Вообще она была похожа на балеринку: маленькая, всегда с прямой спиной, дерзко вздернутым подбородком, изящная и ловкая в движениях. Кто видел ее идущей по старому Арбату на каблучках, имел все основания подозревать в ней приму какой-нибудь балетной труппы в прошлом, а в настоящем — балетного репетитора со стажем. Она и была примой — до последнего дня, хотя к своему признанию шла всю жизнь.
Да-да — именно всю жизнь, не имея надежды на реализацию заветной мечты. Ведь всю жизнь она проработала в Вахтанговском, поступив туда в 19 лет, по окончании студии. Когда там еще блистало поколение учеников Вахтангова: Захава, Толчанов, Р.Симонов, Щукин, Мансурова, Алексеева, Синельникова, Ремизова, Глазунов, Куза, Басов, Кудрявцев, Львова, Шихматов, Русинова и другие.
Ах, в какой ее театр взяли! В самый лучший в Москве! Она росла вместе с ним, делила все тяготы: война, эвакуация, послевоенная тяжкая жизнь… Восхищалась красавицами, работавшими и поступавшими в труппу, выходила с ними на сцену в небольших ролях, никогда не получая главных. Но это никак не уменьшало ее радостного восприятия действительности.
Ее витальный нрав не допускал мрака, недовольства, брюзжания и уж тем более зависти. Она знала себе, да и другим цену; она хорошо усвоила главный закон профессии — ждать, не роптать, положиться на судьбу, но не складывать крылья. Даже когда годы ожидания незаметно и неотвратимо складываются в десятки — 30, 40, 50 лет на службе, а «Германна все нет». То есть Его — того самого режиссера, мастера, кто разглядит талант, — все нет.
Можно скиснуть? Да не то слово: и скисали, и спивались, и сходили с ума. Но это не Коновалова. Коновалова — это звонкий голос и смех, это острый ум и острый как бритва язык, на который лучше не попадаться. Она не ждет милости от природы — она выходит на сцену и еще начинает работать завтруппой. Еще Коновалова — заботливая мать, жена, бабушка. После смерти мужа, замечательного вахтанговца Владимира Осенева, становится главой семьи. Казалось бы, красивая жизнь в прошлом: работа, звездное окружение, но…
Провидению было угодно, чтобы закат ее жизни вспыхнул ярким багряным цветом, и актриса блеснула, да так, что поразила окружающий ее мир. Римас Туминас, возглавивший театр после Михаила Ульянова и нескольких лет безвластия, разглядел в Коноваловой ту неповторимую и единственную краску, которая украшала все его работы и без которой они чуть бледнели. «Дядя Ваня», «Пристань», «Евгений Онегин»…
Знаю от билетеров, что на «Пристань» шли, чтобы в первом акте посмотреть именно на Коновалову в роли старой актрисы. Ее 17-минутный монолог, разыгранный как по нотам, вызывал рев в зале. Зал не верил своим глазам: разве этой худенькой, изящной, со звенящим голосом артистке за девяносто? И она в это возрасте не присела ни разу? И не сбилась в тексте, не забыла его? Как это возможно?! Да, невозможно это вовсе — но бывает, и Галина Львовна, эта фарфоровая статуэточка, тому живое доказательство. Уходила под бисовку, под рев и крики. Вваливалась в гримерку и отпускала одну из своих шуточек, не лишенных цинизма, который меня даже пугал: «Нет, деточка, ну ты посмотри, цветов-то — ну как на кладбище. Может, мне пора?..»
У нее все «деточки» — костюмер, артистки и артисты всех возрастов; все же ее моложе — даже директор Крок, которого она обожает. Только Римас Туминас не удостаивается «деточки» — тут у нее железное подчинение дисциплине: она — актриса, он — ее режиссер. А он ее бережет: когда понимает, что Коновалова не выстоит долго на сцене, меняет под нее мизансцену — незаметно вносится кресло, к актрисе приставляется пара молодых фрачных денди, что галантно поддерживают пожилую даму. Бережет ее Туминас, как… А как кого? Как талисман, который хранит его самого. Благодарность — большая редкость для творцов-эгоцентриков, но Туминас не из той породы. Как и она — его актриса, на закате жизни встретившая того, кого ждала всю жизнь.
«Под старость жизнь такая гадость», — говорила ее героиня-кузина из «Евгения Онегина». Под старость жизнь актрисы Галины Коноваловой расцвела, заиграла, мощно разбрасывая брызги радости вокруг. Ей за 90, а она едет на гастроли вслед за своим театром — в Казань так в Казань, в Нью-Йорк так в Нью-Йорк… Про Канаду и говорить не стоит — не самый дальний свет. Я уверена, скажи ей директор Крок: «Галина Львовна, завтра — на Марс», она бы не задумалась ни на минуту: «Марс — эка невидаль!»
Ее нет почти два года. Немного не дотянула до ста, а так ведь хотела. Ее всем очень не хватает, и это ощущается до сих пор. Ее звенящего, совсем не старческого голоса, отпускающего очередную остроту или шутку. «Ну почему я за ней не записывала?!» — корю себя. И отвечаю: про таких, как она, думаешь, что смерти нет, что вот Галина Львовна будет всегда-всегда…
Она и осталась. Наверное, думаю я, ходит бесшумно по фойе, смотрит на портреты столпов Вахтанговского, среди которых — и Коновалова. Присядет на банкетку густо-бордового бархата и, лукаво взглянув на свое изображение, скажет: «Ну что, деточка, и тебя увековечили».
Вчера, 1 августа, несмотря на отпуск, вахтанговцы (те, кто в Москве) собрались на Ваганьковском, пришли к Галине Львовне на поклон — чтобы хранила, чтобы берегла.
А она, будьте покойны, это делает.
