Хорошо помню день, когда я стал взрослым. Мне перевалило за сорок и приближалось к сорока одному. Был пасмурный день, я стоял на троллейбусной остановке возле метро «Смоленская». Вдруг я понял: все у меня в жизни хорошо, правильно, так, как и должно быть. Вдруг я понял, что такое взрослость. Это когда сознаешь, что все в порядке. Или делаешь вид, что все в порядке, хотя видишь истинную цену всему, в том числе и себе.
Кто — лучше тебя? Кто лучше-то — вот вопрос?
И сразу улеглись обиды на литературных знакомцев, которые изо всех сил поддерживали, вытягивали, поднимали, славили один другого, словно не замечая присущих каждому из них недостатков, прощая их. Молчаливый сговор прощения и единства.
Смешной, наивной, детской показалась моя всегдашняя неуверенность в себе и в том, что я делаю. Стеснительность... Робость... А когда сам не уверен, и другие начинают в тебе сомневаться.
«Тени сомнения быть не должно. Все, что делаешь, — хорошо. Пишешь — хорошо. Редактируешь — хорошо». Да так оно и есть.
А ведь я даже роста своего стеснялся, мне неловко было, что я высокий, я боялся обидеть своей длиной тех, кто был ниже, кто был совсем маленький — и потому, находясь рядом с ними, сутулился, опускал плечи.
То есть опять-таки, стеснялся быть собой, подлаживался — из самых добрых побуждений.
Но этого ни в коем случае делать нельзя. Надо быть таким, каким создала тебя природа. Она ведь не всех награждает ростом и весом, а если награждает, значит, хочет выделить и имеет на тебя определенные виды. Разве не так?
Опережать необязательно
Вот еще записи той давней поры:
«Надо делать то, что делаешь, уверенно, без колебаний, зная, чего хочешь добиться.
Мешает же мне, что я совершенно перестал понимать, что плохо, а что хорошо. Возможно, это следствие сумасшествия, которое происходит вокруг. Конечно, сумасшествия. Разумеется, сумасшествия. А как же еще?
Актрисочки, игравшие в фильме о расстреле царской семьи молоденьких, впоследствии признанных святыми великих княжон, — прошли через койку режиссера. Это и не укладывается в голове, хотя должно бы уложиться. От этого и можно сойти с ума — от того, кто играет святых великомучениц. И это уже совсем другой, но похожий сюжет — о человеке, сошедшем с ума от попыток провести хоть какое-то сравнение между прошлым и настоящим, между теми людьми — и нашими сегодняшними.
И это на фоне того, что против Горбачева возбуждают уголовное дело — за измену Родине. Когда побеждает свобода, которую я жаждал всем сердцем, и в то же время рушится величие страны, на которую все теперь плюют, — что делать рядовому гражданину? И кто прав: старые, уходящие монстры власти? Но ведь и ужасные новые — не лучше.
Как я могу относиться к этим новым вождям, если слишком хорошо знаю их жизнь изнутри? Как я могу верить в их левизну или прогрессивность, если видел их игры в прошлой жизни, находящиеся за гранью порядочности, да и вообще за гранью общепринятых норм? Ясно, что мир их враждебен мне, и примирения быть не может.
Почему я никогда не говорил об их низости и мелочности публично? Да из чувства и соображений недопустимости использовать доверие, которым пользуешься, пусть даже это доверие недостойных людей. Если эти люди выбрали тебя в качестве человека, которому доверяют, ты должен быть достоин такого их отношения. Или же уронишь себя, сам себя перестанешь уважать.
Вот мои сумбурные мысли о суверенности личности в чудовищном обществе, которое ее окружает: ни в коем случае она не должна ронять себя, оправдывая это недостойностью среды своего обитания. Мой старший товарищ Камил Икрамов по этому поводу говорил: «Обстоятельства могут быть — дрянь. Но если ты сам дрянь — не сваливай на обстоятельства».
Не хочу им уподобляться, но и уважения от меня пусть не требуют. Я слишком хорошо знаю им цену. Эти люди, которые нами руководят, пришли руководить в самый демократический отрезок жизни нашего общества, но они недостойны быть впереди. Если судить их по их поступкам — не за высказывания, не за эскапады в словесной, постоянно меняющейся сфере, а именно за поступки — обычные, что называется, житейские поступки, то поступки их остались такими же циничными, приноравливающимися. Я не верю, что эти люди так быстро могли перемениться. Стать святыми. Человек вообще не может изменить свою природу.
