— Андрей Петрович, кажется, ваша судьба предопределилась еще при рождении…
— В какой-то степени… Я родился в медицинской семье, в раннем детстве появилось осознание: родители — врачи. Папа руководил кафедрой хирургии, мама работала рентгенологом в одной из самых знаменитых московских больниц — 1-й Градской. Началась война — отец ушел на фронт, нас с мамой отправили в эвакуацию — за Урал.
— Урал — не Ташкент… Как выжили?
— Поселили нас в избе, помню, с деревянными полами. Хозяин — лесник — в почтенном возрасте, поэтому не воевал. Не помню, как они нас подкармливали, но понимаю: мы с мамой не умерли с голоду благодаря его семье. Вернулись в Москву в конце войны, после победы возвратился папа…
Недавно смотрел телепередачу про новороссийский десант — морскую пехоту под командованием Цезаря Куникова. Отец служил в медсанбате, который был выброшен на плацдарм вместе с десантом. Попал в страшную мясорубку — они вели кровопролитные бои, но боевую задачу ценой многих людских жизней выполнили. Смертельно раненому майору Куникову присвоили звание Героя Советского Союза.
Кто будет в Новороссийске, пусть подъедет в порт и посмотрит на простреленный железнодорожный вагон, весь в кружевах от осколков и пуль, все насквозь пробито. Там и памятная стела Куникову, который сам вел на штурм морских пехотинцев, — среди них сражался и мой папа, к счастью, уцелевший.
После войны мы оказались в доме: половина здания стоит на Садовом кольце, а вторая — на Арбате. Жили в коммунальной квартире: в двух комнатах — я с родителями, по соседству — кремлевский доктор Егоров.
— Вы говорите о профессоре Егорове, с которого началось трагическое сталинское «дело врачей»?
— Петр Иванович был лечащим врачом Сталина. Его с коллегами не просто арестовали, а инквизиторски пытали, выбивая нужные показания. «Разоблачение врачей-убийц» — одна из самых позорных и отвратительных страниц сталинской эпохи. После смерти «вождя» всех оправдали, реабилитировали, некоторых — посмертно…
— За вашей спиной — знаменитая Санкт-Петербургская военно-медицинская академия, действующая по указу Павла I с 1798 года.
— Это медицинская фундаментальная школа, исчисляемая столетиями — аналогов не существует. И мне посчастливилось пройти всю систему подготовки врачей в разные рода войск. Попал в вертолетную часть.
— И щеголяли в кожаной куртке, в модной пилотке…
— Нет, вертолетная часть — это вертолеты, а я в белом халате обеспечивал здоровье летного состава. Оттуда перевели в Московский гарнизонный госпиталь, где работал травматологом. Специальность медицинскую выбрал из-за привязанности к спорту: серьезно занимался борьбой, тренировался у выдающегося советского тренера Георгия Звягинцева, который тоже приложил руку, чтобы я стал хирургом. В те времена врачей в командах было мало — я практиковался на партнерах по команде. Карьера военврача представлялась перспективной, хотя карьеристом я в прямом смысле слова никогда не был. И тут, как бы помягче выразиться, «подвернулась» командировка в Эфиопию, где шла гражданская война.
— Вызвались добровольцем?
— Родина приказала: «Поедешь!» — я ответил по-военному: «Есть!», поскольку был человеком в погонах. Не спрашивайте, какого черта мы влезли в эту войну, — я не политолог. Не наш мир — не наша война. Мы мотались туда-сюда по Эфиопии, эвакуировали раненых, оперировали: на всю страну у них было пять хирургов…
Меня привезли в провинцию Харрара, с аэродрома сразу — в операционную. Вдруг раздается дикий скрежет и вой — я с перепугу чуть под стол не залез. Оказалось, поставили «катюши» рядом с забором госпиталя. На всю жизнь запомнил: когда «катюши» стреляют залпом — рядом лучше не стоять.
— Потери были большие?
— В основном потери были у кубинцев и местных военные. Кубинцы нам очень помогали. Вернешься после операций — всегда нальют тарелку горячего супа, вспоминаю их с благодарностью.
— У моего коллеги Виктора Гусева, замечательного телекомментатора, как и у вас, есть награды за боевые действия в Эфиопии…
— Виктор — смелый человек, к тому же очень позитивный, работал военным переводчиком в регулярных войсках. Они все время на переднем краю дислоцировались, так что Витя хватил на войне свой фунт лиха, да и всем доставалось.
