“Здесь нет женщин, есть только сотрудники”
Каширский “пятак”, официально ФГУ ИЗ-50/5, громоздится на возвышенности, в самом центре старого города, — там, где обычно ставят церковь. У здания старинной кладки не купол, а сторожевая вышка. Еще засветло над запреткой зажигаются прожекторы. Над Каширой всходит слепящее “зоновское” солнце.
Притормаживаю около таблички “Запретная зона! Проход запрещен! Нарушители подвергаются административному наказанию”. Нажимаю на звонок. Дверь служебного входа бесшумно отъезжает, я ступаю в зазеркалье — на территорию режимного объекта. Здесь все как в черно-белом кино. За метровыми стенами мир теряет краски.
Рассчитан изолятор на 250 мест, а содержится в 57 камерах 354 подследственных, перелимит — 104 человека. И это в нынешних подмосковных “субтропиках”!
7.30. До развода караула остается 15 минут. Натягиваю приготовленную форму: голубую хлопчатобумажную рубашку, узкую юбку, повязываю галстук-бабочку. Выясняю, что пилотка из-за жары временно упразднена.
Рядом натягивает тяжелые берцы коренастая Люба. Женщин-контролеров в СИЗО — 68%. В отличие от меня она заступает на охрану внешней территории следственного изолятора. Для этого караула поблажек никаких нет: все женщины наглухо затянуты в камуфляж. Когда выражаю дамам сочувствие, меня резко обрывают: “Здесь нет женщин, есть только сотрудники”.
— Макияж не возбраняется?
— Приветствуется! Мы же лицо изолятора, — говорит моя наставница — старший прапорщик первой категории Маргарита Фарафонова. — У подследственных жизнь и так несладкая, еще и мы страшными придем на работу.
7.45. В комнате, которую по старинке называют “ленинской”, дежурный помощник начальника следственного изолятора проводит инструктаж: зачитывает приказ, кто на каком посту стоит, доводит оперативную информацию. Заодно проверяет форму одежды. Накануне меня предупредили: “Явишься в босоножках — отправят переобуваться”.
По тюремным коридорам и железным лестницам надлежит вышагивать в закрытых темных туфлях на низком каблуке.
Вглядываюсь в лица рядом стоящих офицеров и прапорщиков. Вся жизнь контролеров проходит “за колючкой”. Эта работа входит в десятку самых опасных для жизни профессий. Теперь мне предстоит выяснить, что же заставляет людей идти на столь неблагодарную службу с издевательски мизерной зарплатой — от 8 до 15 тысяч рублей?
Добровольное заточение
8.00. Нам предстоит работать “на корпусе” — так называют посты внутри изолятора. В сопровождении старшего по корпусу поднимаемся на 4-й этаж. Проходим множество дверей и переборок. Ключи-“вездеходы” заменили магнитные карточки.
Принимаем дела у инспектора, который работал в ночь. Наша зона ответственности почти 16 “хат” — камер на 2, 4, 18 мест. Свет в тюремный коридор проникает из двух крошечных окон, расположенных в разных концах под самым потолком. Стены выложены керамической плиткой, но не покидает ощущение, что находишься в сыром подземелье.
Стоять нам нельзя, мы должны ходить от камеры к камере, каждые 15 минут заглядывая в глазки, вести непрерывное наблюдение, на официальном языке — осуществлять надзор за поведением сидельцев.
И если в распоряжении подследственных есть стулья и стол, то нам сиденья, пусть даже откидного табурета, по инструкции не положено.
— А думаешь, почему у всех контролеров варикозное расширение вен? — восклицает напарница. — Всю смену проводим не присев, на ногах.
Стола тоже нет. Постовые ведомости приходится заполнять на весу, подложив картонку. Тут, как говорится, сидельцы в лучшем положении, чем контролеры.
Над одной из камер зажигается лампа. Маргарита откидывает на двери окошко-“кормушку”. Подследственный просит вызвать врача.
— Нам самим без предупреждения дежурного запрещено входить в камеру, что бы там ни случилось, — наставляет меня Рита. — Спецконтингент у нас еще тот: заварушку могут инсценировать, чтобы взять контролера в заложники.
