* * *
В Москве опустели дворы.
Ты помнишь, как прежде бывало?
Зимой выбивали ковры,
а летом трясли покрывала.
Гремели столы – домино,
в колясках младенцы пищали,
и тут же – табак да вино,
чтоб жить без тоски, без печали.
Ты помнишь тот пламенный бой,
мальчишечью нашу ватагу,
когда на чужих мы гурьбой
за что-то рванулись в атаку?
Был в этом геройском бою
кулак мой до крови изодран,
но крик выливался из окон
бальзамом на душу мою...
А нынче в московских дворах
(Куда же успело всё деться?)
забыли о скромных дарах
того коммунального детства.
Выходят из дома жильцы,
заносчивый вид принимая,
как будто бы это жрецы
индейского племени майя.
Кто раньше мечтал об игре,
теперь помышляет о деле.
Двор пуст, словно лес в ноябре,
но осень здесь даже в апреле.
И только последний эстет,
седеющий, бледный, гнусавый,
сподоблен увидеть тот самый,
идущий из памяти, свет.
* * *
Не вслушиваясь особо,
пропел я глухое соло
и в тень отступил: в начале,
как водится, было слово,
позднее пришло молчанье.
Для тех, кто истратил порох,
молчанье – широкий полог.
А наше, сильней теракта,
молчанье – предлог и повод
для смены ролей, театра.
Ты только гляди, начальник,
вперед не гони ночами –
давай отдохнуть мотору,
иначе его молчанье
окажется немотою.
Ведь если судить по сплетням,
никто не придёт последним,
и мне побожился Автор,
что вовремя мы поспеем
к началу другого акта.
* * *
После каждой духовной пьянки
(дело, может быть, в освещенье)
боги с вами играют в прятки,
забиваются во все щели.
Разберёшься тут в их законах!
Начинается снова ломка.
Только кто это высоко так
мчится по ветру, словно лодка?
Это кто там бредет по саду? –
Не похож на обычных нищих
обнажённый бродяга садху,
что давно ничего не ищет.
Для него каждый миг сакрален,
каждый вздох преисполнен праны.
Он привык наблюдать с окраин
ваши поиски новой правды.
Всюду видит он танец Шивы
(дело, может быть, в освещенье),
и сигналящие машины
вызывают в нём восхищенье.
* * *
Велела мать: «По клавишам долби!»
Но ведь у кармы есть свои долги –
и не давались мне этюды Черни,
и расползались пальцы, точно черви...
То было время огневых тирад.
Казалось, жизнь сама уже теракт –
что ж стыд терять, будить печаль познанья,
плясать на трупах, становясь под знамя?
Пришлось идти кладовщиком на склад
и там стеречь свой сад.
Труднее было разжевать гордыню
и семя дружбы взращивать, как дыню.
Но знает в небесах Кутузов Лев,
что не жалею тех кургузых лет:
халат испачкан маслом или кровью –
нет у меня претензии к покрою.
Сегодня ящик с жалобами пуст.
Мне жизнь по мерке не нашлась, и пусть –
стихов такое множество навылось,
пока я понял, что она –- на вырост.
ОДУВАНЧИКИ
Сергею Арутюнову
Нас не признали "толстяки" -
и приютили нас кварталы,
где были первые стихи
еще младенчески картавы,
Где Бродский череп не сверлил,
куда не проползал Асадов,
где одуванчики цвели
среди облупленных фасадов.
Сегодня дурно стало мне:
прилёг с таблеткой на диванчик
и словно в мимолетном сне
такой увидел одуванчик.
Затеял ветер с ним игру:
"Какой ты беззащитный, шаткий!" -
И одуванчик на ветру
качал своей пушистой шапкой.
ДАВИД И ГОЛИАФ
Установлен в музейном зале,
чтобы видом одним давить,
не особо доступный сзади
микеланджеловский Давид.
Вечно юн, величав и стилен.
Возвышается грозно пах.
Эдак можно бы филистимлян
без пращи повергать во прах!
А внизу, возле ног атлета,
рот разинув и нос задрав,
бросил вызов и ждёт ответа
смертный маленький Голиаф.
* * *
Поторопились - вот и опоздали.
Торчим здесь у покинутых редутов.
Уйдём! покуда в нас не опознали
последних романтических придурков.
И наплевать, что по большому счёту
надёжнее быть Флакком, чем Назоном.
Всё сорвалось, всё полетело к чёрту.
Уже сырым пахнуло чернозёмом.
Давай-ка, брат, помолимся поп-арту!
Никто ведь не мешает нам продаться.
Всегда возможно, побродив по парку,
повеситься – и как бы оправдаться.
А мы когда-то думали о бегстве,
воображали пристани, перроны...
Но никуда не денешься от бедствий
и от своей, в конце концов, природы.
