“Громозека” открывается затяжной сценой в мужской бане, где кроме голого зада Юрия Торсуева (одного из близнецов, ставших суперзвездами благодаря “Приключениям Электроника”) можно увидеть трех главных героев, горланящих хит про птицу счастья завтрашнего дня. Обычно подобное сочетание фальшивых голосов и нетрезвых лиц гарантированно вызывает раздражение, но на экране — что-то среднее между жалостью и умилением.
“Громозека” — так назывался когда-то школьный ансамбль, в котором играли три мальчика. Прошло лет двадцать. Хирург (Николай Добрынин) отвечает за здоровье пациентов, милиционер (Борис Каморзин) — вроде как следит за порядком в обществе, ну а таксист (Леонид Громов) — за порядком в собственной машине. На деле же все наоборот. У хирурга на операционном столе погибает мальчик, у милиционера растет сын-киллер, а у таксиста — дочь-порноактриса. Фильм при в целом высокой доле достоверности страдает скорее излишней романтизацией действительности, чем склонностью к чернухе. Ужас не в том, что по улицам ходят киллеры и проститутки, а состояние героев лучше всего выражает одно слово “б…”, вырвавшееся из глотки глотнувшего водки таксиста на могиле жены. Ужасно то, что они сами виноваты в том, что с ними происходит. И они не собираются ничего менять. Назвавшись когда-то именем большого и доброго чудовища из детской сказки, они так и застряли на третьей планете. Они постареют, их дети вырастут, жены уйдут, а они так и будут жить, как петь в караоке, пока его не закроют, — может, и противно, зато от души. Владимир Котт дает понять, что за такими, как его герои, птица счастья никогда не прилетит.
Следом за “Громозекой” в конкурсе показали еще один фильм, про честность — документальную ленту Виталия Манского “Родина или смерть”. Режиссер вместе со своей съемочной группой отправился на Кубу, чтобы ответить на вопрос, так ли свободна Куба сегодня.
— Я антисоветчик абсолютный, — говорит Манский. — И свою фундаментальную антисоветскость я попытался в этом фильме сформулировать. Не языком Говорухина и его “Так жить нельзя”, не языком Майкла Мура, не языком публицистики. Я за право человека на ту единственную жизнь, которая, к сожалению, очень быстротечная. Знаете… Я достаточно пристально наблюдаю за жизнью Северной Кореи. И там, конечно, все ужасно. А на Кубе от людей исходит столько жизни, столько энергии. После фон Триера нужно очень осторожно формулировать свои мысли… Но я к кубинцам более чувственно проникаюсь, чем к корейцам, они-то уж точно не заслуживают всего того, что с ними происходит.
Там все живут на улице: и люди, и собаки. Это какая-то общая жизнь. Одна перетекает в другую. Собак очень жалко. Во всяком случае, я впервые в жизни видел собаку, которая ела камни. Дробила зубами и глотала по чуть-чуть.
— А людей жалко?
— Людей? В данном случае жалость — это не то чувство. Понимаете, собак жалко, и этим чувством, этим словом ты закрываешь проблему. Что касается людей… Одного слова “жалко” будет мало.
— Вам в работе как-то мешали местные власти?
— В какой-то момент наша хозяйка буквально выставляла нас за дверь, устав от ежедневных обысков. И это несмотря на то что на плате за квартиру она могла заработать свой пятилетний бюджет.
