Не было газеты, которая не посвятила этому событию прочувствованного материала. Зоя Ивановна многих выжила из суда, но я не помню, чтобы о жертвах ее мракобесия кто-нибудь замолвил хоть слово. Все считали, что Корнева всесильна и бессмертна. С такими не ссорятся. И вот прошел год. Корнева ушла, а Пашин вернулся в суд.
— Сергей Анатольевич, вы, наверное, потомственный юрист?
— Нет. Батюшка мой был инженер-путеец, а матушка училась в Менделеевском институте. Но вот чего я хотел всегда — это стать юристом. С пятого класса.
— Почему?
— Трудно сказать. Учился на юрфаке МГУ, поступил сразу.
— Вы что, закоренелый отличник?
— Выходит, что так.
— А когда же вы решили стать судьей?
— Да никогда я не решал, за меня обстоятельства решили. Я ведь занимался судебной реформой в России. А когда перестал быть нужен, надо было искать другое место...
— А где вы занимались судебной реформой?
— Сперва в Комитете по законодательству Верховного Совета РСФСР, там командовал Шахрай, с которым мы были тогда приятелями, еще по МГУ. Я в университете преподавал, а Сергей заведовал лабораторией. Потом было Главное государственно-правовое управление президента. Потом некоторое время я был заместителем начальника думского государственно-правового управления. Но это была аккордная работа: я должен был обеспечить сочинение модельного УПК для стран СНГ. Когда я это сделал, я откланялся.
— Почему?
— Я мог там остаться, но я связал себя обещанием, которое дал Зое Ивановне Корневой. Она хотела наладить учебу судей в связи с предполагаемым введением в Москве суда присяжных и имела намерение сделать меня своим заместителем по проблемам судебной реформы. Ну вот, я сочинил модель и пошел в Мосгорсуд.
— Вы не пожалели об этом?
— Пожалел.
— Почему же сейчас не уходите?
— Пока у меня только коммерческие предложения. А я... помните, у Дениса Давыдова: "Я люблю кровавый бой, я рожден для службы царской, сабля, водка, конь гусарский — это век мне золотой".
— Первый раз за всю мою жизнь герой моего интервью цитирует Дениса Давыдова.
— А я еще люблю Бурцева цитировать. Помните? "В седле я буду свеж и прям по утру перед эскадроном. Как бы вчера я ни был пьян, отсалютую эспадроном".
— Почему вы их так любите?
— Не знаю, наверное, что-то созвучное, а потом "рожден для службы царской" — это прямо про меня.
— Мне кажется, что судья и дома остается судьей, по крайней мере, суровым воспитателем. Признайтесь — вы дома тиран?
— Восьмилетнюю дочку воспитывает в основном жена, а я с ней главным образом занимаюсь математикой, потому что в свое время мне прочили математическую карьеру. Я ведь брал призовые места в городских математических олимпиадах, и однажды — даже первое место в городе. Научил дочку играть в шахматы.
— А музыку любите?
— Я закончил музыкальную школу по классу фортепьяно, даже сольфеджио до сих пор помню. — О чем бы мне вас спросить, чтобы вы ответили "нет"? (Смеется.)
— Ссориться умеете?
— Стараюсь избегать. Какой в этом смысл? Если человек демонстрирует непорядочность, не надо с ним ссориться, с ним надо расставаться.
— И расстаетесь?
— Конечно.
— У вас много друзей?
— Не очень.
— Сергей Анатольевич, не могу себе представить вас на отдыхе, в отпуске, в выходной день. Я вас вообще без судейской мантии не представляю...
— Я очень не люблю отпуск. А в праздники я обычно готовлю что-нибудь этакое, в фольге, всем очень нравится.
— Вы к деньгам серьезно относитесь?
— Очень. Это, пользуясь выражением Джека Лондона, отчеканенная свобода. Оказавшись без работы, я оказался и без денег. Когда меня уволили из суда, я ходил устраиваться грузчиком в соседний магазин. Не взяли.
— По крайней мере, это справедливо — вам не дали занять чужое место. Кстати, что вам известно о справедливости? Она существует?
