Не Богу ты служил и не России…
Заподозрим ли мы Федора Тютчева в непатриотизме? Он — ультра-, супердержавник, не желающий измерять Россию общим аршином! Согласно его призыву, пристало верить в нее безоглядно, глобально, невзирая на издержки внутренних и межгосударственных катаклизмов.
И вот читаем:
Не Богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои, и добрые и злые, —
Все было ложь в тебе,
все призраки пустые:
Ты был не царь, а лицедей.
1855 год. Эпитафия Николаю Первому...
Разительно отличается сей поминальный недифирамб от сусально-картинных офортов в детских книжках и парадных портретов, созданных апологетами твердого самовластия во взрослых исследованиях. Что побудило убежденного, последовательного приверженца монархии изречь беспощадность? Военные неудачи императора? Симпатии Тютчева к опальному Чаадаеву, объявленному Николаем Первым сумасшедшим? А может, отвращение к казням, произошедшим в 1825 году, по горячим следам восстания декабристов?
Пушкин на полях своей рукописи рисует пятерых повешенных и прибавляет шестую, гипотетическую виселицу. Предназначенную конкретно кому-то из помилованных, сосланных на каторжные работы и почивших в Сибири? Коллективную — участникам и сподвижникам тайных обществ? Свою будущую, персональную? Или для Грибоедова? Для всех, кто так или иначе восстает против произвола и диктата?
Писаного красавца Александра Первого Пушкин клеймит издевательским тавро: «плешивый щеголь, враг труда»... Несмываемо! Любой человек (не только царь, который перед всеми на виду) неоднозначен, характер каждого содержит массу плюсов и бездну минусов. Может, объективности изображения мешают и искажают образ личные обиды, амбиции и предвзятые воззрения запечатлителя?
И все же принципиально важно: чей взгляд предпочтем — вольного художника или паразитирующего на архивных и публицистических раздольях, ангажированного живописца-мемуариста-истолкователя-толмача-перелицовщика прошлого в угоду настоящему.
Зима железная
Симпатии многих высокопоставленных участников войны 1812 года, освободителей отечества, были на стороне Наполеона, хотя бесстрашно воевали против него. Декабрист Пестель говорил: уж если находиться под пятой деспота, то гениального, а не зашоренного в политических взглядах, бесталанного и аморфного. (Разница, скажем мы, обогащенные опытом ХХ века, не велика!) Денис Давыдов (его не упрекнешь в проевропейской приверженности) пиететно, почти благоговейно, достаточно почитать его мемуары, пишет об отступающей наполеоновской гвардии, к которой партизанские отряды не смели подступиться, уподобляет ее могучему кораблю, расшвыривающему на своем пути утлые рыболовные суденышки. (Мы судим о легендарной партизанской войне по киноэпопее Бондарчука и «Гусарской балладе».)
Александр Первый мужественно встретил позор поражения под Бородином. Он изначально не жаждал назначать Кутузова главнокомандующим. Его симпатии были на стороне другого военачальника. Если бы русскую дружину возглавил Михаил Богданович Барклай-де-Толли, возможно, отступать и сдавать Москву не пришлось бы. Но общественное мнение требовало, диктовало и постановило: во главе русского войска должен находиться полководец с русской фамилией. И мягкотелый, безвольный отцеубийца Александр сделал уступку камарилье и ложному патриотизму, правда, пробормотав после отступления: «Вы сами этого хотели».
Впрочем, не забудем: столицей был Петербург, сдача Москвы, провинциального, в сущности, брошенного на произвол и растерзание захватчикам города (эдакая кость: вдруг Бонапарт подавится, поперхнется, что и произошло), не воспринималась драматично (и киношно-показушно, как в бондарчуковской эпопее).
Почему, однако, герои-смельчаки оборонительной и наступательной кампании исповедовали настроения, мы бы сегодня сказали, неоднозначные, а то и пораженческие? Причина и главный оселок разнополярных мнений — крепостное право, которое русские цари и царицы, заигрывая с вольтерьянской привольно мыслящей Европой, не решались отменить. Наполеон шел в Россию с лозунгом (конечно, демагогическим) освободить крестьян от ига узурпаторов-помещиков. Не в этом ли отчасти исток его первоначальных ратных удач? В русской армии, состоявшей преимущественно из крепостных рекрутов и умело распропагандированной шпионами, бродили слухи: Наполеон — подлинный сын Екатерины Второй. (Знакомая песня: и Пугачев, и Отрепьев, и польские самозванцы называли себя истинными наследниками русского престола.) Не станем списывать со счетов и поразительную национальную фатальную покорность судьбе: «Не будь на то Господня воля, не отдали б Москвы».
