После устных выпусков «Литературной газеты», проходивших то в огромных залах, то в крохотных гостиных, ее главный редактор А.Б.Чаковский неизменно спрашивал:
— Кого подвезти? Кому со мной по дороге?
Я не упускал случая прокатиться в персональной черной «Волге» Александра Борисовича с номером 00-13 (номер 00-12 украшал машину его первого зама В.А.Сырокомского), чем давал повод редакционным коллегам заподозрить меня в карьеризме. Но чужое мнение не волновало. Важно было успеть задать по дороге несколько вопросов и услышать краткие, полные юмора ответы. Я, недавний выпускник журфака, мечтал стать писателем, меня интересовали люди, самые разные, но прежде всего — сумевшие добиться успеха в литературе. Пребывание в «ЛГ» позволяло зайти в кабинеты к Анатолию Рубинову, Аркадию Ваксбергу, Александру Левикову (Аграновичу), Науму Мару, Евгению Богату, Соломону Смоляницкому, Олегу Морозу, я мог беседовать с этими «золотыми перьями» и другими уникальными виртуозами очерка, репортажа, криминального расследования или приезжавшими на заседания редколлегии Чингизом Айтматовым и Василием Субботиным почти запросто, накоротке и сколь угодно долго, но вот пообщаться с Чаком, как звали в коллективе главного, — в силу его постоянной официальной занятости и естественной отгороженности от повседневной рутины и текучки — удавалось редко. Мой тогдашний интерес к А.Б. был сродни любопытству ребенка, который пытается посредством нажима и взлома постичь механизм нравящейся игрушки. Я жадно впитывал то, что он говорил.
Позднее, в первых своих воспоминательных эссе об «ЛГ» и Чаковском я обронил о нем общо и поверхностно: «умный, хитрый, циничный», не предполагая — эти неосторожные слова будут подхвачены и пойдут гулять и цитироваться в публикациях махрового антилиберального свойства. А я вот уж не преследовал задачу бросить тень, заклеймить, не имел в виду никакого негатива.
«Умный»? Конечно! Нет смысла это безусловное и очевидное достоинство А.Б. обсуждать.
«Хитрый»? Достаточно обратиться к полемике, возникшей между Чаковским и Валентином Катаевым, тот опубликовал в журнале «Юность» мемуар, где действовал персонаж с «вонючей сигарой во рту», про которого ходили слухи, что он «шьется в сферах». Речь шла о Чаке (только он из всей литературной братии дымил сигарами), который до «ЛГ» возглавляя журнал «Иностранная литература» и собираясь публиковать Хемингуэя, но прознал: эту же вещь Катаев собирается печатать в «Юности». После чего шепнул Катаеву: «В ЦК к этому произведению относятся плохо». И Катаев от публикации старика Хэма воздержался, а Чаковский в «Иностранке» его тиснул и снискал лавры. Волей случая я познакомился с отповедью Чака, направленной лично Катаеву (обнародовать это ответное послание не позволил все тот же ЦК КПСС): «Ты всегда был трусом, Валя…» Отводя от Катаева сей язвительный упрек (только смелый художник мог отважиться в те времена на создание романа «Уже написан «Вертер»), не могу не заметить: Чаковский Катаева в случае с Хемингуэем (пусть не самым джентльменским способом) обыграл. Обхитрил.
Теперь о цинизме… Приведу цитату из нежнейшего Оскара Уайльда: «Совесть — официальное название трусости». Как вам такое откровение, вложенное манерным и нежнейшим эстетом в уста своего персонажа? Советский расхожий цинизм был кондовее. Грубее. Практически все перечисленные мною корифеи, «золотые перья» «ЛГ», создававшие ярчайшие антитоталитарные опусы, являлись членами КПСС. (А сам Чаковский — так и вовсе кандидатом в члены ЦК КПСС.) Даже светоч демократических преобразований, «гранд гласности» Юрий Щекочихин был партийным, более того, предпринимал попытки из рядовых малозначительных коммунистов выбиться в члены партбюро (но удовольствовался тем, что стал партгруппоргом). Партийным был покоривший многие беспартийные и диссидентские сердца Булат Окуджава. И еще сколькие тайные и явные инакомыслящие! Этой монетой внешней лояльности режиму оплачивалась фронда. Выскажу предположение: если бы не твердокаменные позиции Чака в «верхах», широкая общественность никогда бы не узнала многих журналистских имен, не восхитилась бы гражданским мужеством их носителей.
