— Максим Адольфович, вы пишете, что «история с Беркович и Петрийчук, с увольнением блестящего Могучего и давлением на великого Додина, — это не то, что вызывает гордость за страну». При этом вас действительно трудно заподозрить в недостатке патриотизма.
— Что касается волеизъявления художника, любая цензура, запреты, а тем более преследования — это факт поражения власти, проявление слабости, а не силы. Мы видим, как Запад и Украина в этом плане находятся в «зоне тьмы». Да, с косметической точки зрения они продолжают играть в демократию, но по факту на Украине мы наблюдаем еще со времен Майдана торжество цензуры. Один из стратегических планов наших врагов — это замазать нас этой тьмой. Воздействуя на эмоции, играя на сложном положении, которое сейчас складывается, они стремятся пустить нас по этому пути. Но этот путь чрезвычайно опасен.
Политика запретов никогда не приводила к ожидаемым результатам. При нынешнем медийном поле, когда все перекрыть все равно невозможно, запреты только подхлестывают интерес к объекту или субъекту. Даже если государство или конкретные службы преследуют конкретную цель, скажем, урезонить того или иного деятеля или показать обществу, что он предстает явлением вредным, внимание к нему растет. Приведу пример — на спектакль с Козловским после недавнего скандала уже проданы все билеты. Наверное, их бы и так раскупили — театр все-таки популярный, но история с переносом, потом возращением постановки явно ускорила процесс. То есть, если даже некие фигуры вызывают в итоге у части общества отторжение, сама методология запрета не работает.
— Но призывы к «культурной спецоперации» все равно звучат...
— Общество способно разобраться само, что ему потреблять, что оно считает опасным, вредным и деструктивным. Но чтобы народ в этом разобрался, нужны усилия иного плана. Воспитательная функция из образования, к сожалению, совершенно ушла. Сейчас ее пытаются вернуть, но этого не сделать за один-два года. И воспитание не должно сводиться к карикатурным формам, какие были в прошлом: с мытьем посуды в столовой, идиотскими зарницами и поездками на картошку.
— Быть патриотом и выступать за свободу творчества — вещи совместимые, на ваш взгляд?
— Как человека, находящегося под санкциями 29 стран, меня трудно заподозрить в сочувствии к Козловскому или Беркович. Но я абсолютно убежден, что в противовес тьме мы должны строить свободную страну. И наказывать реальных преступников — жуликов, казнокрадов, коррупционеров, воров в законе, а не сводить счеты с артистами и вычеркивать имена режиссеров с афиш. Это мы все проходили в советское время в СССР, в плане долговечности Союзу это не сослужило добрую службу. Я понимаю это, потому что идет спецоперация и наших людей убивают; но люди гибнут не за то, что в России возобновился мрак цензуры, а за то, чтобы русские люди, жившие при украинской власти, получили право выбора. Я, например, доволен, что в Крыму украинский язык остался одним из государственных. Мудрейшее решение. Язык не может быть источником никакой идеологии! На украинском написаны выдающиеся произведения. Начиная бороться с языком, мы рискуем начать действовать теми методами, против которых выступаем.
— Мы знаем, что слово «война» не рекомендовано применять в отношении спецоперации, а распространяется ли этот запрет на художественные тексты? Скажем, проводятся вечера «военной поэзии», в стихотворениях донецкой тематики слово «война» звучит постоянно. Означает ли это, что в поэтической реальности свои законы?
— Во время парада в День Победы президент Владимир Путин произнес слово «война». Нужно смотреть контекст — если речь идет о проведении СВО и какой-то журналист сознательно пытается укорить нашу страну, что, мол, вы всё начали, вы развязали это, — происходит нарушение закона. Потому что Россия не объявляла Украине войну и Украина России, кстати, тоже. Но что касается глобального столкновения, того, что происходит в мире, — это, конечно же, война. То есть слово имеет много тонкостей, и его вполне можно употреблять в определенных ситуациях.
— В ситуации с Беркович в основу уголовного дела лег анализ, проведенный экспертами-лингвистами. А вообще, какая институция вправе определять, что в литературе хорошо, а что плохо: комиссии Госдумы, общественные советы?
— Создание таких комиссий — порочный путь. В этой связи вспоминается Грибоедов: «А судьи кто?» Если мы посмотрим, кто за последние 23 года что говорил о российской власти, то можно просто всех пересажать, начиная от крайних патриотов, коммунистов и заканчивая сторонниками Касьянова и Явлинского.
Несомненно, какие-то правила игры должны быть выработаны, но законы, принимаемые сейчас, вызывают много вопросов. Их создатели руководствуются, видимо, некими высокими нравственными целями, но, когда начинается правоприменение, случаются казусы и глупости. Вспомним хотя бы Всеволода Чаплина, который требовал проверить на педофилию произведения Набокова и Маркеса.
Мы много говорим о «культуре отмены» как части стратегии борьбы Западного мира с Россией, но давайте мы сами себя не будем отменять. Запрещая что-то у себя, мы даем нашим противникам фору. В искусстве должна быть свободная конкуренция. Неправильно, когда все лестницы книжных магазинов были заставлены одними нынешними писателями-иноагентами, а патриотов не пускали в книготорговые сети. Но и если сделать наоборот, развитию культуры это не послужит. Если в результате искусственных ограничений торжествует какая-то одна из позиций, назовем ее условно патриотической (славянофильской) или либеральной (западнической), — это плохо. Главное, чтобы теперь мы в запале праведной борьбы не уничтожили сами себя.