— Конечно. Психологи говорят о том, что есть такое общераспространенное заблуждение: вера в справедливый мир. Этого, конечно, нет. Но есть нравственный закон внутри нас. И самый закоренелый злодей в целом ряде случаев ведет себя справедливо. Собственно, справедливость — это то, что внутри человека. Философские системы, которые трактуют справедливость, обычно исходят из долженствования, то есть справедливость должна быть. На самом деле нет. Это надо извлечь из глубины души человека — и это будет.
— Как вы оцениваете работу российского суда? Это справедливый суд? Чем вы это объясняете?
— Бюрократическая система стремится дойти до логического завершения. Вот она и дошла.
— Судья — это призвание или профессия?
— У нас этому не учат. У нас судья — это такой мелкий чиновник с психологией мелкого чиновника.
— Чиновник-то мелкий, а полномочия...
— У судьи? Вопрос не в разрушительности полномочий. Солдат с одной лычкой, который сидит возле ядерной кнопки, может много чего разрушить, но это не значит, что у него большие полномочия. Так и судья. А дело в том, в какой мере он свободен. В какой мере он имеет нравственный выбор, в какой мере он ведет себя не как мундир или мантия, а как личность.
— В какой мере, с вашей точки зрения, наши судьи выступают в личном качестве?
— В очень небольшой. Причем те, кто начинает выступать в личном качестве, сплошь и рядом ведут себя безобразно. Я думаю, что это своеобразный крест. Судья разрушает свою личность тем, что он делает.
— Без чего нет настоящего судьи?
— Настоящий судья, то есть идеальный, в природе не существующий... Кони считал, что единственный правильный подход к обвиняемому — это значит представить себе, что это — ты сам, только в горе. На худой конец, судья должен понимать, что он работает в правовом пространстве. А это такая виртуальная реальность, где люди общаются лишь с точки зрения права. Поэтому нормальный судья не может, например, чувствовать ненависти к подсудимому.
— Разве это возможно?
— Только это и возможно. Если человек привносит свое негодование или свои впечатления, он перестает быть судьей.
— Но вы ведь испытываете какие-то чувства?
— Мне ведь не за это платят.
— Ну и что? Все равно какие-то ощущения есть. Вы считаете, они должны быть полностью скрыты?
— Ведь я же не актер. Проблема в том, чтобы чувства не управляли мной — я ими должен управлять.
— Вы распоряжаетесь жизнями людей. Как вы думаете, много ли на самом деле зависит от человека, вершащего суд?
— Много. Понимаете, одно дело организовать правовую процедуру, а другое — принимать решение. Человеку, что бы он ни совершил, надо дать шанс.
— И человеку, который совершает убийство из корысти, тоже надо дать шанс?
— Конечно. Это такой же человек, как я.
— Нет, Сергей Анатольевич, не такой же.
— Такой же, абсолютно такой же. У него свои представления о жизни. И редуцировать человека до уровня того, что он совершил, неправильно.
— Стоп. Вы сами только что сказали, что человеческая жизнь много стоит. Вот убийца ее отнял... — Его жизнь тоже много стоит.
— Даже после убийства?
— Суд не может мстить человеку. Лучшее, что мы можем сделать, — это сделать так, чтобы он принял свое наказание. И получил шанс.
— Хорошо. Что делать человеку, у которого убили ребенка, мать?
— Возможности работать с родственниками жертвы у суда гораздо меньше. Тут уже должны работать другие люди. Процесс-то ведь разворачивается вокруг одного человека, вокруг подсудимого. Это он рискует всем.
— Да, родственники уже не рискуют, у них уже все произошло, и рисковать больше просто нечем. — Если смотреть на это с точки зрения общества, то это была не проблема суда, а главным образом — милиции. Когда злодей начинал резать человека, а тот кричал "караул!", милиционер должен был быть за углом. А его не было.
— У вас бывает ощущение безысходности? Ощущение, связанное с вашей работой?
