А вот автору книги — замечательному детскому писателю, практически современнику Бианки и Маршака — Владимиру Железникову на днях исполнится 90. Ум ясен, слог отточен, планов громадье... как и полагается в столь юном возрасте.
Одна живая фраза заменит десять придуманных
— Владимир Карпович, вы как-то заметили, что сами в юности не читали детских книг, сразу перейдя к взрослому «формату»; но в чем отличие написания книг для детей?
— Для меня — никакой. Волею судеб в начале пути я оказался погружен в детскую литературу (работал в журналах «Пионер», «Мурзилке») и так к этому привык, что когда пытался написать взрослый рассказ, то в силу какой-то невероятной хитрости я — подросток — все равно там оказывался главным действующим лицом. И вскоре понял: писать взрослую прозу — это потеря времени.
— Гениально. Это так «Мурзилка» подействовал?
— Вероятно, да. Он стал для меня университетом. Восемь лет там проработал. В то время это был необыкновенный журнал — такой центр, куда стекались все знаменитые писатели, блестящие художники, и со всеми я очень дружил. Скажем, нашим художественным руководителем был известный живописец, график, мастер плаката Владимир Васильевич Лебедев. Он своей графикой иллюстрировал только Маршака, и я каждый месяц ездил к нему утверждать рисунки...
— Был ли в то время некий дефицит детской литературы?
— Нет-нет, какие люди жили! Я дружил с Виталием Бианки. Он меня любил. Я даже считался его другом. Контакт с личностью и давал толчок к обучению — образ мыслей этих людей, отношение к жизни, ко времени... И Бианки, и другие незаурядные личности были со мной откровенны. Виталия Бианки уже к тому времени стукнул паралич. Правая рука не работала. Продолжал одной левой печатать на машинке — поправлял рукописи молодых писателей, перепечатывал их сам! Хотя ему это было безумно трудно. Помогал... Я даже не знаю, как это назвать. Это не ответственность, а любовь — к делу, литературе, людям.
— Нет, а как вы вообще стали писать, один раз получилось — и пошло?
— Несколько лет печатался в «Пионере», а в «Мурзилку» даже боялся что-то показать, но потом дорос и до него. Постепенно пришел к тому, что полюбил возраст и героя и адресата — 11–12 лет.
— То есть между детством и подростковостью?
— Да, это феноменальный возраст. Характер людей меняется. Лев Николаевич писал, что дети меняются каждые семь лет. Это так. Но главное, что детей, равно как и нас, поражают одни и те же неприятности — дети их очень глубоко переживают. Поэтому я писал про ребят как про взрослых. Вообще не думал про детей. Просто писал. И у меня появлялся герой. Причем я не ходил «за материалом» в какие-то школы. Все, что делал (и делал это постоянно), — это бродил по улицам и подслушивал обрывки разговоров детей. Мне это очень помогало. Потому что одна живая фраза может заменить десять придуманных.
— До конца разговор дослушивали?
— Нет-нет, конечно, недослушивал, зачем? Мне нужна была реплика одна, другая... в них — все отношение к окружающему миру. Так все и сложилось в итоге.
Девочки ярче мальчиков
— Вы столько лет пишете — горевали ли по тому поводу, что дети со временем поменялись?
— Они (для меня) стали меняться после перестройки. И я очень переживал. Они вдруг все стали другие. Принципиально. Что-то произошло, что-то в голове добавилось. Хотя... еще два года назад меня возили в какую-то гимназию на встречу с детьми — и я особо их изменчивости не заметил. Но это когда общаешься со всеми разом.
— В период «Мурзилки» были знакомы, скажем, с Носовым?
— Конечно, я всех знал. Носов — страшно мрачный сам по себе человек, но ужасно талантливый. Никогда не улыбался.
— У его есть три повести о Незнайке — как вы относились к жанру подобных сериалов для детей?
— Это всегда очень индивидуально. Если герой живой и яркий — почему бы нет? Это очень хорошо, что жизнь его продолжается дальше. Какой у меня любимый герой? Вот только что завершил повесть. Как и у всех людей, последний — самый дорогой. Во-первых, я люблю, когда героиня девушка. Или девочка. Они, мне кажется, умнее и тоньше.
— И я тоже так думаю, у меня дочка.
— Ну вот, вы меня понимаете. Вокруг девочки можно развить много разных сюжетных линий, добавить неожиданностей. Мальчики более тупые. Нет. Когда они вырастают, то становятся нормальными, но в 11–12 лет они развиваются менее ярко, чем девочки. У девочек — самобытность есть, характер.
— Все знают вашу повесть «Чучело», выдержавшую кучу переизданий и даже переведенную на многие языки. Но вы же не сразу, наверное, пришли к теме детской жестокости?
