Разоблачение пиона

Тайна двери на Планетной улице

— Это точно, — с готовностью подхватила я. — Умный человек давно бросил бы трубку — с какой стати я должна слушать всю эту гадость…
— Вот и бросьте!
— Успеется, — сказала я. — Приезжайте к шести на “Тверскую”.

* * *

Ровно в шесть ко мне подошла девушка в джинсовой курточке, из-под которой торчала ночная рубашка. В ухе у нее было шесть серебряных колечек, а в носу — только одно.

— И что? — процедила она, даже не пытаясь скрыть то, что разглядывает меня как представителя исчезающего вида лысых галапагосских обезьян.

Сначала мы поехали на Таганку. Там в комнате в коммунальной квартире живет Аня, 12-летний сын которой — инвалид на коляске. Когда я собираю деньги на какое-нибудь неотложное дело, Аня всегда привозит или присылает с друзьями рублей пятьсот, но раз и навсегда с меня было взято слово, что нигде и никогда я не буду упоминать об этом.

У Ани был муж, но он ее бросил, потому что она не захотела отдать ребенка в интернат для хроников. Сережа прекрасно учится, и педагоги не устают восхищаться его трудолюбием и улыбчивостью. Аня убирает квартиры и считает, что прекрасно зарабатывает. Когда она уходит на работу, Сережа чистит картошку или делает винегрет. Аня давно просила меня заехать за курткой. Эту куртку привезла из Америки хозяйка квартиры, которую Аня убирает, но Сереже она оказалась мала. Аня просила найти ребенка, которому она будет впору. Я нашла.

Мы зашли на минуту. Моя спутница не произнесла ни слова. Смотри-ка, подумала я, вспоминая, как она честила меня по телефону. Аня дала нам по яблоку, Сережа показал энциклопедию, которую Аня подарила ему ко дню рождения, мы похвалили куртку — синяя с красными молниями! — и поехали дальше.

Дальше, у станции метро “Проспект Мира”, нас ждала Вероника Витальевна, которая воспитывает внука, брошенного спившейся дочерью. Вероника Витальевна пишет мне удивительные письма и тоже всегда принимает участие во всех моих авантюрах. Мы передали ей куртку, она не удержалась и заглянула в пакет.

— Вот это да, — обрадовалась она и стала нас обнимать. Моя спутница покраснела до последнего колечка в ухе, и тут я вспомнила, что не спросила, как ее зовут.
— Валерия, — сказала она, — а лучше Лера. Теперь куда?
— На Маросейку, Валерия, — ответила я.

* * *

Мы долго бродили по переулкам возле Исторической библиотеки, потому что я не могла признаться, что забыла, какой именно нам нужен. Наконец мы вошли во двор, и я показала ей деревце, которое выросло на крыше старого трехэтажного дома.

— Ни фига себе, — сказала она, вглядываясь в молодую зелень моего любимого дерева. — Нет, а как оно растет-то?

— Очень просто, — вежливо ответила я, гордо глядя ей в глаза. Все-таки приятно иметь знакомое дерево, которое растет там, где вообще ничего расти не может.

Потом мы пошли в сторону бульваров. Лера молчала и только изредка смотрела на меня с любопытством, смешанным с непонятной для такой дерзкой курточки и ночной рубашки (на самом деле это была модная майка) печалью. Я напустила на себя важный вид и шла, задрав нос, пока мы не поровнялись со старой чугунной оградой, сквозь которую выбивалась на улицу едва распустившаяся сирень.

Мы остановились.
— Что? — спросила она.
Я взяла ее за плечи и невежливо подтолкнула к закипающим зарослям.
— Что вы делаете?
— Вы понимаете, что сирень цветет раз в году, чуть больше недели? Вдохните поглубже…

Она схватилась руками за прутья ограды и нырнула в светящиеся соцветия.
На Пушкинской площади я подвела ее к старушке, которая торговала пионами.
Она пошарила в кармане и купила самый большой пион.
— Они как сирень, — занудно напомнила я. — Это крымские, а подмосковные — тоже чуть больше недели.

* * *

Лерина история поразила меня своей простотой. Простотой, которая ошарашивает, как изощренное, долго измышлявшееся коварство.

Ее родители развелись, когда ей было четыре года. Отца она не помнит, знает только, что он исправно платил алименты, но ни разу не позвонил. Вскоре мать снова вышла замуж. Отчим оказался тихим человеком, который нашел свое счастье в подчинении энергичной женщине. К Лере он был равнодушен, ласково улыбался ей, когда утром она выплывала из недр старой московской квартиры, но никогда не знал, сколько ей лет и в каком классе она учится. А мать — та самозабвенно занималась собой, своей работой, своими гостями, своей дачей, персидской кошкой, “Жигулями”, но не девочкой, которая жадно ловила ее взгляды, прикосновения и только через много лет поняла, что никакая, даже тяжелая болезнь не отвлечет мать от собственной персоны.

