«Я могу говорить»
На первый взгляд, ключ к пониманию замысла дает пролог «Зеркала». Помните, мальчик-заика на сеансе у врача с помощью гипноза на наших глазах избавился от болезни. За какие-то минуты. Не актер, мальчик Юра из Харьковского технического училища, представляется, сильно заикаясь, а потом: «Я могу говорить!» Кто научил его? Женщина. Мать. Не его, конечно. Но по возрасту и тому, как она с ним обращается, понятно, что могла быть мать. Мать учит говорить, мать дает возможность, убирает заслоны, открывает дорогу в жизнь. Эпизод с мальчиком-заикой появился случайно. Более того, его сняли «на всякий случай», и ему долго не могли найти места в картине. А возник он благодаря Валерию Харченко.
— Еще до съемок я рассказывал Андрею, что в Харькове есть профессор, который лечит зависимость от алкоголя своеобразным методом, — вспоминает Валерий Николаевич. — Они повторяют как мантру: «Алкоголь — это суицид». И тот же доктор лечит заикание у тех, кто не умеет почти говорить. 90 процентов вылечивал! Андрей предложил: «Давай снимем, как все происходит. Я, правда, не знаю пока зачем, но мне почему-то кажется, что нужно». Я поехал в Харьков. Профессор уже находился в таком состоянии, что его снимать нельзя, но посоветовал ассистентку, которая справляется не хуже. Позвонил Андрею, тот сказал: «Бери ассистентку, найди мальчика-заику и вези их сюда». Я посмотрел человек 15, и Юра мне показался наиболее интересным. Я сказал мальчику, что врач едет на научную конференцию и заодно попробует тебя вылечить, а мы это снимем». Сеанс на «Мосфильме» назначили, в павильоне. Юра спокойно к этому отнесся. Про фильм мы ему ничего не говорили. Мы и сами не понимали, что из этого получится. Но все произошло — он на наших глазах заговорил. За один дубль. Когда отсняли уже материал для картины и начинался монтаж, Люся Фейгинова (постоянный монтажер Тарковского. — Авт.) все время спрашивала: будем куда-то вставлять этот эпизод? И куда мы его переносили, нигде он не читался, а был вставным и странным. Однажды Люся сказала: давайте поставим его в начало. От безысходности мы попробовали, и… сразу стало понятно — он на месте и картина вся целиком сложилась».
А ведь первый сценарий «Зеркала», называвшийся «Белый день», строился на интервью матери. Говорила она. Не режиссер рассказывал про себя, а задавал матери вопросы: «Кого Вы больше любите — сына или дочь? Кто Вам ближе? А раньше, когда они были детьми? Как Вы относитесь к открытию ядерной энергии? Вы любите устраивать у себя дома праздники и приглашать гостей? Вы умеете играть на каком-нибудь музыкальном инструменте? И никогда не учились? А петь? А в молодости? Вы любите животных? Каких именно? Собак, кошек или лошадей? А что Вы думаете о летающих тарелках? Верите ли Вы в приметы? Вы долгое время работали в одном и том же учреждении. Почему? Наверное, можно было бы найти более интересную работу? Как Вы относитесь к такому понятию, как «самопожертвование»? Почему Вы после разрыва с мужем не пытались выйти замуж? Или не хотели?» Это из сценария. Странно? Да. Безжалостно? Порой. Словно под микроскопом, лабораторная работа.
Друг и соавтор фильмов Тарковского — оператор Вадим Юсов, чья камера показала нам удивительные миры «Иванова детства», «Андрея Рублева», «Соляриса», а начинали они еще с диплома Андрея Арсеньевича «Каток и скрипка», отказался снимать именно из-за сценария.
Ольга Суркова рассказывает про тот момент так эмоционально, словно все случилось недавно, а не более 40 лет назад:
— Юсов отказался в критический момент, и Андрей оказался в ужасающем положении. Юсова ждали на худсовет, и Лариса (жена и ассистент режиссера. — Авт.) позвонила, а тот сказал: «Передай Андрею, я картину снимать не буду». Андрей оказался без оператора перед худсоветом, после которого запускают картину! Мотив был следующий. Вадиму Ивановичу в общем не нравился сценарий. Ему казалось все это неделикатным, неинтеллигентным, выпячивающим себя. На его душу это не ложилось. Сценарий его раздражал и вызывал большие сомнения. А может, еще устали друг от друга. Но почему он выразился так резко и в такой неподходящий момент?!!
