Следствие ведут кошельки

Уголовный кодекс превратился в прайс-лист

Вот я и дожила до мемуаров. С тех пор как я пришла в “Московский комсомолец”, прошло, оказывается, двадцать пять лет. Между прочим, Лев Гущин, который в ту пору был главным редактором “МК”, сказал мне: “Боюсь, у тебя ничего не получится. Ты же филолог, твое место в библиотеке. И потом, возраст…” Но мне не хотелось становиться исследователем литературы и писать про чужие книги. Ведь литературовед — почти всегда евнух: сам ничего не может и только подглядывает за теми, кто может все. Что же касается возраста — ну да, мне было 27 лет, и я считала себя старушкой, но думать об этом мне было некогда. Я спешила жить. И потом, старушки ведь тоже люди…

А если говорить о мемуарах, больше всего я напоминаю себе папу Муми-тролля, который, впервые в жизни простудившись, решил, что пора писать воспоминания. “Я, папа Муми-тролля, — писал он в предисловии, — сижу в этот вечер у окна и вижу, как на темном бархате мглы светлячки вышивают таинственные знаки. Эти быстротающие завитки — следы короткой, но счастливой жизни…”

Я была очень счастлива в детстве. Не знаю, откуда мои родители взяли столько солнечных зайчиков? Вот почему, переполненная благодарности, я в один прекрасный день решила взяться за перо, чтобы помочь детям из подмосковного детского дома. Директор и ее заместитель сыпали табак в еду детям, которые нарушали дисциплину и курили. А поскольку в детских домах курят многие воспитанники, ежедневная экзекуция приобрела массовый характер.

Я забыла, как называлась публикация, но хорошо помню, что выездной суд проходил в местном Доме культуры. Как только я вошла в зал, на меня устремился взгляд брата одной из обвиняемых. Теплый такой взгляд… “Замечательных педагогов” сняли по статье и лишили возможности работать по специальности. И чувство, которое я испытала, услышав приговор, я тоже хорошо помню. Это была благодарность — судьбе? Удостоверению сотрудника “МК”? — за возможность облегчить участь терпящих бедствие. Оказывается, могу. Получается. Я так и не научилась описывать это ощущение. Но оно было главным.

Первые посещения прокуратуры — как их забыть? Во-первых, я, как и многие люди, думала, что прокуратура, милиция и суд — это одно учреждение. И во-вторых, мне открылась целая неведомая область человеческой деятельности, отдельные представители которой вызвали у меня такой же пиетет, какой доселе вызывали лишь музыканты, художники, врачи.

Общение с профессионалами — тонкое удовольствие. Но профессионалы сыска и следствия оказались совершенно особыми людьми. Людьми, которые волею судьбы оказались причастны к закрытому от посторонних глаз миру — миру, где куются винтики и гвоздики весов богини правосудия. Миру, где из пустоты, пыли и грязи обыкновенному человеку предстояло извлечь ответ на вопрос о том, кто совершил преступление и почему он его совершил.

Эти люди получали так же мало денег, как и прочие смертные, но на этом сходство заканчивалось. Что заставляло их копаться в грязи человеческой жизни, и не просто копаться, а отдаваться этому без оглядки? И еще находить в этом нечто возвышенное…

Если, засидевшись на работе до полуночи, они все же добирались до дому, в любое время их могли вызвать на происшествие, и они всегда были к этому готовы. Многие годами не были в отпусках, у жен и мужей не выдерживали нервы, поэтому личная жизнь сыщиков и следователей рано или поздно сводилась к роману с профессией.

Я помню, как следователь Московской областной прокуратуры Вадим Соловьев привез на электричке чугунную крышку от канализационного люка. Это был важный вещдок, а машин обычным следователям не полагалось. А ведь эту крышку и с места-то сдвинуть было нелегко. Следователь той же прокуратуры Валентина Казарова вообще неделями жила в своем закопченном куревом кабинете. Она не могла оторваться от своих папок, чертовых протоколов, и кабинет ее был до потолка завален какими-то справочниками, пособиями, трактатами по медицине. Но зато если она бралась за дело, можно было ложиться и умирать.

Со следователем Московской городской прокуратуры Михаилом Слинько я познакомилась, когда писала очерк о маньяке Кузнецове. Бешеное упорство, с которым он неуклонно двигался, а лучше сказать, пёр к достижению цели, сопровождалось неукротимой готовностью сделать все возможное и, если потребуется, чуть больше. Он не был шакалом, который напал из-за угла, он был достойным противником; ибо достоинство этой работы в том и состоит, что один человек играет краплеными картами, а другой по определению не может опуститься до подделки.

Там же работал и Григорий Шинаков. Если представить себе следствие в виде моста через широкую реку, то Шинаков — это центральная опора. Ни одного лишнего слова. Ни одного бессмысленного действия. Хотела бы я взглянуть на человека, которому бы пришло в голову предложить Григорию Илларионовичу вознаграждение за нужный итог расследования. Ответом, я думаю, был бы перелом основания свода черепа.