Лера дружила с девочкой, мать которой была алкоголичкой. Время от времени у нее начинался запой, она нещадно била детей, пропивала все, что можно было пропить, но через две недели приходила в себя, и на детей обрушивалась тихая виноватая нежность. Она бежала в школу, разговаривала с учителями, брала билеты в кино, лепила пельмени, и в это время Лера мучительно завидовала подружке. Ей не нужно было объяснять, почему та терпит все, что вытворяла мать в период запоев. Она бы тоже терпела, лишь бы потом ее гладили по голове, целовали перед уходом в школу и, главное, ждали, думали о ней, стояли у окна и волновались, почему она задержалась до ночи…

Лера могла приходить домой когда угодно, могла ночевать у подруг, и не только у них. Мать только спрашивала: “Ты сегодня вернешься?” — а ответ ее особо не интересовал. Одноклассницы злились на родителей за то, что им не давали воли, плакали, бунтовали, но никто не догадывался, как жадно Лера вслушивалась в эти рассказы. Ее дома не ждут, так хоть послушать, как ждут других.

— Понимаете, — сказала она, глядя сквозь меня, — у моей мамы просто нет потребности в этом.
— В чем? — я задала этот вопрос, потому что сама никак не могла назвать то, о чем говорила Лера.
— В том, чтобы отдать. Хоть что-нибудь.

* * *

Мы часто спрашиваем: чего на свете больше — зла или добра? Ответа никто не знает, но знать его хочется. Так хочется, будто от этого что-нибудь изменится. Если добра больше, может, сирень будет цвести не неделю, а месяц или пионы — два…

А что если секрет в другом?

Не в том, сколько именно, а в том, существует ли оно вообще, то, что называют добром? Ведь если оно есть, тогда вся наша земля, особенно если смотреть на нее из самолета с учетом того, что можно долететь, а можно грохнуться, — тогда вся наша земля кажется родной, даже если тебя на ней никто не ждет. Не ждет, но может ждать. Все дело в возможности, то есть в конечном счете в надежде. Если оно есть где-то там, почему его не может быть здесь? И если его в самом деле нет здесь, может, надо сделать так, чтобы оно возникло? И если поблизости нет никого, кому это по силам, может, попробовать самому?

Больше или меньше — это арифметика, наука, а наука слишком строга, чтобы быть понятной всем. Строгость ничего не гарантирует, вы же знаете.

* * *

Один человек написал мне: “Когда я приезжаю на кладбище и иду на могилу матери, мне, представьте себе, становится легко. Она умерла двадцать лет назад, и дочка часто говорит мне, что я, наверное, уже забыл, какая она была в жизни. И я не могу ей объяснить, что этот кусок земли, где покоится ее прах, удерживает меня от разных глупостей. Моя мать воспитала нас троих в такой радости и нежности, в такой благодарности, что мы есть друг у друга, что мы и не догадывались, что живем в нищете и она едва сводит концы с концами. Она пережила войну и вынесла оттуда умение наслаждаться мгновением тишины и солнечным деньком, всякими пустяками, на которые многие не обращают внимания.

А она обращала, она так натерпелась в детстве, так много времени провела в бомбоубежищах, в голоде и страхе, что потом, когда все это закончилось, уже ничто не могло сделать ее другой. Она жадно радовалась обычным вещам и поэтому всегда светилась. Какая же радость на кладбище? А такая, что вот тут лежит человек, который, и уйдя из жизни, оберегает меня одним только тем, что он был…”

Когда мы с Лерой прощались, я уже знала, что не сделала главного.

На другой день мы встретились с ней у метро “Аэропорт”, и я повела ее на эту улицу. Мы шли, и она с опаской смотрела на меня. О чем она думала? Нет, правда, позвонила в минуту жизни трудную какому-то полоумному журналисту, и этот журналист, тетенька средних лет с ершиком на голове и опасным огнем во взоре, тащит ее невесть куда…

Но я-то знала куда.

И наконец мы пришли. Улица Планетная, дом 41. Там на двери третьего подъезда кто-то написал белыми буковками: “Я безумно тебя люблю”.

Лера посмотрела на эту дверь, потом на меня, и мы как начали хохотать… Стояли и хохотали, как два слона. Может, кто-нибудь нас видел — небось подумал, что мы эту дверь хотим с собой унести. А вот и не хотели. Потому что там ей самое место. Люди идут, и у них что-то екает внутри. Даже если они не подают вида, екает-екает. Да к тому же поблизости цветет сирень…

Что еще почитать

В регионах

Новости

Самое читаемое

Реклама

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру