А ведь Миша может сыграть абсолютно всё: от травинки до пьяной балерины. Как Никулин, он может сказать скабрезность, но не будет пошлым. Как Евстигнеев, он притягивает к себе внимание в кино и на сцене. В театре на спектаклях с его участием аншлаги, народ ходит именно на него.
Он не слишком избирателен в картинах, где снимался, но ни за одну из них ему не стыдно. Потому что везде он необычайно органичен, а мастерство, как известно, не пропьешь. Но когда ему начинаешь говорить о «большой артисте», он хитро улыбается. Ну хорошо, тогда в порядке самоиронии: 10 ноября Михаилу Ефремову исполняется 55. Вам уже смешно?
«Владимир Соловьев все равно круче, чем я»
— Старик, ты гений! Нет, по-другому… я вам сейчас всю правду в глаза скажу: ваше величество, вы — гений. Заметь, не я это предложил!
— Ну что я. Вот Олег Меньшиков… Очень хочу сходить к нему в театр на премьеру. Но лучший среди всех нас — это Колтаков. Он над нами парит.
— Нет, ты действительно классный артист, такой органичный, а от тебя почему-то все время ждут либо скандала на сцене, либо политических высказываний. Вот в Самаре тебе закричали: «Не слышно!» А я сейчас сидел в зале— мне все слышно.
— Там был оперный театр самарский, никак свет не могли поставить, звук. Мы сидели в гриме, в костюмах минут сорок, и нам не давали начинать. А потом сказали, что я все испортил. Это такая глупейшая история… Все нормально, словом.
— Но ведь забывают, что ты замечательный артист. Думают, что ты политик. Непонятные люди.
— Ну вот пусть эти непонятные люди в своих непонятках и живут. Никаких нет у меня политических высказываний.
- Вот ты на днях в Киеве что-то сказал, причем совершенно нормально, ничего особенного. А к тебе опять все прицепились, уже хотят звания заслуженного артиста лишить...
— Это совсем не политическое высказывание. Я такое говорил всю жизнь и ничего не скрывал. Чего мне скрывать? Я в Киеве не хотел идти на интервью, но там уговорили люди знакомые. Это просто какая-то ерунда: морковку им покажешь… На воре шапка горит все время.
— Но ты же говорил о фантомной боли после распада СССР. Это высказывание совершенно нормального трезвомыслящего человека, оно абсолютно адекватно. И про то, что в нас до сих пор сидит «совок» этот…
— Было интервью на радио, и из этого делать чего-то такое несусветное… Не о чем писать, что ли? Нет новостей? Вероятно, нет. Или новости не слишком положительные, не слишком позитивные. Никто в этом не виноват, кроме нас самих, мы всегда сами себя ставим в разные не очень красивые позы.
— А должен ли артист говорить что-то еще помимо того, чем он занимается? Ты — артист, твое место в буфете, разве не так?
— Согласен, да меня и в буфете часто об этом спрашивают. Но артисты тоже люди, понимаешь. Какая-то истерика происходит в общественном сознании.
— Почему, как ты думаешь?
— Думаю, что из-за телевизора. Народу делать больше нечего, вот ящик и смотрит.
— Нет, все-таки люди приходят после работы и потом уже его включают.
— Но они могут смотреть фильмы, канал «Культура»…
— Канал «Культура» смотрят полтора процента населения, ты знаешь.
— Я знаю, и в театр ходит процент населения. Что поделаешь… Для этого процента я и играю. Процент — это тоже немало, если посчитать поголовно. Но видно было, как развивалась эта пропаганда. Можно прийти вечером, включить Второй, Первый…
— Ты смотришь эти пропагандистские шоу?
— Ну, периодически попадаешь на них. Я же поздно вечером прихожу домой.
— А там Соловьев!
— Не он один, там много народу. Соловьев просто лидер. Лидер на букву «П».
— Пропагандист, да.
— Когда-то Андрюша Васильев, мой друг с детства и главный редактор газеты «Коммерсант», издал приказ: если пишете «Владимир Соловьев», надо обязательно до этого написать: считающий себя «п», порядочным телеведущим.
— Но почему это так действует на народ?
— Там сидят совсем неглупые люди, политтехнологи, сотрудники администрации президента. Они, наверное, хорошо работают. Для меня не очень хорошо, я там варился и знаю это изнутри, а для огромного количества народу все совсем по-другому.
— Изнутри — ты имеешь в виду программу «Жди меня», которую ты вел. Но это совсем другой формат.
— Я бывал в телевизоре, знаю, как это делается и что это такое. Вопрос, какую они в этом ставят сверхзадачу. Что-то я не могу найти ничего положительного в такой сверхзадаче.
— Сверхзадача достигается, масса населения западает на телевизор.
