Сценография Хартмута Шоргофера, известного австрийского художника, изобретательна и выразительна. Она работает на идею и дух музыки и становится частью целостного художественного образа — именно это отличает искусство художника от работы дизайнера. Первая сцена в мансарде на первый взгляд решена довольно обычно: бедная комната, в которую ведет люк, «буржуйка», убогие предметы интерьера. Но есть деталь, которая превращает эту мансарду в фантастическое пространство: огромный прозрачный циферблат, через который виден Париж с его широкими бульварами и Эйфелевой башней. Все это — неяркое, серое, зимнее, но все равно прекрасное и волнующее. Во второй картине художник перемещает своих героев в суматошную толпу, где все озадачены рождественскими покупками. Шоргофер остроумно играет с пространством: действие происходит под Эйфелевой башней, сама она перспективой уходит в задник сцены, но эффект такой, будто вы смотрите на нее снизу вверх. И это не просто оптический фокус: бытовая, вполне реалистичная ситуация приобретает дополнительную метафизическую краску. Ведь опера не о быте. Она о смерти. Замечательно придуман 2-й акт. Нет там никакой заставы, а есть огромный дом, в котором малярничает Марсель. И здесь снова художник играет с измерениями, размещая столы и стулья на вертикальной стене. Так в течение трех перемен декораций затейливой игрой с пространством нас готовят к финальной крупной игре — на этот раз со временем.
Впрочем, вернемся в первую сцену. Мими (замечательная вокальная и актерская работа Ирины Лунгу) появляется в мансарде не одна. У нее есть безмолвный двойник (Жанна Аверина), вполне буквальный, появляющийся из люка в полу, падающий в обморок и производящий иные описанные в ремарках действия. Настоящая — поющая — Мими является из-за окна. То есть буквально с серого парижского неба, как гостья из будущего в странном белом вязаном свингере и гетрах. Костюмы Шоргофера очень важны в этом спектакле, так как они четко отсылают зрителей к конкретному времени — режиссер перенес действие оперы в конец 40-х годов ХХ века. Алексей Татаринцев в партии Рудольфа — это еще одна вокальная удача спектакля. Красивейший тембр, отлично взятое «до», эмоциональность и обаяние. Прекрасен и Василий Ладюк в роли Марселя. А Ирина Боженко совершенно очаровательна и вокально безупречна в партии Мюзетты. Солисты великолепно проявили себя не только в соло, но и в ансамблях, которыми так интересна «Богема» и в которых наряду с готовностью слушать и слышать партнеров необходимо выдерживать характер своего персонажа.
Гораздо больше вопросов вызвала работа маэстро Мастранжело. Оркестр Пуччини насыщен звуком, в нем много меди, немало тутти. Но это вовсе не значит, что певцов следует обрекать на перекрикивание оркестра. Хотелось больше контрастов, нюансов, деликатности, особенно когда оркестровое тутти сменяется характерными для композитора камерными звучаниями инструментальных ансамблей.
Предложенное Георгием Исаакяном в самом начале оперы странное явление двойника Мими в сочетании с сюрреалистическими пространственными трюками Шоргофера определили ход мыслей режиссера: бытовой мелодрамы мы здесь не увидим. Финальная картина, действие которой происходит 30 лет спустя, должна была бы стать ключом к разгадке, но на деле разрушила сюжетную логику этой истории. Итак, примерно 1979 год. Париж, вернисаж преуспевающего художника-авангардиста Марселя, шокирующего публику инсталляциями из целлофана. Рудольф здесь же — он тоже богат, модно одет, шампанское льется рекой. А далее — все по либретто: появление Мюзетты, которая сообщает, что виконт бросил Мими и что она умирает. То есть выходит, что смертельно больная чахоткой Мими прожила еще целых 30 лет и при этом была настолько еще ого-го, что имела связь с виконтом… Затем приход Шонара и Коллена, которые что-то лепечут про «старое потертое пальто». Потом разговор про продажу сережек Мюзетты, чтобы купить лекарство, хотя Мюзетта конца 70-х одета так богато, что вряд ли ей необходимо торговать сережками ради больной подруги… Короче, начинается страшная фальшь. И вот ведь характерно: артисты, которые до сих пор были органичны и правдивы, тоже начинают фальшивить и хуже петь. Потому что задача непонятна. Ситуация — ложная. Образ — теряется.
Возможно, режиссер хотел всю эту историю трактовать как воспоминание. И Мими скончалась, как и было задумано, тридцать лет назад. Отсюда — кривизна пространства и времени. Но, увы, в финале это не прочиталось. А прочиталась до обидного досадная ситуация, когда режиссерское решение (пусть самое гениальное!) входит в клинч с текстом либретто (пусть самого бездарного!). Но текст таков, каков есть. И он отчаянно борется за свои авторские права, причем музыка — на его стороне. А не на стороне режиссера…
