Писателю явно удалась попытка поведать о том, какими особенностями отличалось литературное действо (не люблю слово «процесс», чем-то судебным попахивает) начала восьмидесятых. Прозаикам и поэтам моего поколения, а также тем, кто постарше, «Веселая жизнь» представляется интересным кроссвордом. Вспоминаешь, кого из тогдашних «инженеров человеческих душ» автор зашифровал под очередным псевдонимом, и радуешься: угадал, угадал! Однако роман, без сомнения, будет представлять интерес и для молодых читателей, поскольку рассказывает о событиях не очень давних, но тех, о которых эти самые молодые читатели и понаслышке не ведают. Умение выстроить увлекательный, динамичный сюжет — характерная особенность писателя, проявившаяся уже в самых ранних его произведениях. Новая книга Полякова — не исключение, и вот парадокс: «Веселая жизнь», предназначенная для интеллектуалов, обречена на коммерческий успех.
Первоначально книга задумывалась как небольшое мемуарное эссе о попытке властей во времена андроповского «закручивания гаек» исключить властителя дум «застойной» интеллигенции Владимира Солоухина из партии за цикл «Ненаписанные рассказы» (в романе «Веселая жизнь» — «Крамольные рассказы»). Об этом эпизоде нигде не говорится, даже в «Википедии». Поляков, тогда молодой, но уже известный писатель, оказался вовлечен в ту громкую интригу. «В конце концов я решил сменить подлинные имена на вымышленные, — объясняет автор. — Ибо значительно отошел от реальности, художественно реконструируя и додумывая то, чего не знал или забыл. Я воспользовался приемом, который Валентин Катаев применил в романе-головоломке «Алмазный мой венец», столь любимом моим поколением. Надеюсь, читатели, так же как мы сорок лет назад, весело помучаются, угадывая мои шифры и иносказания». Помучиться предстоит, конечно, не только читателям. Слишком уж узнаваемы все литперсоны, и, вероятно, обид не избежать. Правда, большинство из них уже пребывает в мире ином. Впрочем, Полякову не привыкать: образ писательского террариума весьма жизненно воссоздан в его давнем романе «Козленок в молоке».
Есть и некие собирательные, обобщенные образы, как, например, «гений» Толя Торможенко. Подобные типажи встречались мне и 1983-м, и в 2019 году. Некоторые из них были действительно не лишены одаренности, но приди такой Толя в мой дом в качестве зятя, я бы встретила его с поварешкой наперевес и с кастрюлей на голове вместо шлема.
Вопрос об исключении автора «Крамольных рассказов» Алексея Ковригина, талантливого прозаика из «деревенщиков», решает комиссия, которую пришлось возглавить главному герою — начинающему писателю Георгию Полуякову. Он вам никого не напоминает? «Полу-я», то есть очень похож на автора, но все же — другой человек, живой и реальный, не приторно-положительный и не эпатажно «плохой-хороший парень», как сегодня принято. Кстати, и Ковригин показан не кротким агнцем, а колючим субъектом. Ну а его заклятых друзей не стану описывать — читайте роман!
Еще один необычный авторский ход — каждую из восьмидесяти семи глав произведения он начинает стихотворным эпиграфом, принадлежащим перу некоего Анонима. Строки эти — стилизация советских «непроходных» стихов, которые в начале 1980-х в СССР напечатать было невозможно, хотя по рукам они ходили в изобилии. Некоторые из эпиграфов, особенно эротические четверостишия, звучат и сегодня актуально. А мне особенно запомнилось такое:
Чтобы остограммиться с утра,
Нет ни денег, ни пустой посуды.
Что ж вы, пролетарии всех стран,
Не соединяетесь, паскуды?!
А эта миниатюра уже совсем тесно связана с главной темой книги:
По краешку запретному скользя,
Свободу мысли обращая в шалость,
Мы думали о том, о чем нельзя,
И говорили то, что разрешалось…
И шипящие обитатели писательского террариума, сплетясь, как сыр чечил, в косичку с идеологической удавкой, плотными кольцами сжимают шею Георгия Полуякова, вынуждая делать то, к чему душа его совершенно не лежит. Но, отшвырнув ногой ненавистный «застой», подлинную свободу мы не обрели. В романе Полякова это очень хорошо продемонстрировано на дальнейших судьбах героев, не «вписавшихся» в рыночные реалии. Особое сочувствие вызывает старик-еврей — парикмахер из ЦДЛ… В общем, как четко просчитал выдающийся диссидент-математик: «Две дороги — к одному обрыву». Вероятно, фамилия главного героя говорит еще вот о чем: Георгий вынужден жить наполовину, и мечта о красавице-актрисе Лете Гавриловой отвлекает его от «свинцовых мерзостей». Она «крутит динамо», или, как сейчас говорят молодые, держит главного героя во «френдзоне». Полуяков уходит из семьи, захватив пишущую машинку и пару теплых вещей, он ловит, чтобы мчаться в Переделкино и там встретиться со своей прекрасной музой, зеленый «пазик» с трафаретной надписью «Москанализация». В дороге водитель обстоятельно развивает собственную версию конца света, и едва ли даже самый «мятежный» режиссер возьмется за фильм-катастрофу с подобным сюжетом: «Все ждут гибели от ядерной войны, кометы Галлея, которая протаранит Землю из космоса, или смертельного вируса вроде гонконгского гриппа. Нет! Кирдык наступит, когда рванут, не выдержав напора, канализации больших городов». А может, какой-нибудь сюрреалист-киношник все же рискнет?
Ладно, хватит мне хохотать, читатель ведь волнуется: когда же, когда Жора сможет соединиться с Летой? Ждет подробностей повкуснее… Но — не судьба. Красавица Гаврилова отвергает молодого писателя, предпочитая ему брутального каскадера Игоря Калашникова. И, как лето, Лета уходит, растворившись в осени. Мучительно жаль Полуякова, хочется приголубить его, однако, незачем: «Последней звездой советского кино» Георгий, безусловно, увлечен, но по-настоящему он любит вовсе не ее, а свою законную супругу Нину. Вот каков он был, секс в СССР…