Меряю шагами два душных коридора, в один конец — пятнадцать, в другой — восемнадцать. При всем желании пост не покинешь. Мы заперты и, по сути, являемся теми же узниками. Чтобы выйти, например, в туалет, нужно связаться с комнатой дежурного по аппарату прямой телефонной связи, который стоит под замком в шкафу–нише.
— А если пожар? — спрашиваю Риту.
— Гаси себя сам! — вздыхает напарница.
Кто же идет в добровольное заточение?
Например, моя наставница, Маргарита Фарафонова, пришла в каширское СИЗО №5 от безысходности. Работала раньше на птицефабрике. Но единственное сельское предприятие приказало долго жить.
— Муж играл с начальником следственного изолятора в футбол, от него и узнал, что есть вакантная должность контролера. Время было лихое, заработную плату нигде не выплачивали, а в СИЗО хоть и частями, но платили. Я жила в деревне в трех километрах от Каширы. Подкупило то, что проезд был бесплатный плюс 50% скидка на оплату коммунальных услуг.
“Мы научились мужское внимание не замечать”
Завтрак в изоляторе прошел в 6 утра. После восьми начинается время часовых прогулок. Режимная группа, состоящая из мужчин-контролеров, выводит сидельцев на воздух покамерно.
Маргарита отпирает на тяжелой двери нижнюю задвижку, следом верхнюю, выдвигает тяжеленный засов, наконец, вставляет ключ в замок… С лязгом распахивается дверь, на улице +35, я готова глотнуть волну спертого воздуха, ощутить смрад, вонь, запах пота и гнили. Но нас окатывает… прохладная волна.
— В камерах у подозреваемых установлены кондиционеры, — говорит Рита.
Мимо нас текут подследственные. Старожилов тут немало. Суды тянутся и год, и три. Если не освобожден врачом, хочешь не хочешь — иди гулять или посиди этот час в боксике — в помещении, похожем на бельевой шкаф. “Это требование стали выдвигать после случая, когда однажды все ушли на прогулку, а оставшийся в камере подследственный взял и повесился”, — объясняет напарница.
От взглядов подозреваемых не спрячешься. Смотрят по-разному: нагло, зло, восторженно, снизу вверх.
“Мы, допустим, форточники и карманники, а ты, гражданин начальник, за какие такие грехи паришься вместе с нами в изоляторе?” — кривится субтильный парень с головой мучного червя.
Миловидная Рита, еще минуту назад улыбающаяся, надевает маску: брови сдвинуты, губы сжаты. На реплики не реагирует.
— Безграничное мужское внимание не тяготит? — спрашиваю напарницу.
— Женщина в колонии всегда находится под охраной. Я не помню случая, чтобы кто-то из подозреваемых посягнул на контролера. Внимание подследственных по-своему целомудренно и бескорыстно. Мы научились его не замечать.
9.00. Начинается обход. Дежурный “обсчитывает” заключенных. Оперативники собирают письма и жалобы. Из камер забирают мусор, сухой хлеб.
Я прошу напарницу вспомнить свой первый рабочий день.
— Формы не было, она была дефицитом. Подобрала дома темную рубашку и юбку — так и заступила на пост. Это потом кто-то отдал мне старенький китель, позже рубашка досталась по наследству.
Ребят-контролеров, одетых в гражданское, невозможно было отличить от подследственных. Случались курьезы, новичков пытались загнать в камеры вместе с обвиняемыми: “Ты что стоишь? Заходи!”. Они отчаянно кричали: “Мы свои!”
Камеры были переполнены, на 18 спальных мест — 48 человек.
Контролеров не хватало, нам приходилось бегать на два этажа.
— Страшно было?
— Еще как! Подследственные проходили в шаге от меня. Кто знает, что у них на уме? Но, зная, что у страха есть запах, который подозреваемые чуют за версту, старалась храбриться. Ни на минуту не расслаблялась, все время была начеку. Нам зачитывали сводки, где описывались случаи нападения на контролеров. Я стояла и прикидывала, куда первым делом бить. Инструкторы отрабатывали с нами приемы самообороны.
— Заразу не боялись подцепить?
— Раньше к нам попадали туберкулезники, причем с открытой формой. Это сейчас кондиционеры, камеры закрыты все наглухо. А тогда была духота, кормушки были все распахнуты. Дым от сигарет из камер и вся зараза шла на нас, многие наши сотрудники переболели. Доплачивали нам, правда, 15%, а потом перестали.
— Средства защиты выдавали?
