Сам театр и режиссер Евгений Каменкович явно рисковали: ставить поэзию сегодня — полное безумие. А виртуозный стих Бродского — за гранью невозможного. Но безумие в данной истории слово не случайное: действие поэмы происходит в сумасшедшем доме. Самого поэта два раза советские органы помещали туда — в 63-м году он находился в Кащенко в Москве и год спустя провел три недели в знаменитом “доме скорби” на Пряжке в Ленинграде. Оставил воспоминания на этот счет: поэту не разрешали свидание с близкими, он претерпел муки и насилие со стороны медперсонала.
“Ну представьте себе: вы лежите, читаете — ну там, я не знаю, Луи Буссенара, — читаем мы в книге “Диалоги с Иосифом Бродским”. — Вдруг входят два медбрата, вынимают вас из станка, заворачивают в простынь и начинают топить в ванне. Потом они из ванны вас вынимают, но простыни не разворачивают. И эти простыни начинают ссыхаться на вас. Это называется “укрутка”. Вообще было довольно противно. Довольно противно… Русский человек совершает жуткую ошибку, когда считает, что дурдом лучше, чем тюрьма”.
И всю эту жуть, ужас, пропущенные через себя, Бродский переплавил в поэму “Горбунов и Горчаков”. 14 глав, написанных пятистопным ямбом. Строк в поэме — 1398. И каких!
“Ну, что тебе приснилось, Горбунов?”
“Да, собственно, лисички”. “Снова?” “Снова”.
“Ха-ха, ты насмешил меня, нет слов”.
“А я не вижу ничего смешного.
Врач говорит: основа всех основ —
нормальный сон”.
Так начинается поэма и спектакль Другой сцены. Впрочем, зрители, пока не уселись, могут наблюдать четырех манекенов, сидящих сбившейся кучкой на кровати. Манекены — пациенты “дурки” с серыми лицами и остановившимися взглядами пустых глаз. А слева — пианино, и уже живехонький пациент (на голове платочек с завязанными узелками по четырем углам) берет на нем аккорд и противным фальцетом уныло выводит: “Горбунов и Горчаков” — так в спектакле отбиваются главы — “Горбунов в ночи”, “Разговор о море”, “Разговор о разговоре”…
А что же сами — Горбунов и Горчаков? Два человека, обезличенные больничными халатами или там пижамами без карманов (карманы в “дурке” не разрешены). Но — два типа личностей — ведут диалог. Интеллигент и стукач. Художник и плебс. Диалог, он же дуэль. Стреляются словами, из которых Бродский как никто другой умел строить свои миры.
“Фрейд говорит, что каждый — пленник снов”.
“Мне говорили: каждый — раб привычки.
Ты ничего не спутал, Горбунов?”
“Да нет, я даже помню вид странички”.
“А Фрейд не врет?” “Ну, мало ли врунов...
Но вот, допустим, хочется клубнички...”
“То самое, в штанах?” “И без штанов.
А снится, что клюют тебя синички.
Сны откровенней всех говорунов”.
“А как же, Горбунов, твои лисички?”
Да, при чем тут лисички? Дискретность восприятия? Аллюзии? Слова, слова, слова… И два молодых артиста — Никита Ефремов и Артур Смольянинов — уже не просто Горбунов и Горчаков, а Христос и предавший его Иуда.
“Больница. Ночь. Враждебная среда...
Все это не трагедия... К тому же
и приговоры Страшного Суда
тем легче для души моей, чем хуже
ей было во плоти моей...”
Они — на койке. Рядом. Визави. Вдруг у окна. То наверху, то вдруг исчезли оба. Это уже не стихи Бродского, мизансцены — сами как стихи. И все обитатели “дурки”, включая врачей и санитаров (Андрей Аверьянов и Елена Плаксина), подчинены его ритму. В центре — Ефремов—Смольянинов, они отлично существуют в стихии стиха Бродского. Это удивляет, поскольку в театральных школах поэзии отведен минимум времени. Особо следует отметить декорацию, в которой развивается эта странно-притягательная и вневременная история. Ученики Дмитрия Крымова — Александра Дашевская, Валентина Останкович и Филипп Виноградов выстроили мертвенно-белое замкнутое пространство, которое в финале откроется оконцами и витражами готического стиля.
“А что есть сон?” “Основа всех основ”.
“И мы в него впадаем, словно реки”.
“Мы в темноту впадаем, и хренов
твой вымысел. Что спрашивать с калеки!”
“Сон — выход из потемок”…
