Поверить в то, что эти актеры не слышат, — невозможно. Поверить в то, что эти ребята способны играть на сцене, — дано не каждому режиссеру.
Художественный руководитель пятого курса Андрей Назаренко преподает актерское мастерство в единственном в мире Институте искусств для ребят с ограниченными возможностями здоровья и безграничным творческим потенциалом.
— В обычном театре сейчас, к сожалению, идет сильная привязка к слову. Актер на сцене считает, что его роль главная, если у него много слов и много текста. Постепенно уходит культура пользоваться своим собственным телом, уходит культура оценок жестами.
Когда я столкнулся с ребятами неслышащими и слабослышащими, вдруг понял, насколько стала богаче моя актерская палитра! Я начал использовать приемы из жестового языка на сцене в обычном «слышащем» театре и обнаружил, что в этом есть определенное новое веяние, новое даже направление своеобразное театральное.
— А что еще обнаружили, столкнувшись с неслышащими студентами?
— Что у ребят достаточно слабое образование. Потому что среднее образование для этих людей нацелено в основном на профориентацию. То есть, грубо говоря, розеточки собирать на заводах. В результате, когда ребята поступают в институт, выясняется, что многие не знают половину произведений, которые прочитал человек, отучившись в обычной школе.
— С чем это связано?
— С тем, что в обычной школе они получают очень кусковое образование. Плюс к тому в России до сих пор нет статуса жестового языка. То есть этот язык как бы не признается как официальный язык. И из-за этого есть определенные сложности. Очень много людей, которые приезжают из разных городов, разговаривают на разных диалектах одного и того же языка. Поэтому возникают споры и непонимание друг друга иногда даже между студентами.
— Интересно, какие еще бывают «трудности перевода»?
— Жестовый язык и язык обычный речевой все-таки имеют абсолютно разную структуру. То есть для многих ребят устный русский язык — это практически иностранный. Им его нужно учить. К примеру, в жестовом языке отрицание ставится в конце предложения. То есть если мы можем сказать «Я не хочу есть», то они скажут: «Я есть хочу нет» — логика структуры языка другая. Кроме этого, существует масса слов, которые им непонятны. Даже у очень продвинутых неслышащих и слабослышащих ребят бывает так, что слово, значение которого мы можем понять из контекста, они не понимают и с этим возникают определенные проблемы. Когда мы начинали работу над «Дурочкой» по Лопе де Вега, очень долго пытались объяснить, что такое «дон». Потому что просто приличный человек — приличный человек может неблагородного происхождения быть. А дон — как объяснить, что это такое? С обращением «сударь» — то же самое: жест один, а отношение к нему может быть разное. А это характеристика персонажа.
— Андрей, что, по-вашему, особенно необычно в таких ребятах?
— Такая вот девственная чистота вдруг порождает очень интересные любопытные вопросы. С ребятами интереснее работать во многом за счет того, что они вдруг задают какой-то вопрос, который тебя как профессионального человека вдруг ставит в тупик. И ты начинаешь находить абсолютно новую форму объяснения, новую форму показа, новую форму режиссерской работы, актеркой работы. То есть на самом деле работа с этими ребятами одновременно обучает не только студентов, но и педагогов. И в этом есть какое-то иное хорошее качество ощущения жизни!
— Интересно было бы узнать, есть ли разница в понимании актерской профессии у слышащих ребят и у необычных студентов?
— Я работаю и со слышащими студентами. Им рассказываю о своих неслышащих. Они приходят иногда на показы сюда к нам. А этих ребят вожу туда на показы — чтобы происходил какой-то взаимообмен. В итоге выясняется, что есть некое общее пространство, именуемое творчеством — студенческим, озорным, веселым, хулиганским, — которое объединяет всех людей на самом деле! Великие слова о толерантности произносятся, а толерантность — она очень проста и очень понятна: нужно просто попробовать объединить вокруг одной какой-то идеи, одной какой-то творческой задачи нескольких людей — вот и все. И тогда они притираются друг к другу, начинают общаться и становятся друг другу интересными.