Упреки — за якобы «сверху разрешенную» «ЛГ» смелость — смехотворны. Потому что разрешают тем, кто этого добивается, лезет на рожон. А не тем, кто помалкивает в тряпочку и не хочет лишних неприятностей. «Права не дают, права берут», — сформулировал непопулярный ныне бородатый философ мысль, которой руководствовался Чаковский. Сантиметр за сантиметром он расширял полномочия и возможности газеты. И до чего виртуозно исполнял свою миссию!
Тут время вернуться к упомянутой Катаевым «вонючей» сигаре. Сей дерущий горло ароматный изыск Чак действительно предпочитал всем прочим разновидностям табачного ширпотреба. Что плохо укладывалось в головах зашоренных современников. Зачем сигара? Она — бесспорный символ. И — мулета. С сигарой изображали на карикатурах ненавистного американского дядюшку Сэма. И вот здрассьте-пожалуйста: знаменитый советский мастер слова, автор патриотической «Блокады» и эпической «Победы», облеченный доверием высшего руководства («дружок Брежнева», — шептались у него за спиной), Герой Социалистического труда, лауреат Ленинской и Государственных премий, дымит империалистическим причиндалом… Но в этом и заключался цимес. Шик и шарм. Жалкий угождающий «чего изволите» подхалим не стал бы дразнить гусей, не посмел бы раздражать, навевая ненужные ассоциации и навлекая подозрения и оргвыводы. Как должны были относиться к нему надзиратели со Старой площади?
Смею поэтому предположить: сигара была продуманной и выверенной деталью тщательно разработанного образа, она подавала сигнал и была призвана внушить: этому позволено, этого лучше обойти стороной и не трогать, не цепляться. (Впору, честное слово, приравнять сигару Чаковского оде Пушкина «Вольность».) Думаю, предусмотрительный А.Б. заготовил заранее и оправдание, объяснение своей маленькой слабости: сигары скручены из кубинского табака и демонстрируют солидарность с Островом свободы.
Разумеется, врагов, завистников, недоброжелателей было пруд пруди. И среди писателей, которых не похвалили на страницах «ЛГ», и которых недохвалили, и среди могущественных кремлевских и околокремлевских вершителей судеб. Чака не раз пытались сковырнуть, сместить, изгнать. Называя «Литгазету» синагогой на Цветном бульваре, придирались к тому, что ее кадровикам разрешено было, вопреки существовавшим запретительным спискам, процентным нормам и разнарядкам, брать на работу больше евреев, чем допускала их присутствие в отдельном печатном органе пропагандистская машина. Загадочное внезапное увольнение Сырокомского (причина до сих пор неизвестна) было воспринято многими именно как попытка выбить из-под Чака главную опору — так вышибают скамеечку из-под ног обреченного быть повешенным. На место Сыра был назначен помощник первого секретаря Московского горкома партии Юрий Изюмов. Но надежды на то, что он станет цербером и соглядатаем, не оправдались. Годами складывавшийся коллектив продолжал работать слаженно, как швейцарские часы. Именно такие носил Чаковский. А еще он играл в теннис. И на фортепиано. Собирал, как Сомерсет Моэм, коллекцию прекрасно сшитых пиджаков. (И о его наручных часах, и о напольных, рокочуще и с расстановкой бьющих часах в его кабинете, и о портрете Ленина, обязательном для кабинетов всех главных редакторов, но в кабинете Чака не висящем на стене недреманным оком, а присутствовавшем лишь на обложке стоявшего на полке фолианта, я подробнее говорю в своей книге «Тени Дома литераторов».)
