— Ну вы даете! Значит, не знаете, что из-за этого леса людей избивают до полусмерти, что Шевчук пел по этому поводу…
— Я вообще не в курсе. Что-то творится вокруг меня, а я это пропускаю. Мне очень стыдно, я прошу прощения.
— А новости по телевизору смотрите?
— Стараюсь смотреть как можно меньше. Ну чего там смотреть? Нет, смотрю иногда, но только с утра, когда чай, кофе, завтрак… А в основном мы с женой смотрим кино на DVD или на спутнике.
— А радио, газеты?
— Радио у меня вообще нет, и никогда не было привычки его слушать. Только в автомобиле, Ну а что там, одни песенки. А разговорное я не слушаю, мне неинтересно. Вот недавно с удивлением узнал, что, оказывается, радио “Маяк” еще есть. Поймите, это не потому, что я в скорлупе или у меня позиция такая. Просто так получается.
— Вы же себя назвали асоциальным типом.
— Шутил. Хотя… В общем, да. Я стараюсь не следить за тем, что происходит в политике, в нашем социуме. Потому что там не происходит ничего хорошего. Так лучше разбираться с собой и с людьми, которые тебе дороги. Нам дают такое мизерное количество информации. А что на самом деле происходит, мы все равно не знаем.
— Наверное, двадцать лет назад вы знали, что по телевизору показывают Съезд народных депутатов, и смотрели его не отрываясь.
— Но тогда это было интересно. Это же были уже не 75-летние дядечки с орденами, ничего не соображающие. Был театр, представление, шоу. Мама у меня так вообще телевизор не выключала. Какая там “Санта-Барбара”!
— И уж, конечно, вы не пропустили 19 августа 1991 года, “Лебединое озеро”, ГКЧП?
— Я был в это время в Лондоне, играл Есенина с Ванессой Редгрэйв. Там я включил телевизор и вижу танки. Звоню домой, но мама, воспитанная, как вы понимаете, в определенное время, отвечает: “У нас все хорошо”. Я говорю: “Мама, чего хорошего, я вижу танки на улице”. Тогда людям, работавшим в Англии, можно было сделать второе гражданство. Ванесса обещала помочь. А я не сделал вот, понимаете! Жалею страшно.
— То есть о судьбах родины вас спрашивать бесполезно?
— Когда вышли восемь человек на Красную площадь, против ввода наших войск в Чехословакию, это я понимаю. Это был грандиозный поступок. А сейчас с пивом и за деньги — что это за митинги… Если люди не вышли, когда у них все деньги пропали со сберкнижки… Попробуйте где-нибудь сделать такое — да остановится страна. Иногда из-за этого погано себя чувствуешь, понимаешь, что ты ничего не можешь. Это не трусость, просто апатия. Вот чувствую, что надо выйти с плакатом, хотя бы и одному. Но не могу.
— Понятно. Вам бы в себе разобраться…
— Это поинтересней. У меня есть родственники, вот я в них разбираюсь, в себе. А вокруг — у меня не получается.
— Хорошо. Но вот близкий вам человек Никита Михалков. Знаете, он манифест написал?
— Говорю сразу, я не читал. Я это узнал только через два дня: Миша Ефремов на футболе сказал. Так и спросил: читал? А я даже не понял, о чем он говорит. Там, наверное, все по-умному, я в этом не слишком…
— Ну да, “просвещенный консерватизм, континентальная империя…”
— Вот видите, такие слова, я ничего не понимаю.
— Так может, Никита Сергеевич вам объяснит?
— Мы с ним очень редко говорим про политику. Да и вне съемок просто мало о чем говорим.
— Ну, а вы в футбол любите поиграть?
— Никогда не был любителем играть в футбол. То есть сейчас я уже любитель. У нас сложилась своя футбольная община, два раза в неделю мы играем. Нам интересно друг с другом. После футбола идем в баню, потом обедать. Володя Ильин, когда играет с нами, говорит: “Это светская жизнь”.
— Ну да, кто-то ходит на тусовки, а вы на футбол и в баню.
— Нет, вечером можно и на тусовку сходить, если она интересная.
— Вам интересно?
— Очень редко. А есть люди, для которых это образ жизни. На них наезжают, их ругают, но они себя там чувствуют свободно, комфортно, уютно. А для меня это насилие над своей природой. Когда больше 20 человек, я начинаю нервничать.