У советской прокуратуры и адвокатуры не было своего золотого века. Его и не могло быть в стране, где один звонок сверху мог решить не только судьбу одного человека, но и судьбу отрасли, или города, или целого народа. Были заказные убийства, были продажные следователи и судьи — как не быть? Разве я смогу когда-нибудь забыть дело об убийстве Тани Панкратовой, которое совершил племянник известного академика.

Сначала из дела пропали важнейшие документы. Подумать только, из сейфа в МУРе, а уж потом из сейфа районного следователя. Потом следователь Генеральной прокуратуры Пантелей имитировал кипучую деятельность, я строчила очерки. В один прекрасный день он сказал, что следствие по делу будет продлено, мы с матерью Тани допоздна сидели на бульваре и обсуждали это, а наутро выяснилось, что Пантелей закрыл дело.

Разве я смогу когда-нибудь забыть дело об убийстве подростка Димы Силаева? Его повесили на чердаке дома, в котором он жил. Дверь чердака оказалась заперта снаружи. Тело ребенка находилось в метре от пола, и нигде не было ни подставки и ничего, похожего на нее. Были, наконец, свидетели, которые видели парней, затащивших бесчувственного Диму в подъезд. Но сыщики, бегло оглядев чердак, сказали, что это самоубийство. С тех пор прошло почти двадцать лет. И что с того, что следователя Романова позже выгнали из прокуратуры?

И таких примеров не счесть. Но, во-первых, были и другие. Следователь Лещенков был уверен в том, что нашел человека, который приехал в дачный поселок, схватил шестилетнюю Свету Арефьеву, которая стояла за спиной отца, рубившего валежник, и в лесу изнасиловал и убил ее. Прокурор был другого мнения и не подписал отсрочку для продления следствия. Лещенков пошел на прием к прокурору республики и добился своего. Сейчас это даже представить невозможно.

Во-вторых, звонили, давали указания и “теряли” нужные следственные документы втайне. Этим нельзя было похвастаться, и не это все же было нормой. Купить можно было многое, но не все.

С Владимиром Ильичом Цхаем я познакомилась в 1992 году, когда взяли под стражу маньяка Головкина, которого все жители Одинцовского района называли Удавом. Он убил 8 подростков, за ним охотились день и ночь, но безрезультатно. И тут на собеседование в ГУУР России пришел Цхай, опер из 1-го отделения милиции Москворецкого района Москвы. И замначальника ГУУРа Леонид Втюрин спросил, нет ли желающих взяться за “висячее” дело подмосковных подростков.

В ту пору дела Удава и Чикатило были у всех на устах. И тут москворецкий опер с непривычной корейской фамилией Цхай сказал, что желающие есть. Мне запомнилось, что рассказывали о нем в штабе, еще не остывшем от поимки Головкина. Совсем еще молодого человека видавшие виды мужики уважительно называли Ильичом. И больше я никогда таких речей от оперов не слышала. А ему суждено было умереть в 39 лет от скоротечного рака. И на его похороны пришли люди, которым он помог, когда был участковым. Теперь кажется, что все это мне приснилось.

А каким потрясающим опером был Виктор Голованов, который — единственный в истории МУРа — дважды становился его начальником. Дела, по которым работал Голованов, отличает чрезвычайная добротность. Как старинный кованый сундук, который и через сто лет стоит, будто новенький. Люди умели и хотели работать, и своеобразное щегольство профессии состояло именно в этой добротности. Знакомством с муровцами Владимиром Будкиным, Андреем Глазковым и Александром Подкладкиным я горжусь до сих пор.

Судебный медик Игорь Евгеньевич Панов велел мне выучить наизусть учебник по судебной медицине Смольянинова и Червакова. То есть ничего он, конечно, не велел, но мне было совестно задавать ему глупые вопросы. Это от него я впервые услышала, что на теле убитого человека остается множество следов и их можно читать, как книгу. Если знать буквы. Как врач он с уважением относился к человеческой жизни, и поэтому как эксперт он не позволял себе общих фраз. Думаю, он считал справедливым постараться ответить на вопрос о том, при каких обстоятельствах прервалась эта жизнь. Я помню, как он объяснял мне, можно ли выяснить: погибший упал с лестницы сам или его толкнули? Следователь, который расследовал дело о гибели подростка, найденного под лестницей, твердил, что выяснить это невозможно, и обзывал меня бульдогом за то, что я продолжала приставать с вопросами. Но в конце концов дело о неосторожном падении превратилось в дело об убийстве. Следователя не отпустили в отпуск, но, тем не менее, даже мать потерпевшего напоследок пожала ему руку.