Поведаю то, чего никогда и никому не открывал. В мои обязанности (помимо сугубо служебных) входило доставлять партийные взносы из редакции в райком КПСС. Для этого выделяли специальную машину и водителя. Я недоумевал: райком рядом, пройдусь пешком или проеду две остановки на троллейбусе. (В те дни на инкассаторов и прохожих не нападали так часто, как теперь. Да и сумма была невелика.) Мне доходчиво объяснили: поручение мое сверхделикатно — вклад каждого в партийную кассу должен остаться тайной. Представитель КГБ (у каждой организации, а не только у «ЛГ», был куратор из этого ведомства), назначив мне конфиденциальную встречу, любопытствовал: с какой суммы А.Б. платит отчисления? Возможно, Чака хотели поймать на недоплате — как поймали (и простили, когда он возместил недостачу, но ведь могли и снять, и разжаловать) главного редактора «Огонька» Анатолия Софронова. Или подозревали: часть доходов Чак перечисляет на сионистские нужды? Я не выдал шефа. Повторив то, что внушали мне: никто не должен быть допущен в святая святых коммунистической финансовой отчетности. Такова партийная этика… Но эпизод этот говорит о многом. Прежде всего о том, что за Чаком — при всей видимой непоколебимости его позиций и реноме — следили. Он, как и все, находился «под колпаком».
Чаковский, сдается мне, меня недолюбливал. Я был молодой и нахальный, он пребывал на склоне умудренных лет. Я был высок, он черепашье сутулился, носил очки. Я не курил. В «ЛГ» меня взяли со студенческой скамьи. (Средний возраст сотрудников колебался между 50 и 60, долгое время я оставался самым юным работником.) Первая же моя статья вызвала неудовольствие Чака. Настолько сильное, что он вызвал меня для резкого разговора. Когда после 10 лет работы в отделе русской литературы меня назначали руководить знаменитой 16-й сатирической страницей, Чак мягко сомневался. (Антагонисты со стороны наплели ему про меня с три короба.) Однажды на летучке я, будучи обозревателем свежевышедших номеров, выступил разухабисто, язвил и хохмил, Чак по ходу развязных моих оценок напечатанного несколько раз выходил из просторного актового помещения, громко хлопая дверью (а я не мог взять в толк, почему он шумит), по окончании моих надругательств он с трибуны веско сказал: «Человек, который говорит так об «ЛГ», поставил себя вне нашего коллектива». Дело было в четверг. В пятницу со мной в редакции некоторые не здоровались, полагая: вопрос о моем увольнении предрешен. В понедельник я оставался изгоем. Во вторник на планерке Чаковский сказал: «Несколько дней мне нет покоя. Как надо любить свою газету, чтобы выступить так смело, как Яхонтов». Те, кто не здоровался, стали мне издали улыбаться и кланяться почти в пояс, почти подобострастно.
Его проводили с поста главного по-советски равнодушно и бесцеремонно. Выперли на пенсию. Совершив, наконец, то, что не могли осуществить в течение двух десятилетий. Говорят, он плакал. Не знаю, так ли это. Меня на той позорной церемонии не было. Отработав 15 лет, я ушел из «ЛГ» на вольные хлеба.
А.Б. вспоминают до обидного мало. Я испытываю не то чтобы досаду, но чувство попранной справедливости. Он заслужил большего. Постепенно мне открылось: время Чаковского еще не пришло. Но оно наступает. В ЦДЛ прошел вечер его памяти. Усилиями нынешнего главного редактора «ЛГ» Юрия Полякова установлена мемориальная доска на доме, где жил Чаковский. Цензура пока заявляет о себе стыдливо и робко. Прикрываясь названиями всевозможных советов и комиссий, защищающих то историческую правду, то нравственность, сжимает тиски. Когда она воцарится во всей своей непререкаемости, тут понадобится фигура, подобная Чаковскому. И о нем вспомнят. Его опыт лавирования и скрытой неуступчивости еще как поможет грядущим редакторам. Опыт «ЛГ» и А.Б. будут изучать. Возможно, это произойдет уже в ближайшем будущем.