Сам Юсов уже после смерти Тарковского написал в своих воспоминаниях: «Мне не нравились, что хотя речь в сценарии идет о самом Андрее Тарковском, на самом деле в жизни все было не так — я знал его отца, знал маму… Я говорил ему об этом и почувствовал, что он моих поправок-требований на этот раз не примет, и что мне будет трудно, и я только помешаю ему».
«Андрюша, ну дай ты нам сначала умереть!»
Помните сцену после титров, ставшую классикой, пожалуй, главную в понимании фильма? «Мария сидит на прясле на краю поля и, не отрываясь, смотрит в сторону дороги. Посреди поля растет куст, там дорога поворачивает. В поле появляется человек, скрывается за кустом. Мария загадывает: «Если он появится слева от куста, то это он, если справа, то не он, и это значит, что он просто не придет никогда». (Из книги Маргариты Тереховой «Из первых уст».) В этом большом эпизоде, снятом одним планом, Анатолий Солоницын, любимый актер Тарковского, его талисман, разглядывая траву, кусты, букашек на земле, говорит про суету и пошлости. Кто знает, может, жесткий отказ Юсова, знавшего Тарковского как никто и позволяющего себе смотреть на него без розовой оптики, и увел фильм в другую систему координат, остановил режиссера в его попытке рассмотреть в лупу мать? Когда обсуждался первый вариант литературного сценария, еще в 1968 году, Тарковский сказал: «Грубо говоря, мне совершенно неинтересно, что будет говорить мать, мне интересно, как она себя будет вести в этой беседе…» На экране мы увидим уже другое отношение к матери. И вот эта сцена с прохожим в исполнении Солоницына, которая, как говорят, и появилась из-за него, специально для него, ставшая началом фильма — вместо интервью с матерью, — это уже совсем другая интонация и другая история.
Именно «Зеркало», как никакой другой фильм Тарковского, складывался из осколков. Первый вариант сценария они с драматургом Александром Мишариным написали в самом начале 1968-го. Комитет по делам кинематографии его отверг. Андрей Арсеньевич взялся за «Солярис». Мишарин обиделся: ведь за «Рублева» тот сколько бился! Видимо, нужно было время, чтоб отстоялось. Когда все-таки запустились, переделывали постоянно. «И все это делалось на листочках, на обрывках, — вспоминал Александр Николаевич. — Андрей приезжал утром, группа еще не знала, что будет сниматься. Мы запирались с ним в комнате, придумывали сцену, обсуждали, что и как будем снимать сегодня». При том, что отступать от утвержденного сценария было нельзя!
Но мать, Мария Ивановна Вишнякова, все же появилась в картине. Зачитываю Марине Арсеньевне Тарковской из ее книги «Осколки зеркала»: «Мама с детства была застенчивой, а тогда стеснялась своей старости. Жить в Тучкове, в чужой обстановке, необходимость общаться с киногруппой и стоять перед камерой — было для нее мучительным испытанием. «У меня каждый день болело сердце», — сказала мама, вернувшись со съемок…» И спрашиваю:
— Как же так, почему она согласилась?
— Вы знаете, это ее материнский подвиг. Я так расцениваю. И папа, и мама не могли ни в чем отказать Андрею. Он попросил, и они приняли участие, хотя и ему, и ей было достаточно сложно. Тем более что они не знали сценарий. Андрей — любимый сын… Она жила там в семье Андрея. Они сняли избу — Лариса Павловна (вторая жена Тарковского, которую мама и сестра не приняли. — Авт.), мать ее, Андрей и маленький Тяпа (их с Ларисой Павловной сын. — Авт.). Маме было, конечно, очень неуютно…
— Он даже ей не показывал сценарий?
— Ни мама, ни папа, не знали, что происходит. И были немножко смущены. Были в недоумении, зачем они понадобились. И актеры не знали. Но вот у него такой творческий метод. В данном случае он выступал как режиссер, а не как сын.
