Литературовед Ранчин: «Толстовский мужик-партизан убивал всех французов без разбора»

Каким свидетельствам о войне 1812 года не поверил Лев Толстой при создании романа «Война и мир»

Художественная литература для массового читателя так или иначе связана с вымыслом. Доказывая обратное, критикам пришлось ввести в оборот понятия «фикшн», то есть собственно «придуманная» литература, и нон-фикшн — документальная проза. Какая из двух «литератур» может послужить надежным историческим источником? Каким свидетельствам о войне 1812 года не поверил Лев Толстой при создании романа «Война и мир»? Как жители европейских городов встречали войска Наполеона — и что делали в аналогичной ситуации русские? Об этом и многом другом «МК» рассказал Андрей Ранчин, литературовед, профессор МГУ имени М.В.Ломоносова.

Каким свидетельствам о войне 1812 года не поверил Лев Толстой при создании романа «Война и мир»
Литературовед Андрей Ранчин. Автор фото Анна Блокина

— Андрей Михайлович, многие знают, что поэт Денис Давыдов был реальным участником войны 1812 года. А в XVIII веке среди русских писателей были авторы, побывавшие, выражаясь современным языком, на фронте?

— Известных — нет. Но все зависит от того, как мы будем смотреть на Державина, участника подавления Пугачевского восстания. Это, конечно, было внутреннее дело российского государства, но явно военная кампания. И он в ней участвовал, правда, это никак не отразилось в его стихотворениях. Но в записках и автобиографии он об этом говорит достаточно подробно.

— Возвращаясь к Давыдову, давайте вспомним его стихотворение «Бородинское поле». Можно ли считать, что он, как очевидец, дал нам поэтическое свидетельство более ценное, чем «Бородино» Лермонтова, родившегося через два года после битвы. Насколько это важно — видеть своими глазами эпохальные события?

— Давыдов не видел это событие воочию, он покинул действующую армию накануне Бородинской битвы. Видел диспозицию, расположение войск, стычку при Колоцком монастыре между русскими и французами накануне генерального сражения, но в нем не участвовал. В Бородине участвовал Федор Глинка — известный поэт и прозаик: в 1839 году издал «Очерки Бородинского сражения». В них он опирается в том числе и на личный опыт. А Лермонтов опирался на свидетельства участников и очевидцев. Свое стихотворение он написал в 1837 году, как раз к юбилею. Другое дело, что в качестве официальной даты российские власти избрали не 1837 год, а 1839-й, по той причине, что 25 лет назад русские войска вошли в Париж — за точку отсчета взяли окончательное падение Наполеона. У Глинки, кстати, есть важные наблюдения, многие из них использовал Лев Толстой.

— Неужели Лев Николаевич опирался на произведение писателя-предшественника, а не на исторические документы, работая над своим романом-эпопеей?

— Он внимательно читал очерки Глинки, но надо понимать, что ряд свидетельств попали в поле зрение военных историков, которых тоже читал Толстой. Еще один писатель, Александр Михайловский-Данилевский, участник великой баталии, издал свой труд «Описание Отечественной войны 1812 года» одновременно с Федором Николаевичем. А вот генерал Богданович в «Истории Отечественной войны 1812 года» действовал не самостоятельно, а опирался на чужие сведения.

В «Войне и мире» есть упоминание эпизода, когда русские воины, по словам капитана Тимохина, подчиненного князя Андрея Болконского, отказались пить подносимое им спиртное. «Солдаты в моем батальоне, поверите ли, не стали водку пить: не такой день, говорят», — произносит Тимохин. И водку действительно разносили накануне сражения, и многие отказывались ее пить — на это указывает Глинка. И, соответственно, он же приводит сведения о расчувствовавшемся Кутузове, сказавшем: «А… Чудесный, бесподобный народ!» — про солдат, надевших рубахи, чтоб предстать в случае гибели перед Богом в чистых одеждах. Все это мы видим в первоисточнике.

Но нужно учитывать, что для Толстого правдой было не символическое. Условно-знаковое у классика вызывало подозрение: так, Толстой не взял у Глинки воспоминания об орле, парившем над нашими войсками перед сражением. Между прочим, ряд современников подтверждают, что орел был, или даже два, но есть основание думать, что их приготовили и выпустили из клеток специально.

Кутузов. Кадр из фильма «Война и мир», СССР, 1967 год, режиссер Сергей Бондарчук

— Давыдову принадлежат такие строки: «Я люблю кровавый бой, я рожден для службы царской!». Почему он так романтизировал войну и рвался «махать шашкой»? Такое отношение было частью сознания людей той эпохи?

— До Толстого существовала даже не многовековая, а тысячелетняя эстетика войны. Война прекрасна! Вспомним Гомера, описывающего, как копье выбивает зубы, а меч разрубает череп, и при этом вытекает мозг. У Гомера это красиво. Кстати, древнегреческому сказителю подражал Гоголь, в «Тарасе Бульбе» есть похожие сцены — он стремился создать эпос, хотя далеко не все, что творят казаки и лично полковник войска Запорожского Бульба, Гоголь приветствовал. Но это особая эстетика войны.

«Там смерть меж готфскими полкам Бежит, ярясь, из строя в строй», — писал Ломоносов. Откроем Пушкина, его поэму «Полтава»:

Швед, русский — колет, рубит, режет.

Бой барабанный, клики, скрежет,

Гром пушек, топот, ржанье, стон,

И смерть и ад со всех сторон.

Пушкин даже увечье воспринимал как знак высокого достоинства, то, о чем нужно мечтать. Вот как он пишет о Ипсиланти, генерале русской службы, воевавшем с Наполеоном и лишившемся в бою руки: «оторванная рука, цель великодушная! — завидная участь». Сегодня мы воспринимаем это как трагедию, а тогда инвалиду войны нужно было завидовать.

— Тогда в список «певцов войны» нужно и Лермонтова записать?

— С одной стороны, в стихотворении «Валерик» о жесткой стычке с горцами он сокрушается о жертвах междоусобного кровопролития:

...Жалкий человек.

Чего он хочет!.. Небо ясно,

Под небом места много всем,

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он — зачем?

Но в «Бородине», созданном несколькими годами ранее, звучат иные мотивы:

Звучал булат, картечь визжала,

Рука бойцов колоть устала,

И ядрам пролетать мешала

Гора кровавых тел.

Особая, страшная, но красота — исчезнувшая фактически из литературы с появлением средств массового уничтожения. Меньше чем через сто лет в романе Анри Барбюса «Огонь» Первая мировая трактуется как чудовищное и страшное дело. И водоразделом между «певцами» и «отрицателями» войн выступил Толстой.

— Толстой был пацифистом, а в отдельных ситуациях — даже «пораженцем». Но 1812 году он не посчитал зазорным назвать героев героями.

— Он был готов понять и отчасти оправдать ту войну, потому что она была оборонительной. Существует устоявшееся представление, что Наполеон в силу некой и вечной русофобии Запада стремился покорить русских. Но у французского императора такой цели не было. Он не был сумасшедшим — завоевать Россию было просто невозможно. Дойдя до Могилева, а потом до Смоленска, он колебался: а стоит ли идти дальше? Рассчитывал, что Александр I сломается и пойдет на нужное ему соглашение против вечного врага Наполеона — Англии. Но император не сдался. В итоге Толстой пишет о подвиге русского народа и о «дубине народной войны».

Но вспомним концовку изображения Бородинского сражения — пошел дождь над полем, где лежали трупы и ползали раненые, и, казалось, дождь оплакивал павших. Погибших потому, что «Наполеон был властолюбив, Александр тверд, политика Англии хитра и герцог Ольденбургский обижен». Но для Толстого был недопустимым результат всего этого, когда тысячи людей с другого края Европы убивали и разоряли людей Смоленской и Московской губерний и были убиваемы ими.

— А кто был образцом для Льва Николаевича?

— Вы удивитесь, но московская барыня, которая со своими девками-арапками (чернокожими служанками) и собачками отправилась в саратовскую деревню, потому что не могла оставаться под властью Наполеона. Европейские города принимали войска захватчиков, и жизнь шла как ни в чем не бывало. А москвичи оставили французам фактически пустой город.

— В биографиях Пушкина и Лермонтова есть ряд совпадений, заставляющих подумать, а не «копипастил» ли Михаил Юрьевич Александра Сергеевича. И любовь к Кавказу, и дуэли (в обоих случаях погубившие поэтов), и эстетизация кровавых схваток.

— Разница между ними есть. Лермонтов побывал на Кавказе, точнее, в предгорьях, в ранние годы. «Синие горы Кавказа, приветствую вас! Вы взлелеяли детство мое», — сказано об этой странице биографии. Пушкин же оказался на Кавказе только в 1820 году, в поездке, связанной со ссылкой на юг. А вот тема ссылки Пушкина и Лермонтова сближала. Лермонтов, судя по всему, не горел желанием участвовать в боевых действиях. Его первая ссылка вызвана написанием и распространением стихотворения «На смерть поэта», содержащего весьма резкие строки в адрес царского окружения. Вторая ссылка — с дуэлью Лермонтова с сыном французского посла. В обоих случаях поэт оказался в горном регионе не по своей воле, но осознавал себя частью дворянства, потомственного служивого сословия. И поэтому храбро воевал, однако не был отмечен (Николай I не рвался удовлетворить рапорты начальства поэта по поводу наград).

Это очень важное отличие от Пушкина, не состоявшего на военной службе. Однако и Александр Сергеевич в 1829 году, когда отправился вслед за русской армией во время Русско-турецкой войны, проявил себя в сражениях. Сам он в очерках «Путешествие в Арзрум» отмечает, что присутствовал при нескольких боях и лично дрался. А один из мемуаристов приводит подробности: Пушкин подхватил пику убитого казака и поскакал на турок. И действительно, есть авторский рисунок, где Пушкин изобразил себя с пикой в руке. Правда, Михаил Пущин утверждает, что классик поскакал на турок с саблей — но это уже детали.

Все готово к бою. Кадр из фильма «Война и мир», СССР, 1967 год, режиссер Сергей Бондарчук.

— А как два наших главных поэта первой половины XIX века оценивали Кавказскую войну, присоединившую Северный Кавказ к России?

— В поэме «Кавказский пленник» Пушкин писал о Ермолове, командующем русских войск: «Поникни снежною главой, Смирись, Кавказ: идет Ермолов!» Позиция Пушкина по-своему парадоксальна. Известный историк русской эмиграции назвал свою статью о нем «Певец империи и свободы». В сознании Пушкина первое и второе уживались. Для него дикая вольность кавказских племен представляла некий интерес, но интересы империи были очевидно выше.

А Лермонтов гимна Кавказской войне не создал.

— Между «имперцем» Пушкиным и пацифистом Толстым кто находится посредине?

— Бестужев-Марлинский. У него позиция в общем имперская, но его привлекают горцы-враги, недаром же он сделал Аммалат-бека (противника Ермолова и предводителя антирусских восстаний) главным героем своей кавказской были. И здесь нужно заметить, что традиция отношения к противнику раньше тоже была иной. До начала Второй мировой войны Осип Мандельштам писал «Как аттический солдат / В своего врага влюбленный». Другой, более ранний показательный пример — это когда Багратион на Бородинском поле аплодирует французам: «Как храбро идут, какие молодцы». Генерал Богданович спокойно заявлял, что французы справедливо гордятся подвигом маршала Нея, которого с тремя тысячами бойцов окружила чуть ли не вся кутузовская армия — 80 тысяч человек. Окружила и предложила сдаться — но он отказался, прорвался через лес, потерял треть отряда, но смог переправиться по еще не замерзшему Днепру.

Раньше говорили: не враг, а неприятель. Но это в большей степени дворянское, офицерское отношение к противнику. Толстовский мужик-партизан Тихон Щербатый убивал всех французов без разбора. Впрочем, в «Войне и мире» так же поступает офицер Долохов, одним из прототипов которого был командир партизанского отряда А.С.Фигнер.

— В самом начале ранних «Севастопольских рассказов» Толстой вопрошает, а не переоцениваем ли мы подвиг русских солдат в войне с Турцией. Конечно, это полемический прием, и тезис тут же опровергается. Но разве это не попытка «дегероизации» солдата?

— Это был неосознанный пацифизм. Но еще в молодости Лев Николаевич был горячим поклонником Жан-Жака Руссо и носил его портрет как иконку. А Руссо был адептом естественного человека. Для Толстого в целом, и особенно в «Войне и мире», характерно неприятие всего символического, знакового, в том числе орденов и прочего. Когда он пишет о войсковых знаменах как о тряпках на палках, он имеет в виду французские флаги. Но, скажу честно, он так же бы сказал и о русских. Когда они «взяли какую-то палку, которую называли маршальским жезлом» — это не случайно. Толстой деконструирует традиционные формы героизма, связанные с красивостью и эффектностью.

Но вот проблема инвалидности — здесь нет ничего общего с пушкинской «завистью». Толстой сочувствует маленькому человеку капитану Тушину, забитому, боязливому, заживо гниющему в госпитале после ампутации руки. Толстой не любит героизм, который преподносит себя как героизм — связанный со славолюбием. У него русские солдаты умирают, не думая о таких вещах. Но, считая сопротивление захватчикам в 1812 году полностью оправданным, он относится к войнам в Европе и взятию Парижа в 1814 году как к чему-то излишнему. Для Толстого Кутузов и умер в начале 1813 года, так как исполнил свое предназначение.

— Но был ли он все-таки «пораженцем»?

— Для позднего Толстого казалось необходимым исключить войну как средство разрешения конфликтов. В рассказе-притче «Сказка об Иване-дураке и его двух братьях», вошедшем в 1885 году в книгу для народного чтения, повествуется, как на земли Ивана-дурака, который оказался царем, напал тараканский царь. Пошел он на Ивановы земли, а люди его все отдают, никто не обороняется, и зовут к себе жить. Скучно стало солдатам, и они перестали воевать. Тогда тараканский царь велел разорить чужие земли, и солдаты начали было это делать, но Ивановы люди все равно не оборонялись и только плакали: «— За что, — говорят, — вы нас обижаете? Зачем, — говорят, — вы добро дурно губите? Коли вам нужно, вы лучше себе берите». Гнусно стало солдатам... и все войско разбежалось».

Это сказка, но пацифистский пафос Толстого никогда не обращался к одной стороне. Знаменитая его статья 1905 года «Одумайтесь!», адресованная прежде всего Николаю II по поводу Русско-японской войны, не могла быть опубликована в российской прессе, ее напечатали в «Таймс», что вызвало обвинения в предательстве родины. Однако он не призывал сложить оружие перед Японией, но обе страны увещевал остановить боевые действия. Это идеалистические и во многом утопические взгляды, но никак не пораженчество.

— Давайте обратимся к началу XX века. Русская литература о Первой мировой не сложилась, единственное исключение — Николай Гумилев. Насколько его тексты дневникового характера можно считать художественно ценными?

— Я считаю, что ценность у них есть, но большей обладают стихотворения Гумилева — их немного, но там отразился военный опыт или размышления о войне. Например, стихотворение о рабочем, отлившем пулю, которой убили лирического героя. Это произведение пытаются сейчас истолковать как предсказание Гумилева о своем расстреле в советской России. Но совершенно очевидно, что там мы видим старика-немца или австрийца:

Все товарищи его заснули,

Только он один еще не спит:

Все он занят отливаньем пули,

Что меня с землею разлучит.

— Можно ли считать, что на Гумилеве литература Российской империи о войне заканчивается? Дальше была уже другая словесность, другая героика и, как противовес ей, «окопная правда»?

— Да, и здесь одно из ключевых явлений — неоконченный автобиографический роман Виктора Астафьева «Прокляты и убиты», принадлежащий перу фронтовика, которого не обвинишь в очернительстве или о чем-то еще. Виктор Петрович стал добровольцем в начале ВОВ, получил контузию, его подвиги отмечены медалями и орденами. А очернительство, к слову, приписывали и Толстому. «Война и мир» когда-то для старшего поколения была очень неприятной книгой. Участник Бородина Авраам Норов обвинил его в клевете на Кутузова! Но сегодня роман для нас — главный источник по истории войны, ставшей для России первой Отечественной.

Что еще почитать

В регионах

Новости

Самое читаемое

Реклама

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру