Приглашены все, кто хочет, любит и ценит творчество легендарной рок-группы, которая стояла у истоков русской рок-музыки и остается по сей день одним из ее символов. А зовут всех на концерт бесплатно, что и стало поводом к «дурацкому» посту в соцсети. Г-н Макаревич объясняет: «Юбилейный концерт на Красной площади, когда нам было 25 лет, тоже был бесплатный. Я считаю, что нехорошо пригласить друзей на свой день рождения, а потом взять с них за это деньги. Это некрасиво». Этими понятиями — красиво и некрасиво — он оценивает почти все в окружающем его мире, вызывая часто огонь на себя. Не для всех, однако, эти простые человеческие категории очевидны…
Накануне торжества «ЗД» не смогла отказать себе в очередном удовольствии встретиться с музыкантом, поэтом, писателем, художником и всегда интересным собеседником, который не только творческой, но и гражданской позицией, четкой и прямолинейной, становился в последнее время причиной и поводом многих публичных переживаний.
Хождение кругами
— Андрей, в декабре мы праздновали твой личный юбилей — 60 лет. Многое вспоминали, ты сокрушался, что из тебя настырно пытаются сделать «политического деятеля». Прошло полгода, и вот очередное торжество — «Машине Времени» 45! Прежде над этим не задумывался, но получается, что тебе было всего 15?
— Ну да! Это было совершенно нормально. «Битлы» и «Роллинги» тоже начали в таком возрасте. Это был школьный ансамбль и именно в 1969 году назвался «Машинами Времени» — именно так, во множественном числе, как и было тогда принято у настоящих взрослых рокеров.
— Надо же! В таком юном возрасте, в советской школе, где был комитет комсомола и пионерская организация. Каково это было?
— Это было удивительно хорошо. Мы ныряли в какой-то неведомый океан, в котором водились фантастические рыбы, все они были, конечно, несколько старше нас, но это только подстегивало и воодушевляло.
— «Рыбами» ты называешь персонажей западного рока, запрещенных тогда в СССР как носители чуждой морали, нравственности и идеологической диверсии?
— Не только. Стасик Намин или Сашка Градский, например, были старше меня на два-три года. Сейчас об этом смешно говорить, а тогда это были в прямом смысле старшие товарищи, и разница казалось огромной, чуть ли не длиною в жизнь. Как в детском саду, когда тебе 4, а мне 6 — так я с тобой даже разговаривать не стану.
— Все равно не очень понимаю каких-то, наверное, важных деталей. Например, я стал слушать рок-музыку — насколько это было возможно в те годы, почти тайно и только дома, — лет на десять позже. Тогда нельзя было включить телевизор или радио в любое время суток на нужный канал и кайфовать в неге гитарных запилов, синтезаторных пассажей и барабанной дроби любимого жанра. Человеком из закрытой музыкантско-фанатской тусовки я не был, а рядовому советскому старшекласснику тогда были доступны на хлипких монокассетниках переписанные уже сотой булькающей копией Smokie с культовой «Водки налью» (What Can I Do) или Alice; пара миньонов за 65 копеек «ВИА «Битлз» фирмы «Мелодия» (конечно, никакого слова «рок-группа» на этикетке не печаталось) с четырьмя песенками десятилетней давности, случайно собранными с разных альбомов; и Таня Бодрова на радиостанции «Юность», которая раз в месяц после нудных и длинных сюжетов про какую-нибудь классику, этнику или Валю Толкунову могла вдруг включить под занавес программы «Мир увлечений» в полдвенадцатого вечера четверть песни Pink Floyd, потому что целая песня была длиннее всей передачи. Ну и, конечно, «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады» по ЦТ с АВВА и Boney M, щедро дарившимися народу как культурное послабление на большие праздники. И, конечно, никакого хард-рока или панка в эфире, поелику сие считалось исчадием ада и вражьей диверсией против наших духовных скреп — как Кончита Вурст сейчас. Слово «рок» воспринималось нами, советскими старшеклассниками конца 70-х, хоть и манящим, но, несомненно, греховно-недозволенным, вроде мистической порнографии, которую никто не видел, но читал про нее в фельетонах газеты «Правда» о социалистических югославских кинотеатрах, ревизионистски погрязших в буржуазном разврате, или солженицынского «Архипелага ГУЛАГ», о котором все слышали, но уже никто не читал. Извини за столь пространную тираду, но я так и не понимаю — как это уже в 1969 году вы, пятнадцатилетние юнцы, залихватски называли себя рок-группой в стране, где официально никакой рок-музыки не было, и потом не сгнили в советских лагерях или специнтернатах для несовершеннолетних национал-предателей из пятой колонны?
— В рок-группу мы превратились сознательно из фолк-ансамбля. Фолк-ансамбль был под названием Kids («Детки»), который исполнял англоязычные фольклорные английские и американские песни, благо школа у нас была с английским уклоном, и это вполне законно существовало под видом поощряемой художественной самодеятельности. Но в 1969 году мы переименовались в «Машины Времени» и стали бит-группой. Но это не настолько было страшно, как ты сейчас расписал, — действительно, были, наверное, и разные школы, и разный круг общения, и, видимо, немного другое время… Мой опыт не рисовал таких апокалиптических картин. У меня такое ощущение, что в 69-м году советская власть все это еще не очень замечала, это были какие-то детские, юношеские развлечения, которым не придавалось такого серьезного значения, как это уже началось позже. Но, когда это уже началось, волну остановить было невозможно.
— Но и газеты, даже «МК», в котором «Звуковая Дорожка» появилась лишь в 1975 году под страшным цензурным надзором, о рок-музыке, тем более об отечественных «самодеятельных» группах, ничего тогда не писали. Как вы существовали в обстановке информационного вакуума?
— Да при чем тут газеты?! Газеты много тогда о чем не писали, а жизнь шла своим чередом. В Москве в те годы уже было невероятное количество групп, которые изредка, но играли где-то. Был какой-то волшебный воздух, который пришел вместе с рок-н-роллом. Это была отрава, против которой не было противоядия, ничего нельзя было с собой сделать. И еще все-таки были магнитофоны. Все носились с бобинами, кассетами — а у тебя есть последний альбом такого-то? А у меня есть этого! Самым главным средством информации в этом смысле были не газеты, телевидение или радио, а провод, который соединяет два магнитофона, чтобы переписать.
— А когда вы стали из Kids «Машинами Времени», то, конечно, не предполагали, что доживете до 45-летия?
— Конечно, нет! И как это получилось, не знаю, но так вышло. Вот когда помрем, кто-нибудь оставит жизнеописание. Хотя сомневаюсь, что кому-нибудь это будет интересно, потому что память человеческая делается все короче, и скоро людей не будет интересовать даже то, что происходило вчера. Но мы должны быть, по-моему, очень благодарны нашей судьбе и тому, что мы встретились, так много сделали.
— Ну, история «Машины Времени» и так уже исследована до мельчайших подробностей — тома, если все собрать воедино. При этом для зрителей каждый ваш концерт — как новое откровение и захватывающая книжка. А вам самим интересно так же?
— Мы много работали в последние несколько лет, и очень бы не хотелось, чтобы концерт в Лужниках был просто формально еще одним концертом «Машины Времени». Поэтому надо было что-то напридумывать. Но это самое «надо» происходит вовсе не из-под палки, а на кураже, который знаком нам, пожалуй, с первых наших командных опытов. То, что это настроение до сих пор с нами, большое счастье.
