«Стоит вообразить следующую минуту жизни легкой и беспечной — и непременно обожжешься. Да еще как!» Вот о чем он думал, покидая салон красоты.
В регистратуре, при записи на прием, ему сказали: выжигание крохотного волдырика жидким азотом — процедура пустяковая, безболезненная. И недорогая.
Хирург, осмотрев коричневатую выпуклость на коже, ободряюще, но с сомнением произнес: «Подозрительная штуковина». И повел не в операционную, а в процедурный кабинет. Там, призвав на помощь холодно-голубоглазую медсестру, велел ей произвести «соскоб».
Он, все еще пребывая в безмятежности, пробовал шутить: «Давайте чикнем сразу. Чего тянуть?» Конечно, не хотелось тратить время на дополнительный нудеж. Да еще корректировать внушенную себе иллюзию легкого избавления от уродливого нароста.
Доктор, однако, покачал головой. Сияющий взгляд медсестры был полон нескрываемого любопытства. Ошибиться в истолковании этого взгляда было невозможно. «Он еще трепыхается, хорохорится?»
Спросил присмиревшим голосом:
— Каковы дальнейшие действия?
— Дождемся результата. Возможно, понадобится срочная операция.
В голове замельтешили похожие на скомканные эскизы наметки дел.
— Я обещал семье поехать за границу. На праздники, — вымолвил он.
Доктор не посчитал нужным отвечать. Медсестричка отвернулась. Уж не хихикнула ли? Что ее насмешило? Его желание исполнить намеченное?
По прошествии недели с замирающим сердцем сидел возле дверей другого кабинета. Напоминал себе зайца, угодившего под гипнотический взгляд кобры. Ужас угнездился и замер в душе — на манер камешка в прицельно натянутой рогатке. Боясь шелохнуться и неосторожным движением вспугнуть хрупкую надежду, поколебать статус-кво, успокаивал скачущие мысли: «Ничего, обойдется, болезнь по-разному воспринимается пациентом и врачом. Для врача любой, даже самый экстраординарный случай — один из многих, а для того, у кого обнаружилось нездоровье, — огорчение, переживание, а может, и трагедия. Но надежду терять нельзя».
Из разговоров других ожидавших понял: все они уже припечатаны приговором. Поражали спокойствие и доброжелательное отношение этих несчастных друг к другу: улыбались, были благожелательны, даже острили! Не ощущалось мрачной безысходности, отчаяния, обреченности. Изможденного изжелта-черного доходягу привезла на процедуру дочь, сама выглядевшая не лучше, — вероятно, шибко переживала за отца. Два паренька держали под руки впадавшего в дрему от слабости, иссохшего, как мумия, старика и не пялили при этом на лица хнычущих масок. Наряженная по-девчоночьи в джинсы и майку разбитная девица подбадривала брата с торчащей из горла трубкой.
— Нельзя было временить, иначе бы опухоль его задушила. Нам еще повезло: четвертая стадия, а обошлось без метастаз.
Одутловатая, с несвежей повязкой вокруг шеи тетка интересовалась:
— А химию ему делали? Я присматриваюсь, готовлюсь: что выбрать — химиотерапию или хирургию?
— Нас не спрашивали, сказали: срочно резать.
Интересовавшаяся кивала:
— Значит, бывает, обходится?
Не сознавала серьезности положения? Или умела держаться стойко? Говорила:
— Главное — положительные эмоции. Надо смотреть веселые программы по ТВ. Болеть за наших спортсменов.
Ей откликалась другая, сухопарая, чей муж как раз вошел в кабинет:
— Какие положительные?! Ему на прошлой неделе полгортани отхватили, а он в субботу напился. Водка с пивом… Обжег слизистую… Это самоубийство!
Читавший газету очкарик, осклабляясь, вклинился в беседу:
— Коньяком не напьешься. Дорог стал коньяк…
Все были разные и удивительно похожие — сплоченные и внутренне оцепеневшие. Выглядели, пожалуй, одинаковее, чем посетители бани: потому что в бане голые не забывают о ждущей в раздевалке дорогой или дешевой одежде и марках машин, оставленных на улице, а сгрудившиеся здесь были помечены общей метиной — близкого или ненадолго отсроченного небытия.
Его фамилию выкликнули. Он, мысленно перекрестившись, переступил порог. Черту, могшую избавить, отделить от неунывающих пациентов и ужасных дум.
Брел потом незнакомыми улицами, с темного неба сыпали тяжелые хлопья снега, пытался собраться, сконцентрироваться: «Что ж, так тому и быть. Значит, такая участь. Такая судьба. Прожито достаточно». Но не мог смириться и вообразить: жизнь продолжится без него. И снег будет идти, трамваи ехать, здания стоять, а его из этой милой, привычной, рутинной кутерьмы изымут.
Отомкнул дверь квартиры, навстречу пахнуло теплом домашнего уюта. Запахом семьи, родного выводка, устоявшегося быта. На глаза навернулись слезы. Глупыми и постыдными предстали ссоры с женой и дочерью, взаимные придирки, упреки. Хорошо, прекрасно, замечательно все, что есть. Вообще — все! Без исключения. Без каких-либо оговорок. Счастье, великое счастье: никуда из этого тихого благостного омутка не исчезать!