Причем, как рассказывает Валерий Харченко, именно он оказался в этой ситуации послом режиссера: «Никто ничего не знал. Только мы, первые приближенные: Лариса (жена Тарковского. — Авт.), Маша (Марианна Чугунова. — Авт.), я, Гоша (оператор Георгий Рерберг. — Авт.), Коля Двигубский (художник-постановщик. — Авт.) и директор (Эрик Вайсберг. — Авт.). Мария Ивановна, когда Андрей Арсеньевич пару раз говорил ей: «Хорошо б ты снялась», отвечала: «Не морочь мне голову». И почему-то он решил, что я должен поехать и уговорить. Мы, конечно, встречались — на днях рождения Андрея, Ларисы, но не более… А Мария Ивановна уехала с внуком в деревню. Я купил подарки — в местном магазине же только крупа да хлеб, и то не всегда, — и поехал. Объявил, что вот Андрей вам передал, сам не может приехать. Она поила меня чаем. Я рассказывал о наших сложностях, о непонимании руководства, коллег, о том, как ему тяжело. Что Андрей бьется как рыба об лед. Она спросила: «Когда вы начинаете?» Я ответил. И добавил: «Кстати, хорошо б, вы приехали: и посмотрели бы, как мы восстановили хутор, и ему стало б спокойно, что вы рядом». Она согласилась. Ну а потом Андрей попросил ее пройтись тут, там… И так постепенно она вошла в фильм. Дальше мы уже не скрывали, что снимаем. Но все было как бы невзначай. Она сдружилась с Ритой (Тереховой. — Авт.), ей понравилась атмосфера, и она уже не чувствовала себя «иногородней».
Да, наверное, со стороны так и выглядело. Мария Ивановна не позволяла себе на людях показывать, как ей тяжело. И все это происходило в самое непростое в их отношениях с сыном время.
— Мне очень обидно, что Андрей как-то очень рано отошел от семьи, — делится незажившим Марина Арсеньевна. — Прошло детство, отрочество. Наступила юность, и мама стала для него неким раздражителем. Потому что она требовала, чтобы он не пропускал школу, чтобы он делал уроки дома, не шлялся с друзьями где-то… Потом, когда он оставил первую семью, пять лет мы и не знали, где он. Он не звонил. Он понимал, что совершает глупость, так же, как папа в 47-м году. У папы яд был в кармане, потому что он понимал, что летит в какую-то пропасть, связываясь с этой женщиной. Так же и Андрей ощущал. Это очень трагическое время было для нас. В «Зеркале» есть фраза: «Ну что мы все время ссоримся». Но мы притом никогда не ссорились — это было не в духе нашей семьи. Один раз он сюда (мы разговариваем в квартире Марины Тарковской на юго-западе. — Авт.) приехал с разговором: «Почему ты не общаешься с Ларисой Павловной?» На премьере «Соляриса» она подходила: «Приходите к нам». Я ей ответила: «Еще рано, я пока не могу». Она так закудахтала. Я не могла и из-за Арсения, его старшего сына, — он оставил мальчика. Для нас папа был всегда идеалом и отца, и мужчины. Конечно, была очень сильная травма детская, что он ушел. Когда я была маленькой, папа приходил, сажал меня на колени, о чем-то спрашивал, а я только плакала. Для Андрея мама была повседневностью — порой, раздражающей, а папа — праздник.
Так вот, тот разговор с Андреем был тяжелым. Мама осталась в соседней комнате. (Показывает рукой. — Авт.) Я говорила: «Это твоя жена, ты ее любишь, это твоя жизнь. Для меня этот человек другого мира, с такими людьми я общаться не могу». Я только потом поняла, почему он настаивал, потому что «там» ожидал скандал: «Почему сестра не приходит?» Потому что эта дама хотела владеть всем, и в том числе сестрой упрямой. Мама всегда любила Ирму (первая жена Андрея. — Авт.) и любила Арсения. А через съемки она попала в новую семью Андрея, которую отвергла. Но потом уже как человек интеллигентный она не могла к ним не приходить.
Ольга Суркова добавляет: «Первый раз о том, что он хочет их снять, Марии Ивановне и Арсению Александровичу Андрей объявил у себя дома, когда Тяпе исполнилось два года. Он с трудом их собрал, а отец его пришел еще и со своей женой, Озерской. Все было болезненно, и все они не принимали Ларису. И я помню их фразы: «Андрюша, ну зачем? Это так нескромно, ну дай ты нам умереть сначала, а потом уже рассказывай». Андрей говорил: «Папа, это все будет посвящено тебе! Мама, ты поведешь, сама скажешь: похоже или не похоже, как ты чувствуешь…» Такой очень личностный порыв объяснения с семьей, с собой, с детством, с жизнью. И он втягивал в это родителей, а им было сложно и слышать, и видеть заново, и пережить».