— Словосочетание «еще один концерт «Машины Времени» не так уж и плохо! Леннон с Маккартни всегда писали на клавире с текстом нового сочинения — «еще одна песня Леннона—Маккартни»…
— Ну, помимо песен хотелось бы, чтобы, раз юбилей, еще что-то запомнилось. Поэтому мы напридумывали много разных штук. Благо территория Лужников большая, открытая и к этому располагает. Мы составили программу из 45 песен (раз 45 лет!), никогда столько не играли, это где-то три с половиной часа. Есть группы, которые играют концерты такой длины, а мы взяли на себя повышенные обязательства. В этой связи пришлось восстановить много песен, которые мы не играли по 10–20–30 лет, что оказалось значительно легче, чем я предполагал. Меня поразило то, что, чем дольше мы песню не играли, тем легче она вспоминалась. Говорят, что старики детство хорошо помнят (смеется. — прим. «ЗД»). Потом мы придумали, по-моему, хорошую красивую акцию для Фонда Чулпан Хаматовой «Подари жизнь», тем более что Всемирный день защиты детей будет сразу после концерта. К несчастью, детей у нас еще пока надо защищать. Не буду рассказывать деталей, просто хочу, чтобы те, кто придет, были готовы к нашему предложению. Я лично очень рассчитываю на всех людей, которые любят «Машину Времени», и очень надеюсь, что они нас в этой идее поддержат. Мне кажется, помимо прочего это будет просто красиво. Ну и еще всякие мелкие штуки, которые сейчас даже жалко рассказывать, потому что их надо увидеть и пережить самому. Что касается «забытых» песен, то здесь очень все по-разному. С одной стороны, тут как с женщиной. Встречаешься с ней, а потом вдруг — раз, и не хочешь ты ее больше видеть. С песнями такое очень часто происходит. Кончилась любовь с этой песней. А за это время написалось две новых, скажем. И конечно, любому музыканту больше нравится то, что он написал сегодня, потому что у тебя твердое ощущение, что ты говоришь с людьми о том, что сегодня происходит. Поэтому она и появилась. С другой стороны, ты раскапываешь какую-то песню тридцатилетней давности и вдруг понимаешь, что она опять совершенно про сегодняшний день.
— Так же, как произошло с песнями Галича, которые только что ты выпустил отдельным альбомом «Облака», не так ли?
— Абсолютно! Они приобрели просто какую-то обостренную злободневность. К большому сожалению. Но все ходит кругами, видишь.
Осадочек без радости
— Такая же злободневность, похоже, возвращается и ко многим ранним сочинениям «Машины» — вроде «Костра», «Поворота», «Солнечного острова», «Лучшего дня». Заезженные на магнитопленках, они тогда заменяли многим передовицы советских газет…
— Думаю, что не заменяли, а были, скорее, альтернативой.
— Получается, вместо «светлого будущего», о котором все мечтали вместе с песнями Галича, «Машины Времени» и многих других, мы скатываемся в «мрачное прошлое», злободневно описанное теми же песнями Галича, «Машины Времени» и многих других… Ужас же!
— Люди очень изменились, поэтому трудно сказать. Ничего не повторяется с точностью. На каждом витке есть много похожего, но есть вещи, которые очень сильно изменились. Мы не можем себе представить конец 70-х, скажем, с Интернетом. Тогда бы это были не 70-е, другой бы запах был у времени. С другой стороны, если нам завтра его отключат, я не очень удивлюсь. Но мы и без мобильных телефонов жили. Человек может и в пещере прожить, это только кажется, что мы без всего этого не сможем. Другой вопрос — зачем?
— В интервью по случаю твоего 60-летия в декабре ты сказал, что у тебя возникает ощущение зря прожитой жизни из-за «отката в прошлое», который уже виден в нашей стране невооруженным глазом. Это отравляет тебе праздник?
— Знаешь, когда мы заняты работой, нам ничто не отравляет праздник. Рефлексия начинается, когда тебе делать нечего. Что касается — зря, не зря. Все-таки, наверное, не зря. Ну не все же сошли с ума.
— Но есть ощущение, что таких становится все меньше, когда вокруг на любой аргумент или контраргумент слышишь только одно заклинание: «Зато Крым наш!»…
— Нет, их не стало меньше. Просто они не орут, а те, кто сдвинулся, очень громко орут.
— Но получается, что те, кто не орет, попали в заложники к истошно орущим?
— Нет, абсолютно. Есть теория малых дел.
— До сих пор в нее веришь?
— А я всю жизнь этим занимаюсь, и очень, знаешь, помогает.
— Но ты же сам признал, что твои знаменитые открытые письма, хотя и вызвали громадный резонанс в обществе, не принесли никакого результата. Люди пошумели, адресат остался невозмутим, ноль внимания, фунт презрения…
— Я умею сдерживаться, понимаешь. Это потеряло смысл, потому что тем, кто считает так же, как и я, писать ничего не надо. С теми же, кто считает по-другому, сегодня разговаривать бессмысленно, потому что они никого не слышат, кроме себя. Я несколько раз пытался вызвать кого-то на нормальный диалог. Говорю: ребята, ну если я неправ, например, в своей позиции по Крыму, то я буду рад, если вы переубедите меня, но только доводами разума, а не истерикой и криками про патриотизм. Ни одного такого человека не нашлось, а ора было достаточно. Ну и чего с ними разговаривать?! Надо, чтобы они выдохнули и пелена с глаз и ушей у них упала. Это произойдет. Обязательно и довольно скоро.
