— В кино вы пришли случайно. Стало ли оно самым важным делом для вас?
— К сожалению, ничего, кроме кино, я делать не могу. Но оно для меня — дело второстепенное. Я пытался стать пианистом, играть на скрипке. Как-то упражнялся, и ко мне подошел мой дядя. Он заглянул в ноты и спросил: «Так и будешь всю жизнь читать чужие тексты?» Возможно, я отказался от музыки потому, что Рихтер из меня не получился. Гилельс тоже. И я решил заняться математикой, поступил в МГУ. Хорошо там учился, получал Ньютоновскую стипендию, в три раза превышавшую обычную. На нее можно было жить. Как-то к нам нагрянула военная комиссия. Генералы отобрали студентов, способных создавать бомбы и ракеты. Когда я понял, что из меня хотят сделать человека, работающего на военно-промышленный комплекс, решил бежать. Бомбы я делать не хотел. Андрей Сахаров был замечательным физиком, но совершил трагическую ошибку, подарив большевикам водородную бомбу. Тем самым он продлил их существование лет на двадцать. Потом опомнился, стал диссидентом. Его сослали в Горький. Сахаров писал письма Брежневу в надежде, что тот образумится. Но это же гиблое дело. А старичок Калашников придумал прибор, который в горах, пустыне, джунглях и на море убивает людей. К его чести надо сказать, что авторского гонорара он не получал. Но его машина перестреляла много людей по всему миру. Я не люблю Солженицына, но он произнес хорошую фразу: «Главное — не участвовать во зле».
В общем, я, будучи молодым человеком, как-то догадался, что дело это нечистое. Пошел к ректору Московского университета и сказал, что ухожу. Он поинтересовался моими планами. Я ответил, что пойду в архитектурный. «Вы видите, что они строят?» — спросил ректор. Действительно, строили ужасно. Тогда я заявил, что, возможно, займусь кино. И на это ректор ответил вопросом: «Вы видите, что они снимают?»
— Но это вас не остановило?
— Выхода не было, и я пошел в кино. Моим учителем во ВГИКе был Александр Довженко. Через год он умер от инфаркта. Тяжелые были времена. Кинематографисты умирали от безысходности. Тогда были кинорежиссеры-орденоносцы — Эйзенштейн, Довженко, Александров, Зархи. Им вешали орден Ленина, а это тяжелый груз для совести. Довженко имел сильное влияние на студентов — самой своей статью, непреклонностью, вкусом, требовательностью к себе. После его смерти наш курс остался без руководителя. Так мы и закончили институт. Ни одного негодяя среди нас не было.
— В кино тогда была тяжелая ситуация…
— Но появился просвет, образовалась небольшая щелка, и вышли «Летят журавли» Калатозова, картины Григория Чухрая, Тенгиза Абуладзе и Резо Чхеидзе. Появился Сергей Параджанов, который в самом начале снимал халтуру. Этот период его деятельности надо забыть. Мы увидели картины французской новой волны, неореализма. Когда я приехал в Грузию, она отличалась от Москвы более легкой атмосферой. Госкино было далеко. Я стал монтировать дурацкие чужие картины, делал из них конфетку. Снимал короткометражки, которые запрещали. Пошел даже работать на металлургический завод, после чего снял «Чугун», и его тоже запретили. Снял «Листопад» — опять запрет. «Жил певчий дрозд» — та же история. Гриша Чухрай научил меня делать раскадровки ко всему фильму, позволявшие во время съемок не чесать себе затылок, а просто осуществлять то, что заранее решено. Тогда съемочный период длился 6 месяцев, а я снимал за два. Так что пока представители редакционно-сценарной коллегии Госкино приезжали, чтобы посмотреть отснятый материал, у меня картина была уже готова. Было буквально несколько человек — Глеб Панфилов, Илья Авербах, Андрей Тарковский, Сергей Параджанов, братья Шенгелая в Грузии, Толомуш Океев в Киргизии, Витаутас Жалакявичус в Литве — на всю армию людей, занимавшихся пропагандой советского образа жизни, которые шли своим путем, а не по стопам Пырьева и фильмов «Волга-Волга», «Свинарка и пастух». В советские времена был интересный феномен: чем больше ты был в опале у правительства, тем большим уважением пользовался. После того как я снял «Пастораль», мне было сказано, что больше я работать не буду. И я не работал восемь лет. А потом пришел в ЦК компартии Грузии Эдуард Шеварднадзе и отпустил меня снимать во Францию, рискуя головой. Если бы я сбежал, то ему бы не поздоровилось. Во Франции я снял «Фаворитов луны». Когда вернулся, уже шла перестройка. Необходимость в советской кинопропаганде отпала. Но и на кино государство перестало отпускать деньги. Горбачев скорее всего даже не знал, что такое кинематограф. А может быть, относился к нему с презрением. И был прав. Потому что ничего хорошего за этот период сделано не было. Хотя был Алеша Герман. Снимать было невозможно, я опять поехал во Францию. И сделал там 9 картин.