«Мама отдала сережки за меру картошки»
На роль матери и жены главного героя, которых сыграла Маргарита Терехова, пробовались и другие актрисы. Марина Влади приезжала. Говорили, за нее просил сам Высоцкий — они с Тарковским дружили, из-за этого поссорились. Марина Арсеньевна комментирует: «Марина — высокого благородства человек. Она, конечно, обиделась, но не столько на Андрея, сколько на Ларису Павловну, на ее поведение в телефонных разговорах, на форму, в которой был услышан отказ. Но она простила. Андрей с женой потом жили у Марины в доме, в Париже, она деньги давала на обследования, ее муж профессор Шварценберг лечил Андрея, систему химиотерапии для него разрабатывал».
Актрису опять же нашли случайно. «Конец года, весной уже надо снимать павильон, — говорит Харченко. — Я принес Андрею журнал «Советский экран» с фото Плотникова — Рита в белой шапке. Лариса сказала: «Давайте Терехову попробуем». Тогда уже было ясно, что Лариса не будет играть главную героиню, она понимала, что Андрей не хочет». Ольга Суркова, со слов Майи Туровской, которая заседала тогда в худсовете, смотревшем пробы, поясняет: «Когда Ларису не приняли, Андрей попросил: «Дайте мне записку, что не утвердил худсовет». Очевидно, он побаивался преподнести новость Ларисе».
Маргарита Борисовна сейчас больна, общается только с семьей. Ее дочь Анна разрешила мне цитировать книгу мамы: «Мои пробы к фильму в основном состояли из свободных, непринужденных разговоров. Я не пыталась никого специально играть, была собой, такой, какая я есть, и, вероятно, такой я и была нужна Андрею. Я играла его корни, самое главное, самое важное в его жизни».
Перед съемками она приходила к Марии Ивановне, они долго разговаривали, запершись. «Маргарита очень понравилась маме, — говорит Марина Арсеньевна. — Мама дала Рите свою фотографию. Рита приглашала ее на спектакли. Мама восхищалась ее пластикой. Я не спрашивала, о чем они так долго говорили. Я, в общем, не спрашивающий человек, мне внутренний такт не позволяет. Рита потом сама рассказывала, что они говорили об отношениях мамы с отцом».
— Марина Арсеньевна, а что еще из вашего общего детства в картине?
— Природа в его фильмах — из мира, который когда-то нас окружал. На водоросли мы могли смотреть часами завороженно, как они колеблются в воде. Мы стояли на мостике и смотрели. Дети ходят босиком. И мы ходили босиком. В лес за грибами, или просто побегаем по росе, потом ноги тряпкой вытрем — и все. Ноги в цыпках, руки в цыпках, но мы были очень близки к природе. Земля ведь разная в ощущениях. Идти по пыльной дороге — в общем, наслаждение. А там, в Тучкове, где мы жили и где потом Андрей снимал, когда мальчик идет вдоль речки. Там влажно, видимо, подземные воды, идешь, а под тобой пружинит…
— И так же вас наголо стригли?
— У хозяев все были вшивые — и детишки, и взрослые. И мы тоже стали вшивыми — нас остригли под машинку. Дом Андрей восстановил по фотографиям нашего крестного, Льва Владимировича Горгунга, на том же самом месте. Это хутор Павла Петровича Горчакова, где родители снимали помещение. Мы там жили в 35-м и 36-м. А в 37-м году вышло постановление товарища Сталина о ликвидации хуторов. Хутор стоял в лесу, недалеко от деревни Игнатьево, куда его и перевезли. А в лесу остался только фундамент. Рядом станция Тучково, по Белорусской железной дороге. Колодца не было, ходили за водой на маленькую речушку, где ключи били. Колодца не было — в фильме он появился с фотографии Горгунга в Завражье. Он снял, как там мама пьет из ведра.
— А за спиной — пожар…
— В фильме — да. На фото его нет. Но он был на хуторе. Сенной сарай стоял довольно удаленно от дома. В фильме он намного ближе, за картофельным полем. Сын хозяина Витька стащил спички, стал ими играть и спалил сарай. Паника поднялась, потому что решили, что Витя сгорел. А он спрятался от страха и сбежал в лес.