Я там провел почти четыре года. Тяжелейшая обстановка: желтуха на каждом углу, базировались в километре от госпиталя прокаженных. Идешь по улице — тебе навстречу люди с проказой в последней стадии, к тому же еще и агрессивные…
Но случались вещи, которые теперь вспоминаются с юмором. Как-то менялись летные экипажи, пилоты устроили «отвальную». Смотрю, за столом обезьяна — стала ласкаться, как ребенок. Летчики говорят: «Петрович, возьми к себе, а то пропадет». Я растрогался, забрал обезьяну в бунгало, на следующий день возвращаюсь с работы — в доме все вверх тормашками, холодильник нараспашку, запасы спиртного уничтожены… Обезьяна мертвецки пьяная спит на диване. Оказалось — алкоголичка! Потом выяснилось: хитрые «летуны» не знали, как ее сбагрить, и воспользовались моей неопытностью. Еще обезьяна схватила однажды пистолет и стала носиться по комнате…
— Могла и на курок нажать…
— Тогда было не до смеха. С большим трудом удалось передарить эту пьющую обезьяну экипажу, который только прилетел.
— Как вернулись в мирную жизнь?
— В Эфиопии война для меня не закончилась: потом был Афганистан. Правда, располагался наш госпиталь на советской территории, в райкоме партии. Там такое местечко было — называлось «старая застава», прямо на границе. Десять минут лета «за речку» — привез раненых и обратно.
— После демобилизации сразу нашли себя на гражданке?
— В Главном медуправлении Моссовета меня отфутболили — пошел в 54-ю больницу на должность «дежуранта»: ниже ступени у врачей нет — дежурный врач, который работает сутки через трое. А куда деваться — семья хотела кушать… И параллельно подрабатывал в такси…
— Андрей Петрович, вы — и за «баранкой» такси?!
— А что вас удивляет? Для меня такая подработка была подарком судьбы. Я жил в доме на Госпитальном Валу, большинство соседей — таксисты. Питались мы в столовке, прозванной «под шарами» и располагавшейся в бывшей церкви. Там был наш район — таксомоторный парк, больница, дом рядом…
Таксисты «шпилили» в карты — игра называлась «три листика». Иной раз они за картами засиживались до рассвета. Мне говорили: «Хочешь поработай — вот ключи, езжай, а мы поиграем». Был другой мир, другая психология — протянутая рука не отталкивалась. И мне подработка за рулем служила существенным подспорьем. Ничему выдающемуся меня такси не научило, но до сих пор помню, сколько в парке стоило помыть машину, — рупь. Одним словом, про «чаевые» знаю не понаслышке…
— Но и пациенты, наверное, как и пассажиры, попадались благодарные?
— Самый большой подарок — чекушка водки за осмотр.
— Когда погас «зеленый огонек»?
— Стал главврачом 81-й больницы, отработав заместителем в 29-й. Такси осталось в прошлом.
— Как вы, человек с борцовским прошлым, оказались в мире хоккея?
— Жизнь свела с выдающимся спортивным врачом Олегом Марковичем Белаковским. Если у ребят что-то случалось, он говорил: «Андрей, помоги». Он мне симпатизировал, приглашал с собой на стадион. Однажды на футбольном «Динамо» подходит Всеволод Бобров, с которым они выросли вместе в Сестрорецке, и спрашивает Белаковского: «Олег, ты не расскажешь — во что это они играют?!» Почему-то фраза Боброва врезалась в память.
Олег Маркович познакомил меня с врачом хоккейного ЦСКА Игорем Силиным — знакомство переросло в дружбу.
— Кто был первый хоккеист, которого вы прооперировали?
— Белаковский привез Валерия Харламова после автомобильной аварии. Сначала сутки-двое он провел в 67-й больнице на Хорошевке, где написали: «Использование в сборной Советского Союза нецелесообразно». Олег Маркович доставил Валерия к нам в главный госпиталь, сказал: «Это твой!»
— Спрошу пафосно: ощущали ответственность перед страной, которая на Харламова молилась?
— Я знал, что оперирую хоккеиста сборной. Сколько мне было — лет тридцать пять… Чего я там понимал-то? Несколько хирургов участвовали в операции: Паша Брюсов, руководивший хирургической службой, по-моему, Минобороны, восстанавливал согнутую грудину, а я — голеностоп. Харламов уперся в педаль от удара, сустав разбился. Сделали по уму — как надо.
— В известном художественном фильме «Легенда №17» роль хирурга исполняет талантливая актриса Нина Усатова. Не огорчились, что вас играет женщина?
— Это выбор режиссера. Важно, что фильм удачный получился.
— Немногие хирурги могут похвастаться, что послужили прототипом героя для кино…
— Я не тщеславен, но не стану кокетничать: было приятно. Все-таки Харламов после операции не просто вышел на лед — великолепно играл и в ЦСКА, и в сборной.