— Вас постоянно спрашивают, где вы живете? Тбилисец вы или парижанин?
— Когда снимаю, то нахожусь в Париже. А когда работы нет, приезжаю в Тбилиси. Гражданином другого государства в 50 лет не становятся. Так что я — нормальный тбилисский парень. Должен вам сказать, что некуда человеку деться на этой земле. Везде одно и то же. Для меня нет лучше страны, чем Грузия. И Москву я люблю, хотя в ней постоянно приходится нарываться на хамство. Главное, чтобы было время жить. А где — не так уж и важно. Привечайте друзей, уделяйте им внимание, получайте радость от того, что они живут на свете. Когда встречаешься с человеком, присматриваешься к нему. Решаешь, стоит ли с ним общаться. Важно, чтобы этот тип был порядочным человеком с незапятнанной репутацией. Чтобы он не оказался дураком, хвастуном или делателем денег. Если мы говорим о художнике, то было бы неплохо, если бы хоть одно его произведение вам нравилось. Нельзя забывать о том, что скоро все кончится. Жизнь не бесконечна, и надо оставаться самим собой.
— Люди, как города, имеют обыкновение меняться. Вы почувствовали это?
— Люди стали другими. Я хожу по Еревану и не узнаю его. Когда-то здесь была манера сидеть у фонтанов. Однажды карабахский писатель Эгоян кутил в компании. И я сидел у фонтана и пил коньяк. Он подошел ко мне и спросил: «Почему один сидишь? Мы видим, сколько ты выпил. Иди к нам». Такой был Ереван. Город как город. И дома в нем были как дома. Богатых людей не было. Можно было творить легкие глупости. Я вырос среди гончаров и ремесленников, в окружении армян. Тбилиси был армянским городом, очень живым. В моей школе преподаватели носили жабо и галстуки. А потом пришло быдло. Интеллигенции не стало. Мы ходим по улицам, и никто нас не знает. Не с кем поздороваться. Город опустел. Когда уезжаешь куда-то, надо помнить, что, вернувшись, попадешь за границу. Когда живешь на одном месте, то ко многому привыкаешь, не замечаешь изменений. Позапрошлым летом я оказался в Батуми и увидел, что там натворили безвкусные жулики-архитекторы. Батуми они решили превратить в Лас-Вегас. Небоскребы построили. Сидишь на 32-м этаже в ресторане, а он вертится. Но в ресторан идут пить, а не сидеть у окна и обозревать окрестности. Конечно, когда ты молод и весел, жизнь воспринимаешь иначе. В Грузии тогда было полно жуликов. Они были секретарями союза, депутатами, имели автомобили и были очень важными. А мы собирали по рублю и шли есть хинкали. У большевиков цели были как будто благородные, не лишенные романтизма. Ничего же не говорилось про ГУЛАГ, про то, что надо расстреливать, что должен быть «Смерш», идущий за шеренгами пехоты, чтобы стрелять ей в спину, если кто-то побежит обратно. Хрущев даже сказал, что нынешнее поколение будет жить при коммунизме, то есть не будет денег. Антисоветский фильм тогда никто не мог снять, но несоветский фильм снять было можно. В моих картинах «Жил певчий дрозд», «Пастораль», «Листопад» нет признаков советской власти.