— Неужели?
— Да.
— Одно из самых сильных моих впечатлений от поездки на последнее «Евровидение» в Копенгаген (помимо, разумеется, победительницы Кончиты Вурст) связано с реакцией многотысячного зала на любое упоминание страны России. Люди гудели, букали, топали ногами. С массовым, единодушным и сознательным проявлением такого отношения к нашей стране я, честно говоря, раньше за границей никогда не сталкивался…
— Очень обидно! Скажем, взаимоотношения правительств диктуются геополитическими, экономическими интересами, они прагматичны и циничны, никакие эмоции там не полезны. Но есть еще отношение людей к тому, что происходит. И вот граждане мира, которые такие же люди, как и мы, к сожалению, сейчас относятся к России как к персонажу, который, пользуясь пожаром у соседа, отрезал у него кусок огорода.
— Сейчас в Крыму организуются фестивали, отправляются артистические десанты, хит Валерии «Мы вместе» неожиданно обрел второе дыхание и стал гимном этого процесса… А ты, сольно или с группой, будешь теперь выступать в Крыму?
— Пусть проводят эти фестивали. Нет. Меня звали, я не хочу пока туда ехать.
Кто — в пещеру, кто — на воздух…
— Честно говоря, я все-таки ждал еще одного открытого письма за твоей подписью, думал, ты не сможешь промолчать, когда началась вся эта свистопляска вокруг «Евровидения» и, как остроумно написал Станислав Белковский у нас в «МК», теперь у России есть два главных врага — «киевская хунта» и бородатая певица из Австрии Кончита Вурст…
— Я в Фейсбуке написал, что, ребята, вы просто показываете свою пещерность, и все. В конце концов, относитесь к этому спокойнее. Человек придумал идею, образ, сделал себе имя и деньги и над всеми вами сейчас хохочет, потому что, устраивая истерику, вы только повышаете его популярность, вы о нем говорите и заставляете говорить остальных. Успокойтесь!
— А почему, на твой взгляд, так возбудились? Не поздновато ли? Женщины с бородой были любимым аттракционом еще в шапито начала прошлого века, с тех пор перед глазами публики прошла целая армия мужиков в женских платьях, включая калягинскую донну Розу Д'Альвадорес из Бразилии, где много-много диких обезьян, был, в конце концов, на том же «Евровидении» лесбо-дуэт «Тату», за который патриотично болела вся страна…
— Да, была и Дана Интернешнл… Давай объясню. Потому что наша РПЦ и наши патриоты нашли наконец, на чем плясать. Теперь, значит, надо плясать на гомосексуальных отношениях. Это, мол, противоречит нашей духовности и нашей идеологии.
— Инструмент консолидации «ядерного электората», серой толпы, слепо преданной и готовой на все?
— Конечно! Надо ж против кого-то настроить — против евреев, против гомосексуалистов, против национал-предателей… Какая разница, против кого. Главное, против кого-то.
— И ты, человек-легенда, один из столпов русского рока, тоже оказался недавно в списке «врагов России», вывешенном на огромном дадзыбао в центре Москвы. Не думал, не гадал? Ты, конечно, с иронией это прокомментировал, но разве не становится страшновато? Ведь вывесить в центре города громадное полотнище — ясно, что просто так, без отмашки и указаний, у нас это невозможно…
— Страшновато не было абсолютно. Удовольствия от этого я, конечно, не испытываю, но и никакой катастрофы в этом не вижу. Знаешь, мы ездим по стране, работаем. Я не заметил, чтобы зрителей у нас стало меньше, я не заметил, чтобы нас стали хуже принимать. А что где-то сидят какие-то гаврики, которые думают, что они умнее всех… Ну на здоровье! У нас большая страна, у меня есть возможность с ними не пересекаться.
— Но если так пойдет дальше, «не пересекаться» уже не получится. Заставят. Не кажется ли тебе, что к этому идет и прозвенели уже даже не первый и не второй звонки?