Я всегда верил только одному себе, знал, что только я и прав. Поэтому и не ладил с окружающими, которые пытались меня убедить, что это они правы.
Я искренне удивлялся умению людей менять убеждения как перчатки и чувствовать себя при этом героями. Вчера сказал одно, сегодня другое — и победительно улыбается, наверняка зная: все вокруг забыли, что он говорил накануне. Некоторые дети так по-страусиному прячутся от взрослых — голову скроют и думают, что, если они не видят ищущих, те тоже их не видят. Это не так. Задница видна. Я никого не осуждаю, напротив, легкие натуры всегда вызывали во мне зависть. Сам я излишне тяжеловесен, мне трудно менять взгляды каждый новый день, это потребовало бы слишком большого напряжения, переосмысления всей прежней системы, в которую они сложились. Да и зачем? Для чего? Чтобы постоянно успевать впереди паровоза? Слишком много суеты и хлопот.
А некоторые держатся на этом всю жизнь. На том, что впереди паровоза. Каждый раз успевают опередить общественное мнение. И лавры опередителей, которые на них сыплются, вполне их устраивают. Между тем опережать вовсе не обязательно. Может быть, важнее поглубже понять то, что вечно и неизменно, потому что в конце концов вечность всегда торжествует над сиюминутностью.
Эта суетливость, которая заметна в книгах тех, кто называет себя писателями, не может не проявиться и в быту. Успеть снять пенку, взять что-нибудь получше, чем другие...
Твое время
У меня есть обоснование того, почему не следует метаться — ни в жизни, ни в литературе. (Возможно, однако, это одно из тех красивых построений, которыми я сам себя морочу и обманываю.) Солнце, поднимаясь на востоке, заходит на западе. Если вообразить себя секундной отметинкой на циферблате солнечных часов, рано или поздно тень столбика, показывающего время, накроет тебя, одарит своим вниманием — наступит твое время. Оно наступит само — в положенный ему срок. Если же нервничать и метаться, пытаться самому угадать нужный сектор — будет похоже на попытку ловить солнечный зайчик. Может, поймаешь, а может, нет. Скорее угодишь туда, где он уже побывал, или очутишься там, куда он еще не скоро придет, и опять будешь изнывать от нетерпения, не выдержишь, дернешься в надежде ухватить момент, и опять ошибешься. Рад будешь отыскать прежнее свое положение, да разве определишь его точно, встанешь либо левей, либо правей, опять начнешь мучиться и гадать, верно ли вспомнил местонахождение... Одним словом, лучше этой беготни не затевать, делать спокойно свое дело — так, как его чувствуешь, — и ждать своего часа.
Интуитивно люди чувствуют это: у рыбаков не принято менять место после того, как забросил удочку.
А у спиннингистов принято бродить по берегу и самим искать рыбу — вот довод, который разрушает всю стройность этого построения.
Диктант Господа
Писатели, настоящие, я имею в виду, пусть даже сумасшедшие графоманы, но те, которые творят, потому что не могут не творить в силу звучащих в них голосов, пишут, конечно, под диктовку Господа. Этакий класс учеников, пишущих диктант. В этом классе есть отличники, с полуслова понимающие Учителя и перелагающие Его слова без помарок, на чистовую, а есть неуспевающие, с трудом тянущие лямку ученики. Я — троечник, часто ошибающийся, который разводит бесконечными помарками грязь в тетради, которому требуется несколько раз повторить задание — чтобы он уразумел, что от него требуется. Эта попытка уловить, услышать точный смысл, поглощает целиком.
В сущности, я давно перестал жить нормальной, человеческой, посюсторонней жизнью. Мысли мои, разум мой — там, где разворачивается действие моих фантазий. И придуманные мной персонажи гораздо живее, да и интереснее, чем окружающие люди. Это очень любопытный и в то же время пугающий переход допустимых границ. А ну как однажды — совсем не вернешься? В этот мир, где ездят на транспорте, едят мороженое, хлопочут о модной одежде.
Почти физически ощущаю, как выпадаю из этой жизни, отстаю, словно пловец, прекративший бороться в состязании: вижу разлетающиеся брызги, вижу удаляющиеся спины моих товарищей, но меня ничуть не волнует их удачливость и не беспокоит собственная от них отъединенность.
Впрочем, что я говорю? Конечно, волнует. В Брюсселе я почувствовал всю разницу между собой и ими. И попытался исправить положение: купил модные вещи, оделся почти как они. Вроде бы выровнялся. Но это — чтоб обмануть окружающих. А себя не обманешь. Я — в другой реальности, отличной от этой.