— Конечно. Главным образом от того, что те, от кого зависят судьбы множества людей, работают вовсе не по тем правилам, которые предписаны законом. Мы, например, можем наблюдать, что одним росчерком пера людей лишили целого ряда конституционных прав, причем в разных судебных составах Верховного суда представления об объеме этих прав, представьте себе, разные.
В Московском областном суде согласно предписаниям Верховного суда считается, что если человеку не разъяснили его конституционное право хранить молчание в суде, то доказательство должно быть исключено и ничего не стоит. А в Московском городском суде считают так: не разъяснили, ну и не надо. Главное, что тебе разъяснили право давать показания. И тем самым как бы и право их не давать. Поэтому и выходит: ты признался — и бог с тобой. Остальное не важно. А ведь это просто шулерство...
— Как вы относитесь к смертной казни?
— Судья, который приговаривает к смертной казни, совершает убийство с особой жестокостью. После того как человек обезврежен, его убивать? Ведь государство большое и сильное...
— Тогда скажите, чему все же служит правосудие? Если не возмездию, то...
— ...утверждению права в обыденной жизни. Судебная процедура должна демонстрировать, что маленький человек и огромное государство — равны. Ведь суд не карает за преступления, он не для этого — он должен назвать все своими именами, ведь именно это в конечном итоге и называется "рассудить по справедливости". Это и есть главный продукт деятельности суда, а не приговор. Приговор — побочный продукт его работы, но именно за это его и терпит государство. — Сергей Анатольевич, вы любите Достоевского?
— Да, но его очень трудно любить. Это слишком крепкий напиток. И слишком черный.
— А сказки любите?
— Нет. Я люблю мифы, только греческие, а не римские, они очень жестокие.
На этом месте диктофон щелкнул и выключился. Иногда он правильно подсказывает мне, что интервью на самом деле закончено. Но еще один вопрос остался без ответа.
— Готовы ли вы на прощание сказать несколько слов о том, что произошло у вас с председателем Московского городского суда?
— Да ничего особенного не произошло. Я вынес не тот приговор, которого от меня ждало руководство. И хотя Верховный суд счел, что решение квалифицированной коллегии судей было незаконным и необоснованным, передо мной до сих пор никто не извинился. Одно время я подумывал о том, чтобы предъявить иск о возмещении морального вреда — а это действительно было для меня очень серьезно, — потом я решил, что не стоит связываться. Это ведь довольно противно — иметь дело с невежественными людьми.
Что же касается Зои Ивановны Корневой, то теперь, когда она ушла и больше не является всемогущим председателем Московского городского суда, могу со всей солдатской прямотой сказать, что на самом деле она была не самым плохим руководителем и по-своему болела за дело.
У Корневой было свое представление о должном. Я его не разделял, но оно было. Методы у нее, особенно в последнее время, стали дикими. Но она на самом деле болела за дело, как болел за него старый хозяйственный руководитель семидесятых годов. И при этом поломала судьбы многим достойным людям — это факт. Знаете, совсем недавно новый председатель суда сказала мне: мы к вам хорошо относимся. И я вспомнил историю с фавориткой Петра I Гамильтон. Он приказал отрубить ей голову, а потом взошел на эшафот, взял эту голову и поцеловал.
Приговор Пашина отменили за мягкостью. Другой судья вынес такой же приговор — только еще мягче. На прощание разговор снова зашел о том, какой он в семье, когда его никто не видит, и он сказал: "в ночь с 15 на 16 октября 1991 года моя жена была в роддоме, а я сочинял Шахраю союзный договор".
И я поняла, что он обязательно уйдет из суда. Уйдет и унесет с собой свою бесценную свободу, свободу быть справедливым. И больше никто не пришлет мне из Бутырской тюрьмы письма с вопросом: что можно сделать, чтобы дело в суде попало именно к судье Пашину?
Я не знала, что он пишет стихи.
Над церквушкой дождевое сочиво,
А вокруг — трамвайные штрихи.
Наша Богородица отходчива:
Отпускает всякие грехи.
Потому-то в храме многолюдие.
И Она заступится за голь,
Ибо милость выше правосудия,
К боли прибавляющего боль.