Наполеон не возгласил отмену узаконенного рабства, он был уже не революционер-романтик, а полноправный лидер нации, ровня Александру Первому. Ворон ворону при эксплуатации низших сословий глаз не выклюет. А в просвещенных гостиных трепетало: пришествие оромантизированного иноземца вызовет брожение в народе. Становятся понятны истоки декабристского мятежа. И умышление дворян-юнцов (вот уж не скажешь, не нюхавших пороха, ибо прошли огонь, воду и ратную страду с отвагой) на цареубийство. Бунтовщики выступали против бесправия нещадно унижаемого народа, против показной, идущей со времен Екатерины Второй официальной бравурности потемкинских деревень, пропагандируемых в ущерб преодолению реальной нищеты... Выступали за торжество разума над мертвящим каноном. Им было трудно осознать (многим и теперь не легче): французская (английская и т.д.) нация сформирована иными, чем в России, общественно-политическими и историческими условиями, конституционная отмена крепостничества не устранит въевшихся в плоть и кровь заповедей и предрассудков кочевнического монгольского ига.
Тютчев, порицая Николая-царя, эмоционально не приемлет (сочувствуя им?) его антагонистов:
О, жертвы мысли безрассудной,
Вы уповали, может быть,
Что станет вашей крови скудной,
Чтоб вечный полюс растопить!
Едва, дымясь, она сверкнула
На вековой громаде льдов,
Зима железная дохнула —
И не осталось и следов.
То есть поэт (с горечью?) признает: громаду льдов окоченевшей, замерзшей, «подмороженной» (знаменитое выражение Константина Победоносцева) империи не растопить усилиями жалких одиночек.
Затянувшийся катарсис
В разыгравшейся (в назидание потомкам?) драме на Сенатской площади (эскиз военного переворота?), будто в магическом кристалле, воплотился путь, который предстояло пройти России от эпохи Николая Первого до катарсиса Николая Последнего. Затянувшийся этот период по сию пору не одолен. Ибо схема неизменна: массы, верящие в доброго царя-батюшку, готовые пугачевски-разински наброситься на ненавистных врагов-дворян (что и произошло в 1917-м, а могло произойти в 1825-м, ворвись полки бунтовщиков в тогдашний Зимний дворец, да вот «Авроры», давшей мифический залп, не было на Неве), и кучка подстрекателей-мечтателей, «страшно далеких от народа», пытающихся монолитную державу разбередить, разбудить, заставить прозреть.
Странным видится из нашего прекрасного далека тот наивный порыв: путчисты топтались на ветру и бездействовали. «Обидно было: боя ждали»? Или знака благоволения небес? Могли победить, если бы открыли пальбу. (Другой вопрос: во что преобразовали бы свою победу.) Однако для поборников рыцарского донкихотского кодекса, вольнодумцев без страха и упрека, вопрос о средствах достижения цели и успеха трактовался не в пользу насилия. Фундамент нового справедливого бытия, согласно идейному манифесту обрекших себя на заклание мушкетеров-добровольцев, зиждился на отказе от «силовых методов» и подкреплялся примером Французской революции: после проповедников просвещения Дидро и Руссо наступил черед кровавых Робеспьеров и Дантонов. Наполеоны заканчивают дни в изгнании на острове, поле битвы наследуют обыватели-грифы-мародеры, трупные мухи. Николай без колебания приказал стрелять по непокорным. Итог схватки был предрешен. И будущее России на долгие годы тоже.
Предоставьте Обломовым почивать, не тормошите зверя! Разгромленные, пораженные в гражданских правах преломленными над их головами шпагами изгои, кто на каторге, кто в тюрьме, пишут мемуары, создают школы для детей угнетенных слоев, на смену утопистам хлынули приверженцы радикальности, не гнушавшиеся душить, резать, взрывать: предтечи сегодняшнего терроризма.
Неудачливые ниспровергатели восторжествовавшей тирании держались на допросах с поразительным достоинством (некоторых допрашивал лично Николай Первый, крайне встревоженный их девизом: «Честь выше присяги»). Разумеется, обнаружились в передовом отряде, помимо кристально благородных, и небезукоризненные, «сдавшие» друзей (из лучших побуждений и мало совместимых с действительностью представлений о совестливости). И все же сравнительно с теми, кто выносил смертные и ссыльные приговоры («А судьи кто?» — цитата из Грибоедова, также допрашивавшегося по делу декабристов), то были уникальные образцы человеческой породы. В противостоянии беззащитных идеалистов и «плешивых щеголей, врагов труда, нечаянно пригретых славой» невольны симпатии к проигравшим.