* * *
— То, что вы закрытый человек, — это уже как бренд такой.
— Ну вот, и вы туда же. Я этого не понимаю: закрытый, открытый. Когда надо — закрытый, когда надо — открытый. Это ваш брат журналист все придумал. К тому же многие критики путают персонаж с человеком, который это играет. Я могу играть кого угодно, но это не значит, что я такой в жизни. Может быть, роли закрытых, замкнутых, варящихся в себе людей у меня получается лучше?
— Просто все помнят, что вы были Костиком.
— Да я бы с удовольствием. Так и говорю: а дайте мне почитать сценарий, где был бы современный Костик. Дайте просто хороший материал, чтобы там можно было пошутить, попеть, потанцевать… Меня спрашивают: почему вы перестали играть? Где играть? Фамилии, адреса, явки, как говорят некоторые известные нам люди.
— Но вас же еще ругали, когда вы сыграли Остапа Бендера. Говорили: такого грустного, ушедшего в себя великого комбинатора быть не может. Но вы же сознательно таким его сделали?
— Конечно, сознательно. Я считаю, что существует два Остапа: один в “Двенадцати стульях”, а другой — в “Золотом теленке”. Это два абсолютно разных человека. Да, “Золотой теленок” не трагедия, но там его убивали. Посмотрите, какие он вещи говорит, кого цитирует и вообще как строятся его фразы. Это совсем не та жизнерадостная шпана, которая была в “Двенадцати стульях”. Это уже философ. Человек смотрит на жизнь не хохоча, а с такой улыбкой мудреца. Мне кажется, что Бендер — это правильное продолжение моего существования в кино и в театре. К тому же у меня отец очень любил это произведение, поэтому я очень многое знаю наизусть. Никогда не думал играть Остапа, но когда предложили, я уже все про него понимал, знал, куда мне нужно идти, где тот свет в конце тоннеля.
— А вы вообще на критику обращаете внимание?
— Только на то, что попадается. А Интернет я не читаю вообще, потому что туда просто не залезаю. Интернет я отдал своим помощникам и секретарям.
— Но они же не выискивают там слухи, сплетни про вас и потом говорят: вот посмотри?
— Ни в коем случае! Представляете, если собирать обо мне слухи и сплетни, на это можно всю оставшуюся жизнь потратить.
— Вас боятся расстраивать?
— Нет, никакой установки я никому не давал. Просто мне это неинтересно. Это как со сценарием. Мне уже плохой сценарий не предложат. Знают, что нет смысла на это тратить время.
— В “Докторе Живаго” у вас замечательная роль.
— Спасибо большое. Но я считаю, что сейчас вообще люди одумались… То есть не люди, а критики.
— Да, это разные вещи.
— (Смеется.) Наверное. Фильм “Доктор Живаго” — это выдающаяся заслуга Александра Анатольевича Прошкина. Как он все это вытащил на своих плечах, нервах, я не представляю. Люди, которым доверяю, к оценкам которых я прислушиваюсь, вообще на одном дыхании посмотрели. Просто включили и не могли оторваться. Но многие другие почему-то говорили: опять Меньшиков играет молодого. Неужели в этой роли так важно, молодого я играю или нет? Это же не Ромео. Вот уж точно роль-мысль.
— Потому что от вас по-прежнему все ждут Костика. А в последние годы, как я понимаю, вам важнее внутренняя игра.
— Но я-то мечтаю сыграть комедию! Все время уговариваю Никиту Сергеевича снять что-нибудь веселое. Ну, хотя бы как “Отпетые мошенники”. Я и в институте играл в основном одни комедии, меня же держали за комедийного артиста. А вообще комедии у меня нет. “Покровские ворота” тоже не совсем комедия. Но комедию-то хорошую сделать очень сложно.
— Но Михалков не по этой части.
— Нет, он тоже хочет снять комедию. Только ведь когда люди во ВГИК поступали, их спрашивали: на кого из режиссеров ты хочешь быть похожим? Все хотели быть похожими только на Тарковского. На Гайдая — никто. А почему? Ведь Гайдай обладал редчайшим даром комедиографа. Смеяться трудно, а страсть играть легко. Посмотрите сериалы: распучил глаза, прохрипел чего-нибудь, вот тебе и страсть.
— Такие сериалы не для вас, конечно.