— К сожалению, это война. В головах, не в головах — но война. Слово это все чаще и чаще звучит.
— Ну вот и мы с тобой опять о политике. А ты ведь только артист, читаешь стихи Быкова, стихи Орлуши. Это же не твои мысли. Ты просто изображаешь.
— Правильно, я вообще к политике мало отношусь. Но Васильев меня называет политическое животное, потому что я слежу за новостями, смотрю, что там сказали. У меня и папа программу «Время» каждый раз смотрел.
— Мой папа тоже смотрел и смеялся над Леонидом Ильичом.
— Да и выпить мне часто предлагают, потому что я много пьяниц сыграл. Но все равно люди в основном берут информацию из телевизора, поэтому, думаю, Соловьев все равно круче, чем я.
— Но все-таки на букву «п».
— Пропаганда — это прекрасная вещь на самом деле, только важно как. Пропагандировать-то Чехова можно всю жизнь.
«Мне трудно что-то запретить, потому что я непослушный»
— Ну и ты пропагандируешь разумное-доброе-вечное. Ты же так считаешь?
— Не думаю, что я пропагандирую, я просто прикалываюсь. Я человек юмористический, но всегда шутить тоже невозможно. Юмор, ирония и сатира — это вещи, которые нужны. Они нужны как антибиотики, как лекарства, чтобы очень серьезными не стать. Когда люди становятся серьезными, они могут жутких дел наворотить.
— Звериная серьезность — это ужасно. Человека, у которого нет чувства юмора, можно пожалеть.
— Чувства юмора нет — ладно, а есть же люди, у которых нет чувства юмора и еще они активные ханжи. Они навязывают свою больную картину мира всему окружающему миру. А тем более когда человек во все это верит, активен и считает очень хорошим все, что произошло за последние четыре года.
— Но Россия — свободная страна! Вот ты отыграл спектакль при полном аншлаге, приехал в ресторан… Как хорошо!
— Но при этом все время чего-то запрещают. Ну хоть чего-нибудь не запретили бы, а разрешили.
— Что тебе в последнее время запрещали?
— Мне трудно что-то запретить, потому что я непослушный.
— А вот «Куклы» Шендеровича в свое время запретили. Они стали совсем страшными?
— Это от нехватки юмора, самоиронии запретили. Что там было страшного в этой программе? Да ничего. А меня — да, не запрещают. Может, я такой клапан, что ли?
— Как «Эхо Москвы»?
— Ну, типа, да. Галина Борисовна Волчек в начале 70-х была первым советским режиссером, который поехал в Америку и поставил спектакль «Эшелон» по пьесе Рощина. Почему? Ну, конечно, потому что пьеса классная, и люди нашлись, и Галина Борисовна гениальная. Но говорили иронично: потому что еврейка, беспартийная и женщина.
— А ты в таком случае кто? Как ты себя определяешь?
— Я не знаю. Мне слишком много лет, чтобы в этом разбираться: кто я, чего я? Я уже разобрался лет 20 назад. Я ни на что не претендую.
— То есть тебя воспринимают несерьезно.
— Я надеюсь. Говорят про меня: либо он пьяный был, либо действительно шутил с тем же Дудем про этот мост злосчастный. Мы-то говорили про песню, которую пели Скляр, Димка Харатьян, еще кто-то: «Мы забиваем сваю…». Вот и получается: ты сказал ерунду, пошутил, а потом на полном серьезе взрослые люди, облаченные властью, баблом на это реагируют.
— Да, ты говоришь какие-то серьезные вещи, а от тебя, или Леши Серебрякова, или даже Данилы Козловского только и остается: Россия — ужасная страна и пора валить.
— А потому что сами так сказать не умеют или ссут. Извините за слово «или». Но такая реакция меня пугает. Вот я хожу по улицам и не вижу такой реакции, люди ко мне хорошо относятся. За последние четыре года я только с одним человеком так сцепился, и то мы поддатые были. А так-то нет!
«Алё, режиссеры, а вы вообще в курсе, что это Англия?»
— Для тебя слово «шут» обидное понятие или очень высокое? Когда-то Абдулов рассказывал, как они с Леоновым смотрели телевизор и один уважаемый политик назвал Евгения Павловича шутом. Леонов очень обиделся.
— Шут — понятие высокое, но я понимаю, почему он обиделся. Мы когда-то на «Дожде» делали программу «Бай-бай, нулевые», к нам приходили разные большие люди… Касьянов там… И был Геращенко, Геракл, прекрасный собеседник. Чего-то мы там про артистов залудили, и вдруг Геращенко говорит: «Ну а что Табаков? Кот Матроскин». Меня это резануло, просто шандарахнуло. Для меня Олег Павлович — всё. К сожалению, с возрастом приходит понимание, что артист не самый главный человек на свете, даже если на сцену выходит. А совсем наоборот.
— На театре было такое выражение во времена Чехова: «Публика — дура». Ты к ней так никогда не относился?
- Иногда, бывает, публику ненавидишь, как в Самаре. Все равно спасает-то юмор. Я же там над ними хохмить начал. Я и сегодня в спектакле по Пинтеру сыграл… Там же я произношу: «Да ты раком встанешь на лондонском мосту за два шиллинга, как вот тот, которого не слышно». Такой спектакль в спектакле.
Вообще, Пинтера я ни разу не играл, мне интересно. Но моя дочь Анна-Мария на этот спектакль написала рецензию: «Алё, режиссеры, а вы вообще в курсе, что это Англия? Вы понимаете, что вы англичан играете?» А то ведь артисты Чехова, Островского, Достоевского давят, а это вообще там ни при чем. Пинтер — это новая драматургия, он меняет этику. Прямо как у нас в стране.
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, раньше считалось, что брать чужое плохо и маленького обижать нехорошо. А в 2014 году сказали: да нет, нормально брать чужое.
— А в Финляндии, в Прибалтике при Сталине мы разве не брали чужое? В Афганистане при Брежневе?..
— Афганистан — это дело мутное. А тут Одесса, Киев, где я был недавно. Я — советский человек, поэтому и там, и там буду говорить одно и то же, как я думаю, это моя страна. Вот пишут, что я поехал на Украину ругать Россию. Да ничего подобного. В это трудно поверить, но это им вообще неинтересно.
«Ну что, я у Гриши Константинопольского деньги, что ли, буду брать?»
— Ты деньги любишь?
— Конечно, кто же их не любит. У меня очень большие траты.
— Ну да, шестеро детей и все такое… Знаешь, когда Нюта Федермессер, которую я очень люблю и уважаю, сказала в одной программе, что любит деньги, меня это почему-то резануло. Может, я не так воспитан и вообще «совок»?
— Может, ты денег просто не видел? Вот если бы Чулпан о деньгах не думала, может быть, у нее ничего бы не получилось. А ведь она математический человек.
— Знаешь, когда Александр Ф. Скляр сказал, что Чулпан занимается благотворительностью ради пиара, он для меня перестал существовать.
— Я так жестко не буду к Саше относиться. Да, тогда Чулпан ненавидели все.
— Ну и дураки. Подумаешь, Путина поддержала. Ради святого, ради детей больных!
— Давай я скажу крамолу: ради Путина я могу поддержать московский «Спартак». А дальше посмотрим. Как говорит прекрасный Венедиктов: будем наблюдать.
— Значит, ты соглашаешься играть в огромном количестве фильмов ради денег?
— Вот это не главное. Главное — какая собирается компания. Ну что, я у Гриши Константинопольского деньги, что ли, буду брать? Откуда?
— Но у тебя в год по восемь-девять фильмов…
- Сейчас меньше. Сейчас я на театр немножко переключился. Да и лучше — меньше внимания. Хотя я лето целое снимался в замечательном фильме «Конек-Горбунок». Но он только в 2020 году выйдет. Я такого не видел, это российская «Клеопатра»! Вот там у меня замечательные партнеры: Ян Цапник, Олег Тактаров, Паулина Андреева, Антон Шагин… С каждым из них просто уже можно соглашаться.
Но в принципе у меня в семье, когда я еще был маленький, и папа, и мама о съемках в кино говорили «пойти на халтуру». Основная работа в театре, хотя кино приносит гораздо больше денег.
Никто сейчас не поймет, что я сказал. Будут спрашивать: как же вы до часу ночи там, в театре, сидите за три рубля, уж лучше поехать куда-нибудь сняться за триста. Мы же и пишем так: просьба отпустить нас сниматься в свободное от основной работы время. То есть основная работа — это все-таки театр. Хотя есть и просто киноартисты, я их понимаю. Но знаешь, без театра, мне кажется, жизнь неполноценна.
— Несколько лет назад я разлюбил театр, к большому моему сожалению. Просто, как Станиславский, смотрю на сцену и говорю: не верю! Вижу обычных людей, которые приехали из дома на метро или на машине, их гримируют, они выходят… Вот эта «четвертая стена» для меня не существует. А в кино она есть, это тайна, загадка. Может, ты меня научишь, как опять полюбить театр, как верить в то, что происходит на сцене?
— Надо пойти на хороший спектакль. Конечно, надо сходить в Вахтанговский.
— На Туминаса?