— Раньше заступали на пост с дубинкой, именуемой изделием ПР-73. Они были разного размера, мы выбирали те, что полегче — килограмма на три, чтобы при ходьбе по пяткам не били. Еще нам выдавали аэрозольную упаковку типа “Черемуха” или “Сирень”. Применять их ни разу не пришлось.
Добрая женщина Маргарита Вовановна
Ближе к полудню в коридоре появляются члены ОХО — отряда хозобслуги. В отличие от наших сидельцев их можно назвать заключенными. Осужденные за нетяжкие статьи, они остались работать в следственном изоляторе, убирать территорию, разносить еду, мыть полы. Особо прилежным, “вставшим на путь исправления”, светит условно-досрочное освобождение.
На тележке, издающей чудовищный скрип, “шныри” везут огромные алюминиевые кастрюли с обедом. На первое — гороховый суп, на второе — гороховая каша с мясной подливой, на третье — кисель.
— А как к тебе обычно обращаются подозреваемые?
— Бывает, называют по имени и отчеству — Маргаритой Владимировной, кличут и Маргаритой Вовановной, и доброй женщиной, и гражданином контролером... Фантазии нашим подопечным не занимать.
Кто только у нас не сидел! И племянник Любови Полищук, и сын Конкина. Изолятор, он всех уравнивает. Иностранцев сейчас пруд пруди: и негры, и индусы, и китайцы. Начинаешь дежурному зачитывать список, прямо язык сворачиваешь.
14.00. Из женской камеры доносятся заунывные голоса.
— Совершают намаз, — объясняет Рита. — Цыганки сейчас редкость, зато камеры наводнили узбечки, киргизки, таджички. Статья у всех одна: контрабанда наркотиков.
15.00. Подследственных покамерно выводят в баню. С водой в Кашире из-за жары напряженка, после шести вечера ее в изоляторе не бывает. “Все поливают свои огороды”, — говорит Маргарита.
Нам бы сейчас самим не мешало бы встать под душ. Но к посту мы словно приклеенные. Со всех сторон на нас нацелены видеокамеры.
— Лишний раз ни почесаться, ни кофейку попить, — замечает Рита. — Это сильно угнетает. Может, из-за “всевидящего ока” люди и не идут к нам работать. Мы иной раз с девчонками смеемся: “За кем тут камеры наблюдают: за заключенными или за нами?”
15.30. В изоляторе идет движуха. Каждые пять минут мы открываем и закрываем камеры. Все больше чувствую себя сторожевой собакой- “рексом”. Подследственных выводят на допросы, к адвокатам, для доставки в суды, осужденных и “транзитников” — на этапы.
16.00. Пожилая вольнонаемная женщина-библиотекарь раздает подследственным через кормушки по заранее составленным спискам книги. Детективы, романы Марка Твена, сказки Андерсена.
Особенно любят перечитывать сказки урки, имеющие по три-четыре ходки. Потому что единственное, что у них осталось святого, — это кусочек детства с воспоминаниями о матери.
17.00. Время ужина. “Шныри” везут баки с макаронами и вареной килькой, той, что сейчас не каждая кошка ест. И — о радость — миски со свежими огурцами.
19.45. Близится конец смены. Мы закрываем постовую ведомость: отмечаем, сколько подследственных убыло-прибыло. Как в бухгалтерии — подводим баланс.
20.00. Наконец-то пересменка. Чувствую себя как выжатый лимон. На ватных ногах спускаюсь с лестницы, а кажется, что выбираюсь из преисподней.
Выйдя из тюремного корпуса, как крот, прикрываю лицо ладонями, чтобы глаза постепенно привыкли к свету. С облегчением стягиваю форменную рубашку и юбку, что пропитались тяжелым, смрадным духом тюрьмы. Мою и мою руки с мылом.
Служба в СИЗО идет год за полтора. Женщине-контролеру достаточно отработать 13 лет и 4 месяца, чтобы выслуга была 20 лет. И можно уходить на пенсию. У Маргариты она составила, например, 4680 рублей!
Год напарница прожила “вольной” пенсионеркой. И снова вернулась на работу в СИЗО. Тюрьма наложила свой отпечаток. Рита привыкла быть на передовой, где стрессовое состояние — норма. Вне тюремных стен найти себя она так и не смогла.
Кашира—Москва.