— Ни в коем случае я не упрекаю тех, кто в них снимается. Ведь разные жизненные ситуации у всех бывают: кто-то вынужден. Меньше всего в этом вина артиста. Им нужны деньги, у них есть семьи. А как же, это их профессия.
— А вы играли когда-нибудь халтурку?
— Халтурку не играл никогда. Мне тут кто-то посчитал, что больше чем за 30 лет в кино у меня всего 28 картин. Если у меня будет три картины параллельно, я рассыплюсь, и не станет ни первой, ни второй, ни третьей. Поэтому я уж как-то на одну собираюсь и спокойно это делаю.
* * *
— Олег, вы довольны тем, что у вас лично получилось в фильме “Предстояние”?
— Не знаю. Я один раз посмотрел фильм на премьере. Мне сложно судить. Кажется, что главное развитие моей роли будет во второй истории, про “Цитадель”. Во всяком случае, Никита Сергеевич про “Цитадель” мне сказал: “У тебя такой роли еще не было”. Так что я жду с большим нетерпением. Хочу посмотреть то, чего у меня не было.
— Но, кажется, именно Михалков сказал про вас: “Меньшиков устал, ему мало что стало интересно”.
— Нет у меня усталости. Просто заинтересовать меня все труднее и труднее. Мне же не тридцать — правда? Это не усталость, а нежелание заставлять себя только потому, что это якобы нужно. Мне говорят: так можно потерять профессию. Ничего подобного! Если она есть, ты ее никогда не потеряешь. Говорят, артисту нужен ежедневный тренинг. Кому-то, может, и нужен. А мне пока нет. Работа артиста — она внутри тебя происходит. Вот завтра спектакль, а сегодня у меня уже трясучка. Представляете, если бы у меня был каждый день спектакль, я бы с ума давно уже сошел. Я тридцать лет выхожу на сцену, и каждый раз волнуюсь перед спектаклем.
— Это здорово!
— Это ненормально!
— Вы говорите, мастерство потерять нельзя, то есть его не пропьешь — хотя это не к вам. Но, может быть, вы устали вообще от профессии, когда нужно выходить на сцену, что-то из себя изображать, притворяться на потребу каким-то людям?
— У меня такого нет. Если бы отменили спектакль за полчаса до его начала, это было бы для меня счастьем. Либо я не нахожу себе места, либо мне хочется спать. Но через 5—10 минут это состояние уходит, и мне уже интересно, я внутренне начинаю разговаривать сам с собой…
— Есть артисты, которым перед спектаклем, чтобы сохранить собственный драйв, нужно кого-то обхамить, обозвать. У вас не так?
— Нет. Единственная моя потребность — чтобы обязательно какие-то люди были вокруг, и я с ними мог разговаривать, чтобы незаметно подошло семь часов, третий звонок, просьба артистов приготовиться, спуститься на сцену… Чтобы время сжалось до двух секунд.
* * *
— А в жизни у вас не остается сценического возбуждения? Вы же говорите, что в жизни совсем другой.
— Просто в жизни ты можешь позволить чувствовать себя более расслабленно, но большой разницы между моим пребыванием на сцене и в жизни нет. В жизни я могу позволить себе резкие перепады в настроении, поведении.
— Но при этом контролируете себя?
— Нет, только впоследствии могу лишь анализировать все, что произошло.
— И что, иногда стыдно бывает?
Мы же все делаем поступки глупые, иногда даже мерзкие. Лучше, конечно, их не делать. Но раз ты уж сделал, нужно иметь мужество самому себе хотя бы сказать, что поступил мерзко.
— Но хороший артист разве не имеет права быть плохим человеком?
— Поступки человека не всегда характеризуют его суть. Вообще, я не думаю, что плохой человек может быть хорошим артистом. Хотя, знаете, в жизни все может быть.
— Вы ненавидите себя за что-то, презираете?
— Я считаю себя хорошим человеком, но прекрасно понимаю, что в любом из нас есть гадость и радость, свет и тьма. И в зависимости от ситуации может проявиться и то и другое. У меня то же самое. Когда черное преобладает, я себя, конечно, ненавижу. Но это моя вина. Значит, я не мог побороть среду, окружающих людей, свое настроение. И мне отвечать за это.
— А прощения умеете просить?