- Дело не в Туминасе, дело в том, что там прекрасные актеры. Симонов, Маковецкий — величайшие актеры современности. Еще можно сходить к Жене Каменьковичу в Театр Фоменко. «Современник» я сейчас не беру, но там я буду ставить пьесу Ивана Охлобыстина, которую он написал мне через 21 год после своих душевных поисков. Будет еще Ваня Вырыпаев ставить… Есть «Осенняя соната», где Марина Неелова. Смотрите, пока это есть!
Но можно прийти на спектакль — гениально, а на следующий день на тот же спектакль — ничего особенного. Просто у артиста было другое настроение: какая-то девушка хихикнула в зале — и всё пошло не так.
«Знал бы я вовремя, что мне делать, возглавил бы «Единую Россию»
— Ну, а как поживает твое пресловутое… как бы это сказать… нарушение режима? Ты же с этим справился?
- Конечно. Не вино запрещается, а пьянство. Но вино — такая вещь лукавая: выпиваешь, выпиваешь, вроде трезвый-трезвый, а потом утром проснуться не можешь. Но я думаю — не надо на этом сосредотачиваться.
Это есть такая история: Дмитрий Дмитриевич Шостакович заходит в туалет, а там альтист мастурбирует. «Что вы делаете?!» — спрашивает Дмитрий Дмитриевич. «Мастурбирую», — отвечает альтист. «Я понимаю, но не так же надо. Надо легче, и от себя, от себя…»
— То есть ты этим уже переболел? Я про русскую болезнь.
— Секунду! Не переболел, никогда этим переболеть нельзя. Просто нужно иметь силу воли и чувство меры, тогда все будет с этим нормально.
— У тебя как с чувством меры?
— Когда как. Не мне об этом говорить, а то совсем уж будет лицемерие. Живите настоящим. И еще я хочу сказать, Саш: самое последнее дело — ссориться из-за политики, из-за того, что кто-то на кого-то не так посмотрел. Знал бы я вовремя, что делать, возглавил бы «Единую Россию». Ох, вы бы у меня поплясали!
— Бондарчук уже там, твой дружок.
— Федор Сергеевич — большой кинорежиссер. Большому кинорежиссеру нужны большие бюджеты. Никогда вы меня не поссорите ни с Сашей Скляром, ни с Федей Бондарчуком, ни с Димой Харатьяном. Хрен с ним, с Крымом, а это мои дружбаны. Я люблю их больше, чем Крым.
«В следующий раз не приезжай, пускай муж приедет»
— Ты служил в армии советской, два года, как полагается. Какие у тебя сейчас воспоминания об этом?
— Очень хорошие.
— Ты не блатной был?
- Блатной, конечно, ну как я мог быть не блатным? Меня забрали в армию, потому что я торговал валютой в гостинице «Космос». Менты папе моему сказали и мне объявили: либо тюрьма, либо армия. Я выбрал армию, войска ВВС.
Первые полгода у меня была действительная служба, я самолеты обслуживал по радиоэлектронному оборудованию. Но там и остался, в этой учебке. У меня до сих пор есть друг с тех армейских времен. Он живет в городе Балашов под Саратовом, Леха Ткачев, он был тогда старшим сержантом. Замечательный человек. Говорят: простые люди. Вот он абсолютно простой человек.
У него нет никакого бизнеса, он работает работягой, простым работягой. И вот что с пенсионной реформой, почему я вообще на нее обратил внимание? Это не моя тема. Но когда мне Леха Ткачев из города Балашов позвонил и говорит: «Что там за ерунда. Я так ждал… Вот она была, совсем близко. А теперь еще десять лет…»
Это очень большая ошибка, которая может стоить всего, на самом деле. Леха наверняка за Крым и все такое, но что же могло произойти, чтобы он мне позвонил и стал выяснять у меня про пенсионную реформу?! Он меня знает так давно, как и я его, лет 35, и мы никогда вообще об этом не говорили.
— Во что мы превращаемся? В Северную Корею?
- Вот была у меня такая история. Я летал в Америку, концерты давал. Прилетаю на родину недовольный, потому что перелеты я плохо переношу. Прихожу домой, дома никого нет, я ложусь спать. Поспал, выхожу, и дома только няня Ольга.
Я говорю: «Оля, а где же Соня, жена? Дети в школах, я понимаю. А где же Соня?» — «В Северной Корее, — отвечает Оля. А я только что из Соединенных Штатов, где тогда Трамп грозил уничтожить эту Корею. Соня действительно от Министерства культуры поехала туда. Там к каждому поставили по человеку. Человек, которого поставили при Соне, был алкоголиком. «Давай выпьем», — он ей предложил. Она говорит: «Нет». Соня не пьет в принципе. И потом она добавила: «У меня в Москве остался человек, который за меня там пьет». И корейский человек сказал: «В следующий раз ты не приезжай. Пускай муж приедет».