От баллиста Марка Сониса, казалось, всегда пахнет порохом, как от хорошего дуэлянта. Я трижды переписывала очерк о баллистической экспертизе, потому что мне было стыдно перед Сонисом — вдруг подумает, что я невнимательно слушала. Гарник Воскерчан, который заведовал лабораторией инструментальных методов исследования, владел несколькими языками, и его имя знали в других странах. В день нашего знакомства он, между прочим, обронил замечание о том, что у хорошего эксперта всегда бывает развит художественный вкус. К своему делу он относился как к искусству.

А еще я успела увидеть настоящего судью — Сергея Анатольевича Пашина, судью Московского городского суда, которого выжили за то, что смел оправдывать и имел дерзость стоять на своем… Просидев в зале суда все слушание по делу Екатерины Лисичкиной, которая отравила своего мужа и всю его новую семью вместе с маленьким ребенком, и день за днем наблюдая Пашина в процессе, могу сказать, что вкусила этой сладости. Кто не был в суде, никогда не поймет, что значит — праведный приговор. В минуту его провозглашения все перекошенное исправляется и на минуту становится на места. И этой минуты многим хватает на целую жизнь.

* * *

А потом все стало разваливаться. Началось с того, что стали уходить следователи. Мы сидели в кабинете, из которого уже были унесены домой дорогие сердцу безделушки, и я спрашивала: ну почему? А человек, который полжизни просидел за этим столом, с которого он только что убрал последнюю фотографию, отвечал: в моих услугах больше не нуждаются.

Как же это? А очень просто. Наступила эра управляемого следствия и независимого суда. Теперь, если следователь хочет работать, ему не нужно быть профессионалом, он должен уметь четко выполнять команды сверху. А суд перестал зависеть от закона.

Поначалу я думала, что это — болезнь переходного возраста. Все оказалось гораздо проще и гораздо страшнее. В каждом деле есть обвиняемый. И в случае, если он сумел договориться со следователем или его начальником, остальное — просто дело техники. Раньше договориться было трудно. Во-первых, потому, что договариваться надо было с людьми, у которых было неперекошенное представление о жизни, а стало быть, и о своем месте в ней. И во-вторых, не было таких денег. Но тех, с кем нельзя найти общий язык, убрали. На их место пришли представители новой формации, которым тоже хочется носить дорогие костюмы, ездить на дорогих машинах и жить в дорогих квартирах.

На новой грядке выросли новые овощи: адвокаты, которым не нужно драться с процессуальным противником, а нужно уметь занести деньги. Это особое искусство. Ведь судья у кого попало деньги не возьмет. И признаком большой удачи теперь считается найти адвоката, у которого возьмет любой судья. Раньше люди ходили слушать выступления, адвокатов, от слова которых зависела человеческая жизнь. Теперь это в прошлом, как паровые машины.

Вот люди видят адвоката, который написал десять книжек о своих потрясающих победах в суде. Этот адвокат сказочно богат. И никто даже понятия не имеет о том, что все эти книжки и рассказы о судебных баталиях — беллетристика, часть имиджа. Кто знает, что на самом деле произошло в суде? Проигравший? Ему никто не поверит, скажет, что он оговаривает победителя. А человек, который выиграл, он тоже знает правду, но она умрет вместе с ним. Вот и все. Теперь люди приходят к адвокатам и спрашивают, сумеет ли он договориться со следователем или судьей. Договориться; больше от него ничего не требуется. Двадцать лет назад попавшие в беду искали специалистов по ДТП, по убийствам в состоянии аффекта, по ножевым ранениям. Теперь ищут артистов оригинального жанра. Нет ничего невозможного, все для вас!

Вы ехали в машине, заснули, врезались в дерево, и ваш пассажир стал инвалидом. А не желаете ли пересадить потерпевшего на место водителя? Пусть он сам будет виноват в своей беде. Найдутся эксперты, которые от души распишут признаки его пребывания за рулем. Найдутся следователи, которые уничтожат ненужные вещдоки. Найдутся, наконец, свидетели, которые расскажут все, чего не хватало на предварительном следствии. И судья будет слушать, затаив дыхание. И что тут можно сделать? И какой адвокат, со своими жалкими кодексами и постановлениями пленумов, может противостоять железной армаде купленных бойцов?

Собственно говоря, с момента так называемой перестройки сменилось уже два поколения следователей. Во-первых, ушли все старые, уже заработали на безбедную старость те, кто пришел им на смену. Появилось третье поколение. Это люди, которые вообще ничего не умеют. И не потому, что они все подряд дураки. Они — грудные младенцы. Человек, который год проработал в прокуратуре, может стать старшим следователем, а спустя еще полгода — следователем по особо важным делам. Да где же это видано?