У нас возникли товарищеские отношения. Однажды приезжаю поздним вечером в госпиталь посмотреть больного — на проходной с придыханием говорят: там на диване Валерий Харламов спит, он билеты на хоккей привез.
— Трогательно…
— В какой-то игре, по-моему, с чехами, забил решающий гол, не поленился — забрал шайбу и подарил мне.
— Как вы узнали о его гибели в аварии?
— После аварии выживают, а он попал в автокатастрофу. Я вернулся из командировки — мне говорят: «Валерку привезли!» Я оторопел: «Как?!» Пошел в морг, попрощался. До сих пор слезы наворачиваются…
— Знаю, вы оперировали великих хоккеистов — Вячеслава Фетисова, Сергея Макарова, Сергея Бабинова…
— Еще Валерия Зелепукина, Олега Браташа… Вратарю «Крылышек» Браташу я за день прооперировал оба колена. Личный рекорд… Там большой список.
— Представляю вашу коллекцию клюшек с автографами — любой аукционнный дом бы позавидовал.
— Умыкнули, пропала коллекция. Но главное — отношения с ребятами сохранились. Помню, один из хоккеистов (не буду называть фамилию — в сборной играл) сильно напился после операции. Я осатанел: «Я тебя убью!» — «Андрей Петрович, друзья приехали проведать…» — лыка не вяжет. Ору: «Охренел, что ли?!» — сейчас со смехом вспоминаем…
Ценю, что у ребят сохранилось чувство признательности к оперировавшему хирургу. Как и я бережно храню отношения с выдающимся спортивным доктором Сергеем Павловичем Мироновым, которому могу позвонить в любую минуту.
— Откройте мне секрет: в 2002 году вы — руководитель Департамента здравоохранения Москвы в ранге министра — и появляетесь на Олимпиаде в Солт-Лейк-Сити у бортика нашей хоккейной сборной в блейзере с государственным гербом и медицинским саквояжем вместе с Игорем Силиным…
— Пригласил поработать на Олимпиаде Вячеслав Фетисов, возглавлявший национальную команду.
— Лужков как вас отпустил?
— Юрий Михайлович без спорта жизнь не представлял. Спокойно сказал: «Поезжай». В Солт-Лейк-Сити была команда мечты, без «туристов» в коллективе, бились с первой секунды до последней. Леша Жамнов вышел со сломанным ребром, играл через адскую боль — «блокада» не помогла. Влетает в раздевалку, сбрасывает шлем, кричит: «Идите вы… со своим хоккеем!» Перерыв заканчивается — он все надевает: «Нет, надо до конца допеть…»
Американцы нахамили — судья сделал вид, что не заметил. Дарюс Каспарайтис кивает Володе Малахову: «Пойдем поучим!» Вышли и наваляли по полной программе — судья промолчал. Гладиаторы — «красная машина»! Немного не повезло в полуфинале…
Жили, помню, в жутких условиях, как в тюрьме. Поселились с доктором Игорем Силиным в одной комнате, я мог спать, а он — только стоять: вот вам и хваленая Америка! Пять наших олимпийских чемпионов запихнули в каморку папы Карло…
В три часа ночи приехали из WADA проверять на допинг, а у нас — игра с утра. Послали с Игорем с разрешения руководства всех по известному адресу — они ретировались, никаких санкций к команде не последовало. Потом, правда, в Олимпийскую деревню не пустили — я бросил аккредитацию и ушел. Быстро меня разыскали, извинились и привезли обратно в деревню.
— Андрей Петрович, юбилей вы встречаете в должности одного из руководителей Онкологического института имени Герцена. Мне немножко непонятно…
— Где я и где онкология?.. Был период: я работал в онкоцентре главного военного госпиталя. Года два, кажется… К сожалению, распространены костные виды онкологии — я ими занимался.
— Мы не поговорили о главном — о семье.
— Любимая жена — Наташа, взрослые сыновья — Петр и Денис, крепко стоящие на ногах, внуки и внучки — моя услада. Кстати, внучка Катя без всякой протекции выбрала профессию врача — значит, медицинская династия, которая началась с моих родителей, продолжается…
Лечить людей, спасать людей — что может быть важнее в этом мире? Вот такая у меня, извините, простая философия жизни. И переучиваться поздно, да и не хочется…
Не оставляет мысль: судьба Сельцовского могла бы послужить не фрагментом — готовым сценарием для кино. Только хотелось бы, чтобы Андрея Петровича все-таки сыграл мужчина.