Марианна Чугунова рассказала, как строили хутор: «Покупали московские дома, на снос, которым было от 50 до 100 лет, отбирали бревна, из них сложили дом. К сожалению, советская система требовала утилизации, и потом сожгли все «торжественно». Она же добавила про речку Ворону, о которой упоминала Марина Арсеньевна: «В ней плавал дублер Филиппа Янковского. Ледяная вода, хоть и лето. Филипп плавать не мог. Дублера нашли в деревне. Жалко его было, конечно. Он простудился потом… Но Андрей Арсеньевич сказал, что Мария Ивановна их заставляла купаться в холодной воде, закаляла, они промучились все детство — и почему это другие дети не могут…»
Актера на роль отца тоже долго искали. «Помню, мы с Ларисой сидели в мосфильмовском буфете, — говорит Ольга Суркова. — И входит Янковский. Он тогда уж не был так знаменит, как потом. И Лариса удивилась: «Ты не находишь, что это просто Арсений Александрович?..» Мы охнули и сказали ему про Янковского.
Кстати, и Филипп Янковский на роль маленького героя попал не автоматически как сын Олега Ивановича. Уже во время съемок, когда мальчика все не могли найти, фотограф на площадке вспомнил, что у Янковского есть сын, и показал его крошечное фото. Тарковскому он понравился, и за ребенком отправили Марианну Чугунову. «Мне не разрешили приезжать, пока все дети не будут найдены. И я поехала в Питер, где гастролировал театр. Люда, жена Олега, не могла все бросить, поэтому Филиппа вручили мне. Его не спрашивали, но он плакал и пытался куда-то уйти. Ему же было всего 4 года. А потом уже и Люда приехала».
Спрашиваю у Марины Арсеньевны, что в отце и матери в «Зеркале» из их жизни, а что нет.
— Конечно, главная героиня — не Мария Ивановна, наша мама. Она там Мария Николаевна, другая женщина. С какими-то небольшими биографическими эпизодами из нашей жизни. Тот же обмен сережек — история с женой врача, которую играет жена Тарковского, вся придумана. Надо было два мира столкнуть. Один — мещанский, ограниченный. И мать — как носитель высокой духовной силы… Если б наша мама оказалась в такой ситуации, она б и петуха взяла, зная, что дети голодные, и серьги б продала. Она же их и отдала в деревне — за меру картошки. (Мера — прямое цинковое ведро, 8 кг.) В фильме мать ушла. И в этом разница между замыслом и жизнью.
— Почему в фильме отец приходит повидаться с детьми и кричит: «Марина!», а сына не зовет? Как происходило на самом деле?
— Это был день моего рождения. Папа приехал с фронта. Мама помыла пол в нашей маленькой комнатушке в поселке Переделкино и послала меня нарвать лапника, чтобы постелить у порога. Где был Андрей, я не знаю. Он потом говорил, что собирал сморчки. И папа увидел меня по дороге к дому и позвал. Я посмотрела — там вдали пионерский лагерь и сарайчики, увидела рядом с ними человека — худого, в военной форме, с ремнем. И я вдруг узнала папу. И побежала!..
Знаете, когда я была на премьере, проплакала весь фильм. Здесь каждый кадр для меня важен. Вот кадр хроники, совсем маленький. К памятнику прислонился человек без ноги, с боевыми наградами на пиджаке. И тут же стоят костыли. Он проходной, вы можете его и не заметить, но он посвящен папиному ранению…
Еще хочу о гречишном поле сказать. Помните, мать идет с детьми через поле в конце? («Мы приехали в район Тучкова зимой, — говорит Харченко. — Снег по колено. Андрей сказал: «Вот поле, надо договориться с местным председателем, чтобы его засадили гречихой. Как снег пошел, мы поехали. Председатель плакал, что здесь картошка должна расти. Привезли письмо на райком партии от студии. Весной мы с Андреем ездили смотреть уже всходы».) У нашего хутора гречиха не росла. Поле гречишное мы видели во время войны. Мы поехали во время эвакуации в Юрьевец, но поезда ходили только до Кинешмы. Мама не хотела стеснять родственников и увезла нас в село Семеновское под Кинешмой. И вот там было это роскошное поле. Мы ходили туда гулять, и мама говорила: «Остановитесь и послушайте, как все гудит». А оно гудело от пчел, шмелей, насекомых, которые собирали пыльцу. Цветущая гречиха — как пена на клубничном варенье. И посеял он ее, конечно, для мамы.