— Прощать почти уже научился. А прощения просить… Внутренне умею, а внешне не получается. Слово “прости” нужно говорить часто, но у меня не выходит. И тогда я пытаюсь проявить это поступком.
— Многие говорят: я все могу простить, кроме предательства.
— А что такое предательство? Если человек сделает не то, что мы от него ждем, это не значит, что он предает. Он поступает так, как считает нужным. А может быть, ты сам дал повод, чтобы с тобой так поступили.
— Вот вы как, на все смотрите то с одной стороны, то с другой, с оттенками. Но есть же для вас что-то однозначное?
— Есть. Мы потеряли уважение к напротив сидящему человеку, к его образу мысли, к тому, что он делает. Нам не хватает сострадания. Простой снисходительности к поступкам других людей. Мы очень много от них требуем, а от себя гораздо меньше. А вот чуть-чуть остановиться, сказать, что все мы люди, все мы грешны и делаем гадости и умеем веселиться, смеяться, любить…
— У вас не существует кастового отношения к людям: вот с уборщицей я так поговорю, а с кем-то из власть имущих по-другому?
— Ни в коем случае. Это не потому, что я очень хороший. Я ненавижу, когда официантам в ресторанах тыкают: “А ну-ка, пойди сюда”. Причем не в ресторанах второсортных, а в наших знаменитых. Правда, сейчас все меньше и меньше.
— Вы считаете себя аристократом? Это еще осталось в нашей жизни?
— Не знаю. Хотя, наверное, что-то от аристократа во мне есть. Нужно уметь слушать, понимать, не выпячивать себя, не навязывать своего мнения. Когда-то мне очень нравилось выражение “покой летящей стрелы”. Это не значит, что люди инертны, молчаливы, не хотят конфликтов. Нет, это есть внутреннее осознание своей правоты. Аристократ — красивое слово, оно мне гораздо больше нравится, чем интеллигент.
— А свобода для вас что такое?
— Практически все. Если меня чуть-чуть начинают зажимать и я понимаю, что в чем-то ущемляется моя свобода, мне становится не по себе. Это не значит, что я своеволен, своенравен, что хочу, то и делаю. Но когда давить на меня начинают, это можно сразу прекращать общение. У меня какое-то вещество на это начинает вырабатываться, я становлюсь другим человеком.
— Давно?
— Мне кажется, что так было всегда.
— В школе?
— Я не очень помню школу, но мама мне рассказывает, как я вел себя в детстве. Как только меня заставляли есть кашу, ходить в музыкальную школу, я сразу сжимал кулаки, локти.
— Но это выглядит немножко подростково. Человек взрослеет, мудреет, идет на компромиссы, он уже не боец. А вы до сих пор готовы сопротивляться?
— Сейчас уже да. Я сам могу выстраивать свои встречи, контакты, свою жизнь. Я и из государственных театров ушел, потому что мне говорили: “Ты будешь играть эту роль”. А я не хочу ее играть, но отказаться тогда было нельзя. Кто-то мне говорил: я поеду за границу. А я думал: а почему я туда не поеду?
— Деньги вы тоже можете назвать свободой?
— К сожалению. Если у тебя нет денег, требует больших усилий не унижаться ради них, не предавать себя. Да, финансовая независимость важна, и я достаточно независимый в этом смысле. Поэтому мне не поверят, если я буду говорить: важнее, конечно, независимость внутренняя, и даже когда у тебя нет денег, можно оставаться… Можно. Счастливые люди те, кто может себе такое позволить. Это шикарное состояние, и я завидую таким людям. Роскошь быть независимым от того, что вокруг тебя происходит. Ох, вы знаете, перед такими людьми я просто снимаю шляпу.
— Ну вот оказалось, что к 50 своим годам вы весь такой независимый, бескомпромиссный, свободный… И как вас такого жена терпит, понимает? Или она такая же, как вы?
— Когда ты живешь вдвоем и будешь заставлять другого человека понимать только тебя, это обречено на неуспех. Настя во многом меня очень изменила, и в лучшую сторону. Я был более нетерпим во всех своих проявлениях, максималист. А сейчас я успокаиваюсь. С появлением Насти я больше начал думать о людях вокруг. Мы-то считаем, что все для нас, что с нашим рождением все началось, а со смертью все закончится. Это совсем не так. Это я понял благодаря Насте и безумно благодарен ей за это.