— И что ты предлагаешь? Бежать спасать человечество? Я не знаю, как спасти это человечество. Я могу за этим наблюдать и стараться не терять чувства юмора.
— А если сравнить с советскими временами?
— Знаешь, страшно (уж раз ты так любишь это слово) не было никогда. Пожалуй, когда менты первый раз повязали, тогда, наверное, немножко перебздел.
— Это на каком-нибудь подпольном концерте?
— Ну конечно. Году в 76-м, 77-м… На самом деле разница очень большая. Во времена советской власти, особенно в ее последние годы, никто в это всерьез не верил. А вот сейчас появились какие-то агрессивные мерзавцы, которые ведут за собой идиотов.
— А как «вязали» рокеров на подпольных концертах в советские времена? Через это же многие прошли.
— Все очень одинаково. Приезжали менты на сейшн, вырубали электричество, ловили всех у входа. Но хиппари-то разбегались в разные стороны. А мы-то от аппарата куда побежим, как птицы от гнезда? Это же самое ценное, что было у нас в жизни! Поэтому вязали вместе с аппаратом. И первый раз было непонятно, чем это закончится. А потом схема стала понятна, и заключалась она в том, что они ничего не могли сделать. Как ни странно, тогда к закону относились с гораздо большим уважением, чем сейчас. Сейчас ведь вообще на закон наплевать, а тогда все-таки формально им надо было доказать, чтобы дело какое-то получилось, что мы, скажем, продавали билеты. Тогда это — незаконная финансовая операция и мы подходим под статью. А мы не продавали билеты, мы же были «самодеятельностью», нам хватало ума с этим не связываться. А такой статьи, чтобы посадить людей за то, что они играют свою музыку, у них не было.
— Хотя именно за это режим и хотел вас посадить…
— Да, но ловили нас руками ОБХСС и с точки соблюдения буквы закона тогда все было гораздо лучше.
— Как ты считаешь, что-то из новых песен, которые, как ты говоришь, всегда ближе, чем старые, обретет в наследии «Машины» такое же эпохальное значение, как ранние сочинения «золотой эпохи», вроде того же «Костра», «Солнечного острова» и т.д.?
— Думаю, что нет, и это совершенно не зависит от качества того, что мы делаем. Просто «золотая эпоха» закончилась. Закончилось религиозное поклонение рок-музыке и тем, кто ее делал. Отношение стало нормальным, как к любому другому жанру, более-менее популярному. Ничего страшного в этом не вижу.
— Мик Джаггер, которому 70 и у него семь детей и четверо внуков, только что стал прадедом. Внучка Ассизи, родившая правнука, сказала, что никогда Мика не называла дедом, потому что категории старости для него просто не существует. «Sex, drugs, rock-n-roll» — известный и шаблонный слоган, много женщин, много выпивки… А теперь уже геронтократия и многочисленное потомство стали частью стиля рок-н-ролла.
Я хорошо понимаю Джаггера! А покажи мне мужчину, который любит категорию старости! А много детей бывает не только у рокеров, я тебя уверяю. Так же, как и о многих женщинах мечтали бы многие мужчины, просто у рок-музыкантов было больше возможностей, и они выбирали лучших из лучших. Что касается старости. Ну да, племя рок-музыкантов — первой, второй, даже третьей волны — стареет. Иных уж нет… В театре есть роли стариков, и если ты старый актер, то все-равно остаешься в тренде, потому что знаешь, что будешь играть. А рок, хотя он уже давно перерос границы сугубо молодежной субкультуры, старикам всё-таки играть нехорошо, и исключения только подтверждают правило. Джаз, например, можно играть в любом возрасте, а рок всё-таки противоестественно.
— С другой стороны, рок-музыканты старших поколений по-прежнему как-то заметнее и весомее новых исполнителей, несмотря на молодежный дух этой музыки.
— Те, кто остался, потому и остались, что они заметны. Знаешь, я совершенно не навешиваю на себя этих категорий — рокер — не рокер, джаз — не джаз… Какая разница? Это музыка, и все. Поэтому, ребята, просто приходите на концерт. Я хочу, чтобы завтра было очень много народу и хорошая погода. Под дождем тоже будет хорошо, но лучше без дождя. А все остальное мы вам обещаем.