— Вы сами наверняка владеете в совершенстве языком жестов?
— Для того чтобы изучить язык жестов, требуется очень длительный период времени. Я работаю с ребятами уже очень давно и многие жесты действительно понимаю визуально, когда они разговаривают. Особенно когда они начинают говорить спокойно и плавно, то тогда я многое могу понять. Что-то могу «сказать» на уровне разговора, какие-то простые фразы. Но сказать, что я знаю язык, — нет. Не могу так сказать.
— Почему же?
— Для меня знание языка — это когда человек переходит в ту стадию, когда он начинает фантазировать свои собственные слова. Ему слова не хватает, он два соединяет вместе — словообразование называется. В устном русском языке мы этим очень часто пользуемся и даже не задумываемся на эту тему. В жесте — то же самое. Законы языка те же самые. Но я понимаю, что я не способен настолько быстро в этом ориентироваться. Поэтому я, пожалуй, не знаю жестовый язык.
— Чем заворожила вас игра неслышащих?
— Это совершенно другая степень искренности в первую очередь. Именно искренность и непосредственность этих ребят заставляет тебя по-другому относиться к жизни. Я неожиданно понял, что это какая-то внутренняя лаборатория, что это особая любовь, с которой уже не хочется расставаться.
— И, вероятно, именно эта любовь и дарит им надежду быть услышанными...
— К сожалению, за свои надежды человек вынужден бороться. В нашей стране так сложилось, что к необычным людям неправильно относятся и говорят о том, что они с ограниченными физическими возможностями. И предлагаемые для них решения элементарно просты: есть у нас слепые — давайте сделаем для них светофоры, которые будут пищать, чтобы они ориентировались на этот звук. Или выложим плиточки рифленые, чтобы незрячие чувствовали, что вот сейчас — конец дороги. Это не решение проблемы! И это не способ заботиться о людях.
— Один из способов получить путевку в жизнь без творческих ограничений — как раз Институт искусств для таких ребят.
— Этот институт существует не так давно, но у него достаточно длинная история. И он все время существует на каком-то таком отшибе. Не известно, кому мы принадлежим. Непонятно, как мы существуем. Такое учебное заведение — на секундочку! — единственное в мире. В мире нет аналогов такому институту. Вообще. В разных других странах существуют отдельные факультеты или курсы набираются, но института по творческим специальностям для людей с ограниченными возможностями нет нигде. Однако при всей его уникальности здесь и педагоги, и студенты продолжают существовать по общим правилам. Я в свое время шутил по поводу того, что у нас объявляются Года равных возможностей. У нас действительно для всех уравнивают все шансы... К примеру, по стандарту на 8 студентов должен приходиться 1 педагог — такое правило для всех институтов. А у нас курс — всего лишь 8 человек. То есть с этими восьмью людьми должен работать я один. Но я хочу дать им больше! Конечно, надежда всегда есть. У меня на курсе учатся девочки, которые не боятся в этих условиях рожать детей, продолжать учиться и мечтать о том, что они будут действительно играть в профессиональном театре.
— А они будут?
— Если на всех таких актеров хватит театров. Есть всего один Театр мимики и жеста. Есть творческая организация «Театр Недослов». И существует театр «Синематограф» — вот и все на всю Москву, да и Россию, пожалуй. А теперь — немножко подробнее. Театр мимики и жеста выпускает не такое большое количество спектаклей и не всех может принять. «Театр Недослов» существует в стенах этого института — у него нет ни своего помещения, ни своего финансирования толком. Театр «Синематограф» вообще существует практически на улице — вынужден арендовать помещение и арендовать залы, где играть. И вот тут наступают те самые равные возможности — пожалуйста, выживайте все на равных уровнях, кто как сумеет.