Ведь следователь — это не просто человек, который на “отлично” сдал экзамены на юрфаке. Он должен иметь большой жизненный опыт, без которого просто непредставима его наисложнейшая работа. Мальчик или девочка двадцати с небольшим лет, в силу молочного возраста, не может отдавать себе отчет в том, что значит отправить человека на десять лет в колонию. А если этот мальчик или эта девочка знает, что для продвижения по службе не нужно ничего, кроме послушания, прилежания и умения широко закрывать глаза, — зачем ему трепыхаться?

Раз в неделю какой-нибудь старый адвокат рассказывает мне очередную историю. Мол, он пишет ходатайство о проведении неких следственных действий, а следователь ему говорит: я понятия не имею, как это делается. Добросовестный попросит его научить, а ленивый просто откажет.

Следователи приходят на работу, уже заранее четко зная, что “глухарь”, то есть дело, которое плохо продвигается, никому не нужен. И надо сделать все, чтобы как можно меньше “глухарей” пролетало над его поляной. Поэтому и только поэтому в самые первые дни, когда решается судьба дела, никто не собирает доказательства и не закрепляет их следственным путем, чтобы они устояли в суде. Никто не ползает по траве, не копается в углах, никому не нужно содержимое карманов, лишние следы на окнах, подоконниках, на земле. А раз это никому не нужно, отмирает навык. А раз отмирает навык, профессия превращается в исполнение роли. Человек не умеет, но делает вид, что умеет.

Со дня на день ожидается приговор по “делу “оборотней”.

В ходе следствия у милиционеров нашли, говорят, три миллиона долларов. А еще несколько загородных домов и множество дорогих иномарок. Можно подумать, что окружающие не видели, что делают эти милиционеры. Можно подумать, что все свои дела они творили тайно. Да нет! Просто они были очень храбрые. А их предводитель, генерал Ганеев, оказался человеком из другого ведомства. Следствие то ли не смогло, то ли не успело изобличить его в соответствии с законом. Все потерпевшие отказались от претензий к нему. И что же? Государственный обвинитель даже в этой ситуации полностью проигнорировал показания потерпевших. Выходит, других доказательств нет? А миллионы и недвижимость муровцев в приговор вообще не попали.

Адвокат Московской областной коллегии Сергей Малик вымогает у родителей незаконно взятого под стражу подростка Мякшева взятку, десять тысяч долларов. Действует вместе со следователями, поэтому предъявляет сфальсифицированный ордер. Родители приносят деньги, но подростка не освобождают. Вымогают еще. В дело вступает другой, нормальный адвокат, начинает разбираться. Я пишу судебный очерк. Дело прекращают. Когда ситуация получает огласку, поведение адвоката разбирается в адвокатской палате. Все подтверждается: и взятка, и то, что ордер был фиктивным. Результат: поставили на вид, пожурили, и Малик продолжает работать в Москве. Да как же так? А почему должно быть иначе? Сейчас нужны именно такие люди.

* * *

Судебный очерк — это тяжелый мужской труд. Для того чтобы получить необходимую информацию, приходится бывать черт знает где. Нужно выслушать множество людей и заставить говорить тех, кто говорить не хочет. Нужно прочитать множество специальных книжек, иначе все, что ты напишешь, будет походить на болтовню попугая. А потом почему-то не спится. Ночь не спится, другую, третью. Но много лет назад этот труд давал результат. Если бы вы знали, что чувствует человек, когда он пьет кофе в редакционном буфете и знает, что в эту минуту освобождают из-под стражи героя его очерка. Морги, подвалы и бессонницы тают в небе, как будто их и не было. Можно начинать с начала. Но если бы вы знали, что чувствует тот же человек, когда невиновный продолжает гнить в колонии, а виновный едет по городу на своем новеньком автомобильчике, кушает мороженое и заворачивает в газету с судебным очерком вещдоки, которые так и не были найдены…

Моя работа потеряла смысл.

Я взяла и написала детектив. Его готовы напечатать. Но кому он нужен? Мне — нет. Могу написать еще десять.

Мой любимый следователь Михаил Иванович Слинько ушел с должности заместителя начальника Управления по расследованиям бандитизма и убийств прокуратуры Москвы, потому что он не мог себе позволить работать под руководством Генерального прокурора А.Илюшенко. Недавно ушел из прокуратуры и начальник этого управления Григорий Илларионович Шинаков. Однако, как написано в одной старинной китайской книжке, “движущая сила небес непостижима. Она сгибает и расправляет, расправляет и сгибает. Она играет с героями и ломает богатырей. Благородный муж покорен даже невзгодам. Он живет в покое и готов к превратностям судьбы. И небо ничего не может с ним поделать”.

А если переставить слова? Получится: мой смысл потерял работу. Только не это. Вооружившись веселым отчаянием, вперед. И небо ничего не сможет с ним поделать.

Что еще почитать

В регионах

Новости

Самое читаемое

Реклама

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру