I
После собрания, на котором писатель Облаков зажигательно выступил и произнес перед литературным сообществом пламенную речь в пользу кристальной честности и несгибаемой принципиальности (за что был награжден дружными аплодисментами), он вернулся домой, плотно поужинал и крепко уснул.
Разбудил телефонный звонок, прозвучавший резкой диссонансной трелью. Облаков схватил трубку, негодуя и гадая: кто способен в ночную непроглядную темень допустить бестактность — и услышал голос с характерным акцентом, который сам любил передразнивать, рассказывая анекдоты:
— Хочу поинтересоваться мнением о Борисе Пастернаке. И Осипе Мандельштаме. Хорошие они, на ваш взгляд, стихотворцы?
Конечно, это был розыгрыш — неумный и полупьяный. Видать, собратья по перу закатились после шумного толковища в ресторан и колобродили.
— Не смешно, — брякнул в мембрану Облаков, а потом брякнул и саму трубку на щелкнувшие рычажки.
Какое-то время он ворочался и негодовал, но в итоге склонился к приятному: триумф его ораторского успеха продолжается, коллеги обсуждают доклад и не могут угомониться, так что предосудительную выходку следует записать в актив.
Убаюканный оптимистичной версией Облаков приготовился вновь задремать, как вдруг загрохотали в дверь.
Чертыхаясь, он вдел ноги в тапки и пошел интересоваться:
— Кто там?
На что услышал:
— Открывай, урод!
Это было чересчур. Облаков попятился, но заставил себя приникнуть к глазку и увидел трех незнакомцев в кожанках и портупеях. Сердце ухнуло оборвавшимся лифтом и заколотилось пойманной птицей. Колени ослабли.
— Не открою, — оповестил кошмарных ретросиловиков обмякший литератор.
Посыпались удары в хлипкую створку, которую Облаков, вселившись в ипотечную квартиру, не удосужился заменить на металлическую сплошняковость. Не к месту всплыла в замельтешивших мыслях притча о трех поросятах и прочном домике Наф-Нафа.
Немеющими пальцами Облаков отомкнул защелку.
Трое ввалились внутрь. От них разило перегаром и табачищем.
— А ордер имеется? — попробовал заикнуться Облаков, но, получив по башке рукояткой револьвера, отключился.
II
Очнулся он на допросе, под светом яркой лампы, направленным в лицо.
— Что за байду ты вчера гнал? — обратился к нему тот, кто сидел по другую сторону стола. Конкретные его черты размывала темнота. — Ты к чему призвал, ублюдок? Какие вирши, козел, цитировал?
— Я… Вы по какому праву? Мы живем в свободной стране!
От абсурдности произнесенного (Облаков и сам ощутил фальшивую идиотичность собственных слов) у дознавателя отвисла челюсть. Это Облакову разглядеть удалось. Как и то, что человек на секунду впал от услышанного в ступор. Но лишь на секунду. А затем бархатно проворковал:
— Совсем, что ли, сбредил, недоносок? Я тебе покажу свободу! Ты, падла, научишься вежливо отвечать. О Пастернаке и Мандельштаме.
Зловещий, въяве воплотившийся есенинский Черный человек (успел подумать несчастный Облаков) шарахнул его по кумполу сразу погасшей лампой.
На следующий день другой выспрашиватель ласково велел перечислить всех, кто аплодировал крайне неудачному, это теперь признавал и сам Облаков, выступлению. А прежде всего — тех, кто словесно выражал одобрение.
Облаков с негодованием отверг требование.
Приятный будетлянин (означил его по-хлебниковски Облаков) не рассердился, а задушевно молвил:
— Ты, козел, в разводе с женой, но ребенка навещаешь? Жену сошлем, сына отправим в детдом…
Облаков, впервые за те часы, которые провел в сумасшествии и душевном раскардаше, взглянул на происходящее трезво.
— Что происходит? — нетвердым срывающимся голосом осведомился он.
В поджелудочной глубине еще теплилось: это квест, представление, инсценировка, устроенная веселыми единомышленниками. Хохмачами. Но уже закрадывалось — о государственном перевороте, машине времени, перетасовке эпох, возможной, говорят, в иных случаях телепортации.
Облаков решительно взял ручку (чернильницу-непроливайку следователь придвинул к нему вплотную) и вывел на рыхлой желтой бумаге: «По поводу своего выступления хочу пояснить…»
Докарябать не успел, ласковый, выйдя из-за стола и глядя ему через плечо, остановил излияние:
— Не об этом, тварь, надо калякать, нужны фамилии, факты. Что и когда кто из них тебе поручал?
Облакова прошиб настоящий обильный пот. Он взголосил:
— Да в чем проблема-то? Ну сболтнул я, может, чего не так. Но я же не подстрекал, я проверенный, позитивно настроен, не оппозиционер. Не из «Нового величия». Не зиновьевец. Не троцкист. Не член «Трудовой партии».
— Вон как запел… — расплылся в радушии будетлянин. — Теперь, чую, твоя искренность и наша общая доверительность взойдут на новую ступень. Можешь не сомневаться: нам известно. И о том, что хранишь раритетные листовки в поддержку Ельцина. И о том, что ездил в Верею за грибами, где тебя завербовали. Возле засохшей сосны. Пиши глобально, гнида. Если кого лишнего припутаешь, не накажем. А за сокрытие и умолчание, уж не взыщи, отошлем на Волго-Дон.
Взвесив привходящести, Облаков оценил: дружки, что хлопали, не щадя ладоней, — провокаторы. Враги. Кто их знает — не ровен час они и точно на содержании у западных спецслужб, получают мзду за совращение подлинных талантов. Надо спасать свой дар, никто, кроме следователей, в этом не поможет.
Он засел за многостраничный опус, а ему приносили чай с лимоном, сигареты (хоть он и не курил). И прощали помарки, и давали советы (и подзатыльники, если забывал писать разборчиво). А потом поместили в камеру и велели ждать.
III
Сочувствие соседей по нарам не воодушевляло. И он с облегчением вздохнул, когда с вещами (смешно сказать: было только то, что на нем) пригласили на выход.
До кремлевской зубчатой стены довезли в автозаке, повели по брусчатке, а потом по длинному, устланному ковровой дорожкой коридору. Охрана сверилась с фото и пропустила в кабинет.
Сидевший за большим письменным столом усач был серьезен и не сразу оторвался от бумаг, над которыми склонился. А когда вскинул пронзительные глаза, Облакову стало дурно.
— Ты, собака, талантлив, — сказал усач. — Как Михаил Булгаков. Нет, как Максим Горький. Как Никита Михалков! Но ты меня сильно огорчил. Это ж надо: бросить трубку! Не каждому, согласись, и не каждое утро звонит самый искренний почитатель литературы!
— Спасибо… — разжав зубы, норовившие застучать, прошелестел Облаков.
— Есть задача для твоей обалденной гениальности, — продолжил вождь. — Сочини гимн во славу…
— Да! Да! Да! — сорвался Облаков на восторженный вопль, но осекся, поскольку неулыбчивый визави глянул грозно.
— Опять спешишь, — заключил хозяин кабинета. — Все тебе невтерпеж. То трубку швыряешь, то готов, задрав штаны, бежать за воспевателями отстоя, то бишь отсталого образа жизни… Я имею в виду: сочинить гимн во славу вскормившей тебя мухоморами Вереи… Где ты был завербован… — лишь после этой тирады усач рассмеялся. — Надеюсь, юмор понимаешь? Осознал, что это шутка?
Облаков горько, но от всей воскресшей, встрепенувшейся, воспарившей души захохотал.
