Внутри темно и холодно. Венгерский актер Геза Морчани сидит, укрывшись клетчатым пледом. Его герой Артур — военный врач из Дагестана. Он на пенсии, вдовец. Его дочь Марьям, которую играет молодая актриса, дебютантка Екатерина Крамаренко, училась в Москве, но втайне от отца уехала в Сирию, в ИГИЛ (запрещенная в России организация). В Интернете гуляет ролик с ее призывом воевать. Артур отправляется на спасение дочери.
Геза Морчани стал известен в мировой фестивальной среде после роли начальника скотобойни, полюбившего девушку инопланетной красоты на своем же предприятии в знаменитой венгерской картине «О теле и душе» Ильдико Эньеди, награжденной в 2017 году «Золотым медведем» Берлинского кинофестиваля. Геза оказался непрофессиональным актером, и «Пальмира» — второй его фильм. Он переводит русскую литературу — Гоголя, Чехова, Горького, Булгакова, работал с Галиной Волчек, Олегом Табаковым, Анатолием Васильевым, ставившими в Венгрии спектакли, издавал произведения Людмилы Улицкой. «Я трижды отказывался от роли, — рассказывает Геза Морчани. — Но Иван уговорил меня. Он не ждал от меня актерства в традиционном смысле, ему нужно было мое лицо. «Пальмира» о том, как радикализм и терроризм съедают нашу жизнь. Приезд в Дагестан для меня — приключение. Мы снимали в высокогорном селе. Ничего подобного я еще не видел».
В роли Артура изначально предполагали снимать известного турецкого актера Эрдала Бешикчиолу. Режиссер ездил к нему в Анкару для переговоров. Но что-то не заладилось.
«Всегда самый главный режиссер — жизнь. Произошла цепочка отказов, — рассказывает Иван Болотников. — Причины в каждом случае были разные, но за ними стояло что-то другое. Видимо, страх. У Турции сложные отношения с Сирией. Там 3,5 миллиона беженцев, но ничего на эту тему не снято, как будто беженцев нет. У нас появился турецкий сопродюсер, который должен был взять на себя серьезное обеспечение съемок. Но это не состоялось, потому что тема пугает. Но что ни делается, то к лучшему. Кто-то из потенциальных партнеров еще может подключиться, но пока у нас чисто российское производство».
Из бани мы переехали на торговую улицу Дербента, где продают только ковры. Хозяин одного из магазинов готовился к встрече со съемочной группой — разворачивал зеленые и синие ковры, но художники попросили вынести ко входу исключительно красные. Попытки снять с дома табличку с названием «Улица Буйнакского» не увенчались успехом. Пришлось ее заклеивать. Это была так называемая «турецкая точка», и мы вместе с Артуром оказались в Турции. Режиссер увидел среди местных жителей молодого парня и предложил поработать в кадре продавцом каштанов. Но тот застеснялся, не пошел. Зато нашелся доброволец, готовый помешивать орехи на огне. Его друзья выкрикивали вслед: «Вы его в титрах укажите!». Геза Морчани несколько раз подходил к лавке, спускался по ступеням вниз. На втором дубле с минарета соседней мечети донесся голос муэдзина, призывавшего к вечерней молитве.
Погода становилось все хуже, начал моросить дождь. Группа переместилась к городскому рынку, который давно не функционирует и находится в плачевном состоянии. Местная пресса сообщает, что разборки между дербентскими авторитетами довели до того, что это историческое место годится теперь только для съемок пострадавшей от обстрелов Сирии. В клубах дыма угадывались фигуры вооруженных людей устрашающего вида. В общем, мы оказались в Сирии. Опять собираются люди, приводят детей, вступают в разговоры. Пожилой дербентец вспоминает, как его семья жила на этой улице, а мама заведовала ателье. Рынок процветал: «Чего только не было там — продукты, мануфактура. А какая рыба! В 50 е годы торговцы приносили нам ее бесплатно. «Берите, ешьте, лососина портится. Только распишитесь, что взяли для семьи», — говорили они». Посмотреть на происходящее выходят продавцы магазинов и фруктовой лавки, предлагают попробовать хурму. Желающих сниматься хоть отбавляй — старики, женщины, юные девы, мамы с детьми. Но сегодня они уже не нужны. Это наутро их загримируют, экипируют как сирийских беженцев в недостроенном здании азербайджанского театра, выделенного съемочной группе в качестве базы. К 9 утра колонны местных выстроились туда. А выходили с перевязанными коленями и головами, в кровавых бинтах. В таком виде их отправляли в карьер, находящийся вблизи Каспийского моря, изображать беженцев. Руководитель массовки объяснял: «Ваша сцена финальная. Представьте — Каннский кинофестиваль, в зале — мировая киноэлита. Она смотрит на вас, и на глаза у нее должны наворачиваться слезы».
Но это будет на следующий день, а накануне вечером, замерзнув на улице, мы с Иваном Болотниковым и Гезой Морчани согревались облепиховым чаем. Наш разговор совсем не похож на тот, что мы вели с режиссером летом на Кавказе. Многое поменялось. Фильм должен был снимать оператор Олег Лукичев, а на площадке работает Айрат Ямилов. Участие сирийских, болгарских и турецких партнеров пока под вопросом.
— Испугало всех слово «Сирия»?
— Именно так. Один оператор предположил, что, наверное, Кремль дал деньги на фильм. Мы с продюсером Андреем Сигле нацелены на интернациональные проекты. Надо отдать ему должное. У Андрея Сигле есть безумие и свобода в попытке сделать кино, даже если не удастся собрать необходимый бюджет. У нас снимаются венгерский актер Геза Морчани, сербская актриса Даниэла Стоянович. С литовцем Дариусом Гумаускасом мы уже работали на «Хармсе». Вагиф Керимов из Азербайджана играет главную отрицательную роль. Он ветеран войны в Карабахе, был разведчиком. Я видел его выступления на азербайджанском телевидении. Он ничего не играет, что меня и привлекло. В режиссерской экспликации я написал: мне кажется, что мир погубят люди с идеями. Злодеев не так много. Но и вполне нормальным людям ничто не мешает калечить друг друга, разжигать войны. Радикализм — это не только Сирия, ИГИЛ. Он носится в воздухе. И об этом наш фильм. Все там происходит между самыми близкими людьми, между отцом и дочерью. Заслуга главного сценариста Константина Лопушанского в том, что мы какие-то вещи не договариваем. Зрителю не надо объяснять то, что очевидно. Это сценарий-аллегория, притча. Он сродни античной трагедии. Мы не даем ответа на вопрос, почему дочь Артура уехала в Сирию, оказалась в радикальной группировке. У нас нет односложного ответа. Непримиримость, отрицание прежнего мира, поиск нового — это было и будет.
— После поездки в Сирию сильно поменялись ваши намерения?
— Восток требует погружения в материал, иначе картину не снимешь. Мы приехали в Сирию, нас поселили в лучшей гостинице, состоялась встреча с возможными партнерами. Я отвечал и вроде бы неглупо на их вопросы, но в голове проносилось: где я и что я? Нужно найти форму всей этой истории, чтобы она была убедительной. Я посмотрел фильм, где сирийский режиссер из Европы провел три года со своим дядей из радикальной группировки. Он создавал видимость того, что исповедует игиловскую идеологию. Таким образом, снял на камеру, как воспитывают и калечат детей, делая из них шахидов. Все они должны погибнуть. Мы так долго в Сирии не жили, но поняли, что наша история не должна быть буквально привязана к современности, нужна иносказательная форма. Сирия потребовалась для того, чтобы не впасть в откровенную стилизацию. И сейчас, снимая большие сцены в Дагестане, были опасения: не превратится ли все в театр, когда обряжу людей в хиджабы и камуфляж? Я человек недоверчивый и самокритичный, постоянно мучаю группу своими сомнениями. График очень жесткий. Мы снимаем быстро. Сам до конца не могу понять, получается или нет.
— Не хотелось пойти на попятный?
— Я, конечно, устал. Проект все никак не переходил в стадию съемок. У меня поменялись оператор, актеры. Это очень тяжело.
— На площадке много непрофессиональных актеров. Как вы с ними работаете?
— Никак я с ними не работаю. Мы же друг друга чувствуем. Завтра у меня будет сниматься водитель маршрутки — сыграет проводника в Турции, который поможет Артуру перейти границу Турции и Сирии. Неактеры часто справляются лучше, чем профессиональные артисты. Мой мастер Алексей Герман говорил о Нине Руслановой: «Она как парус. Ты поставь ее, дунь, а дальше она сама поплывет». Важно правильно поставить человека на место, а дальше он даст тебе сто очков форы. Нужно людям доверять, любить их, и они все сделают. У меня ведь и в «Хармсе» не было известных лиц. Геза знаменит в фестивальных кругах, но в России его мало кто знает. Мне интересно работать с новыми лицами. Известные актеры тащат за собой шлейф прежних работ, и мне это не нравится. У нас все село Кахабросо снималось. Даже мулла сыграл муллу.
— А это дозволено?
— Он всячески отказывался от съемок. Но в селе все решает община — джамаат. Они увидели, что мы честно работаем, и стали на нашу сторону. Когда мулла отказался, джамаат обязал его сниматься.
— В Дагестане вы снимаете еще и Турцию, Сирию.
— Ряд небольших сцен мы снимем и в Турции, поедем еще раз в Сирию. Но основные сцены — госпиталя, регистрационного пункта — снимаются в Дагестане. Это обетованная земля. Когда я сюда собирался, меня предупреждали: «Иван, держись!». Я думал, что морду набьют в первый же день. А встретил удивительных людей, деликатное отношение. Живут здесь скромно, небогато, а туалеты чище, чем у нас. Есть порядок. Если человек чуть задел тебя плечом, то тут же положит руку на плечо, чтобы ты не подумал чего-то плохого. В европейском сознании с исламом связано много предубеждений. Отчасти не без оснований. Но я увидел в высокогорном селе Кахабросо, как он важен. На высоте в 2 тысячи метров над уровнем моря, где облака находятся под ногами, а пыль от скальных пород заставляет гореть кожу на лице, внутренняя дисциплина ислама многое определяет. В том, что пять раз в день намаз, нет чего-то противоестественного, угрожающего. Напротив, я увидел в этом силу, позволяющую людям жить. Мы так всех полюбили, и нас полюбили, что на следующий год пригласили на свадьбу. Двое ребят из нашей группы вернутся туда, чтобы покататься на лошадях. Жители села стали для нас близкими людьми. А это суровый край.
— У местных жителей не возникало вопросов по поводу того, чем вы занимаетесь?
— Нет. Более того, я что-то подправлял, посоветовавшись с ними. Была сцена, где в ауле главного героя, узнав, какая с ним произошла беда, собирают деньги. Я хотел возле мечети поставить человека с серебряным подносом, но мне объяснили: «У нас собирают не так. Берут картонную коробку и собирают». Мы так и сделали. Здесь огромный уровень доверия. Это даже какое-то детское приятие тебя. Геза впервые попал из Венгрии в Махачкалу, а потом в аул. Но его приняли. Сказали: «Дагестанец! Подходит!». Я больше всего переживаю за то, что фильм, не дай бог, не получится. Он для меня как ребенок, и если окажется инвалидом, то это будет травма, как для любого отца или матери. Моя тетя — верующий человек, она регентша и молится за меня каждый день. И здесь, попадая в мечеть, прошу помолиться за нас. Дербент — самый старый город на территории России. Здесь старейшая община горских евреев. Недавно нас подвозил раввин, и я попросил его помолиться за всех нас. Верю в совместные усилия, в то, что дружбой и приятием можно многое сделать. Мне 49 лет. Я долго жил в измерении кино, а теперь стал более всего ценить человеческое общение.
В 7 утра режиссер с частью группы отправился в карьер. На двух автобусах привезли массовку. С Гезой Морчани и сербской актрисой Даниэлой Стоянович мы тоже отправились туда. Актеры в гриме. Даниэла, играющая Сабиру, — в парандже. Уроженка Сербии, она с 2000 года живет в Санкт-Петербурге, играет там в спектаклях, снимается в российском кино и сериалах, сохраняя европейский шарм. Разговариваем мы без диктофона. К интервью она пока не готова. Роль только рождается. Пока не приглашают на площадку, стоим у бушующего зимнего Каспия. Рассматриваем осетра, словно бы выбросившегося на берег. О своей героине Даниэла говорит пунктирно.
Из карьера в город возвращаюсь с одним из актеров в камуфляже. Выглядит он устрашающе, садится на переднее сиденье. Удивительно, но нашу машину никто не останавливает.