Ночью представлял, как вторгается холодный никелированный скальпель в трепещущую кровоточащую плоть, как истончают тело инъекционные экзекуции. «А ведь надо еще появляться на службе, добывать деньги на лечение: станет ли начальство терпеть работу в полсилы? Если выгонят — что тогда?» Вспоминал: недавно из отдела уволилась сотрудница. Ушла якобы в другую фирму, якобы на высокую зарплату. Так она объяснила. Но, уволившись, сидела дома. Незадолго до того перенесла операцию. Какую? Теперь понял, почему то и дело глотала таблетки, отпрашивалась на полдня. Ушла, чтоб не видели, как станет блекнуть, скукоживаться, угасать?
Перед глазами мелькали кадры виденного в детстве документального фильма. Охотники помещали в клетки-вольеры, двери которых держали открытыми, лакомства. Их отваживались пробовать самые смелые обезьяны. Потом примкнула вся стая. Когда двери ловушек за животными захлопнулись, какая скорбь обнаружилась на мордочках угодивших в плен созданий!.. Виделся себе такой пойманной и обреченной тварью. Наступил финал дармового безмятежного праздника. Громоздились одна на другую веселые и печальные события прошлого, всплывали накопившиеся обиды, причиненные ему и те, что сам причинял другим. Было, было за что нести расплату…
Утром шел в райдиспансер. Смотрел по сторонам и поражался, восхищался, горевал. Буквально все, все до мелочей, было дорого, щемяще, неповторимо. Прежде не замечал, не чувствовал такой своей притороченности к повседневности, ее прелести и простоте, не осознавал причастности к прохожим, транспорту, голым деревцам на заснеженных газонах. Открывалось: великая милость — находиться среди этого блаженства. Вот бы вечно длилось ленивое, ничем не нарушаемое течение минут, недель, лет… До чего хороши, необходимы, желанны и грязный снежок, и слякоть, и долгие интервалы в движении троллейбусов, и наглые продавцы, и неисправные лифты, и подтекающие краны в ванной, и распекающее начальство, и позорно лебезящие подчиненные… «Скольких подробностей я бы не узнал, если б не наступило сегодняшнее утро!» Кошка зачем-то мочит хвост в луже, воробышек расклевывает рассыпанные детьми чипсы. Собака покакала на бордюр тротуара…
В воскресенье привычно отправились всей семьей на машине в супермаркет. Но вместо веселого наполнения тележек едой впрок отравляющая истина вылезала наружу: «Сколько осталось таких закупок? Три, четыре, пять? Считаные разы. Считаные мгновения!» Да и не в радость приобретать, зная: впереди — не неохватная даль.
Поехал к другу. Прощаться. Ничего намекающего не произносил. Но тот догадался. Велел не киснуть. И порекомендовал знакомого знахаря.
Знахарь жил в соседнем микрорайоне. В белом блочном доме, на восьмом этаже. Говорил грубо:
— Пришел бы позже и лег бы на два метра под землю.
И еще говорил:
— Представь: если бы эта бородавка взбухла внутри, а не снаружи? Что тогда?
В комнате, соседней с той, где происходил этот разговор, кто-то хохотал. Из нее вышли две загорелые стройняшки.
— Умора! — сказала одна.
Вторая подхватила:
— Как у Игоря, у дяди, две жены, и обе… близнецы.
Знахарь похлопал первую по заду, вторую ущипнул за обнаженное плечо и дал рецепт:
— Потри волдырик при лунном свете половинкой яблока, выкинь эту половинку в безлюдном месте…
Исполнил, как было велено. Не помогло.
Профессорша, к которой приехал опять-таки по наводке друга, включила громоздкий агрегат:
— Не обещаю, — сказала она. — Сейчас его не используют. А десять лет назад возлагали большие надежды.
На предоперационном осмотре хирург и анестезиолог удивились:
— Очень странно… Пошло на убыль… Подождем резать.
Еще через неделю операцию отменили.
«Невообразимо, — думал он. — Каким-то чудом это произошло. Может, все же знахарь помог?»
Сердобольная профессорша на прощание рассказала о юной красавице, над бровью которой набрякла непонятная точечка. Косметологи в институте красоты эту крапину удалили. Девушка вышла замуж, родила семимесячного младенца, хотя врачи категорически запретили ей беременеть…
Повествуя об этом, профессорша заплакала:
— Через полгода ее не стало. Мы настолько сблизились…
И еще рассказала: удачливый бизнесмен, собиравшийся открыть филиал фирмы за границей, просил: «Нужно всего пять дней… Сгоняю в Америку и вернусь». А врачи, не запрещая командировку, убеждали его остаться: «Отдохните эти пять дней». Как на работу, бизнесмен приходил к тем, кто пытался его исцелить. Опускал голову на стол лечащего доктора и задремывал. Он был измучен, истощен болезнью. Других пациентов принимали и осматривали в соседних кабинетах, чтоб не тревожить спящего.
Глубоко трогало отношение профессорши к своим подопечным. Дал себе слово: наведываться к ней постоянно. Чтоб находиться среди страждущих, не забывать, как съеживается душа, когда слышишь диагноз. «Каждый день — дарованная свыше крупица неохватного, всеобъемлющего великолепия. Всего этого, что теперь наблюдаю, могло для меня не быть: ни облаков, ни дождя, ни счастья видеть солнце, ни возможности прочесть еще одну книгу». Подавал милостыню просящим. Уступал места в транспорте старушкам.
Так продолжалось до тех пор, пока сосед сверху не залил его в очередной раз. Ворвавшись к маразматику, он накричал на него.
В клинике появлялся от раза до раза. Пожалуй, только документальные кадры про угодивших в западню обезьян да истории о девочке с крапинкой над бровью и дремавшем бизнесмене тревожили воображение и нарушали покой.