— Я по своей природе теоретик. Сначала думал, что все беды, которые происходят с детьми, происходят из-за взрослых. И твердо этого принципа держался. Потом пришел к мысли, что дети очень часто бывают эгоистами, часто бывают неправы. То есть как писатель я пошел в другую сторону. Вот под эту волну попало и «Чучело». И если до «Чучела» я сам сочинял истории, то в «Чучеле» показана уже реальная история, из жизни.
— Знаю, что писатели не всегда довольны экранизациями. Как вышло с «Чучелом» и другими картинами по вашим повестям?
— Экранизаций было множество, и я часто ими был недоволен. Но работать с Роланом Быковым (как режиссером) — это счастье. И выбор Кристины Орбакайте на главную роль — это абсолютное попадание. У Быкова — абсолютное знание предмета, невероятный профессионализм, а главное, любовь к детям. Ролан детям верил. Он был великий педагог. За три недели превратил всех ребят в блестящих актеров. Это дар его. Вообще Быков был талантлив во многом. А вот постановка «Чудака из 5-го «Б» режиссера Ильи Фрэза мне не очень нравилась. «Чудак» был успешной повестью, смешной и забавной, я думал, что все это выльется и на экран. А Фрэз пошел по линии пионерской организации — и этой «правильностью» все погубил. От замысла ушел далеко, но... все получили за фильм Государственную премию СССР. Хотя когда картина только появилась, ее сильно разругали в «Правде» за «абстрактный гуманизм», но потом председатель Госкино Ермаш стал нас защищать и пробил выход фильма на экраны.
— Фильм дает герою вторую жизнь?
— Конечно, но поначалу этого не понимал. Когда же «Чудак» вышел в качестве фильма, я взял повесть и переписал. Она стала сложнее, намного смешнее, и теперь есть несколько вариантов этой книги.
Хочу все свои вещи переписать!
— Мне интересно ваше отношение не к вашим героям — к Карлсону и Гарри Поттеру. Карлсон не был популярен в Швеции, но перевод гениальной Лунгиной сделал его обаятельным...
— Это притом что в Карлсоне нет каких-то замысловатых сюжетных линий. Но разве дело в сюжете? Дело в каком-то внутреннем движении героев, вот это первостепенно. Лунгина — сама по себе тонкая и умная женщина, она прекрасно все это понимала и умела. А Гарри Поттер... это другой мир совсем. Мне это не очень нравится, но, с другой стороны, какой популярностью это пользуется. Как психоз. Поклонников много. Я так писать не умею, поэтому (смешок в голосе) мне это и не нравится. Я бы с удовольствием попробовал, но... мое время прошло. За это надо браться, будучи молодым. Мне поздно.
— Не наговаривайте: детские книги, когда бы они ни были написаны, не умирают.
— Это уже другая история. Конкретно сейчас заканчиваю повесть о своей жизни. И я эту книгу продиктовал. Ведь зрение... Для этого, кстати, научился диктовать. Это тяжело, потому что есть писатели, у которых все выходит из-под пера, а есть те, у которых все созревает в голове, а уж потом только они это перекладывают на бумагу. Так вот у меня в жизни все шло из-под пера. А тут... пришлось переделаться.
— Это художественная повесть или документальная?
— Художественная. От биографии я отхожу все больше. Да, я там главный герой, но через себя мне хочется показать время с 30-х до 60-х гг. XX века, с возраста шестилетнего мальчика и дальше...
— Войну встретили...
— Войну встретил страшно — прямо на границе с Германией, в 22 километрах. В Литве; мы тогда жили на самой границе с Восточной Пруссией. Мой отец был военным, я с ним ездил на границу и все это видел. Он с однополчанами 75 часов держался на границе, почти все погибли... Часа в два дня немцы уже были в нашем городе. А мы эвакуировались в половине десятого утра. Доехали сразу до Свердловска, там жили всю войну, я учился в спецшколе ВВС, потом у меня испортилось зрение — и меня не взяли в летное. Поступил в училище зенитной артиллерии. Вот так. Хотел стать летчиком, как и все мальчишки, но глаза уже тогда стали сдавать. Но... ни о чем не жалею. Смотрите, то же «Чучело» вышло тиражом более четырех миллионов экземпляров. Издается каждый год с 1975-го. Вышла в двадцати странах — в Америке и в Японии дважды. «Чучело»-то не столько детей касается, сколько наших человеческих отношений в целом. А еще у меня есть такая страсть нехорошая — хочу все свои повести переписать.
— До идеала хотите довести?
— Нет. Что-то новое ввести, вдохнуть жизнь... Но... не удается. Сил и времени нет.
