В первый вечер пребывания на посту генсека Леонид Ильич, полный радужных надежд, надолго задержался в служебном кабинете после напряженного трудового дня. Вчитывался в бумаги, пил крепкий чай, перевешивал картины на стенах. Вдруг шевельнулась портьера, на ворсистой ковровой дорожке, ведущей от двери к письменному столу, возник усатый призрак. Раскурив извлеченную из кармана трубку, незваный гость потребовал:
— Верни меня в Мавзолей!
Брежнев растерялся, заерзал на инкрустированном речным жемчугом стуле, забормотал:
— То есть как? Выкапывать, заново подкрашивать, теснить моего тезку по отчеству с индивидуального постамента, где он обвыкся, где ему вольготно в одиночестве. Да и решение принималось коллегиально, перечить коллективной резолюции не по-коммунистически...
Посетитель криво усмехнулся:
— Ты — главное лицо державы, круши несогласных об колено. Если такие есть. Иначе пеняй на себя, бровеносец!
Следующим утром Брежнев созвал единомышленников. Не вдаваясь в подробности инфернального визита, кратко, огрубленно, в сослагательном наклонении изложил идею: не вернуть ли Иосифа Виссарионовича в священную усыпальницу?
Соратники высказались неопределенно, в принципе не возражали, но в их уклончивости чудилось (да нет, сквозило!) злорадство: обскакал нас, выскочка, впутался в передрягу, сам расхлебывай. Ушлому Брежневу хотелось переложить бремя ответственности, он допытывался:
— Как воспримет население? Отряхивать от комьев земли, нести обратно... На лафете? На нашем горбу и плечах? Не упрекнут ли в некрофильских пристрастиях? Собственные мнения у вас имеются?
Они разводили запятнанными чем-то вроде кетчупа руками:
— Ты, Леонид Ильич, главный, твое слово — закон.
В обеденный перерыв Брежнев через потайную охраняемую калиточку проник на Красную площадь. Прежде не приглядывался к мемориальным мраморным заплатам, испещрявшим кирпичную кладку бордовой стены с бойницами в виде ласточкиных хвостов, не бродил вдоль могил, долгими огородными грядочками тянувшимися вправо и влево от мавзолейного шатра, а, подымаясь на правительственную трибуну во время военных парадов и первомайских демонстраций, не вчитывался в сияющие сусальным золотом или скромно, без позолоты выбитые на камне надписи. Теперь водил глазами по строкам, изучал: Орджоникидзе Григорий Константинович (1886–1937), Киров Сергей Миронович (1886–1934), Куйбышев Валериан Владимирович (1888–1935), Горький Алексей Максимович (1868–1936), Ульянова Мария Ильинична (1878–1937), Чкалов Валерий Павлович (1904–1938), Крупская Надежда Константиновна (1869–1939), Луначарский Анатолий Васильевич (1875–1933), Каменев Сергей Сергеевич (1881–1936), Карпинский Александр Петрович (1846–1936), Скворцов-Степанов Иван Иванович (1870–1928), Цюрупа Александр Дмитриевич (1870–1928), Красин Леонид Борисович (1870–1926), Цеткин Клара (1857–1933)...
О многих знал досконально, о ком-то поверхностно, о некоторых понятия не имел: кто такие? Чем знамениты и почему удостоены высокой чести упокоения в сердце державы? Геккерт Фриц (1884–1936)? Товстуха Иван Павлович (1889–1935)? Смидович Петр Гермогенович (1874–1935)? Довгалевский Валериан Савельевич (1885–1934)? Менжинский Вячеслав Рудольфович (1874–1934)? Штейнгарт Александр Матвеевич (1887–1934)? Усыскин Илья Давыдович (1910–1934) (кажется, дирижабль или авиаперелет)? Васенко Андрей Богданович (1899–1934)? Федосеенко Павел Федорович (1899–1934)? Катаяма Сэн (1859–1933)? Гольцман Абрам Зиновьевич (1894–1933)? Хейвуд Уильям Дадли (1869–1928)? Ландлер Ене (1875–1928)? Макманус Артур (1889–1927)? Рутенберг Чарльз Эмиль (1882–1927)?
Эта экскурсия не осталась не замеченной Сталиным. Он пожаловал ночной порой уже не один, а в окружении теней всех тех, чьи имена врезались в сознание Леонида Ильича на познавательной прогулке. Примкнул к жутковатому ареопагу и Иван Васильевич Грозный со свитой верных опричников. Духи водили хороводы, пели величальные баллады, Грозный под заунывный аккомпанемент изъявил желание быть помещенным под брусчатку подле памятника Минину и Пожарскому. Непременно в саркофаге. Густая шевелюра Леонида Ильича неприятно шевелилась. Он пытался дипломатично отъюлить:
— Ваши заслуги, Иван Васильевич, бесспорны. Но надо весомо для общественности мотивировать эксгумацию.
Грозный и его дружина обиделись:
— Мы Казань взяли. Новгород разгромили! Внутренних врагов извели всех до одного! — Царь прибавил зловеще: — Или ты нынче враг? Себе-то местечко присмотрел? Для краткосрочной перспективы?
Брежнев с достоинством ответил:
— В Казани тоже кремль имеется. И в Новгороде. Может, вам туда сподручнее? Что до панихиды по моей собственной головушке... Заранее о погребении не хлопочу. Жизнь распоряжается непредсказуемо. Скольким, невзирая на высокие посты, не удалось даже в Новодевичий некрополь протыриться. Хрущеву точно не светит быть закопанным меж Царь-пушкой и Дворцом съездов.
— Похлопочем за тебя, чтоб под Царь-колокол попал, — многозначительно обещал Коба. И пошутил: — Ты уже под колпаком.
На ближайшем Политбюро Брежнев выяснил (это был для него сюрприз): большинство его сподвижников-двурушников давно вась-вась с потусторонней камарильей. Сидели в обнимку. Брежневу хотелось сбежать с ведьминского шабаша, но шатия не выпускала, он скромно тупил глаза (притворяться умел), медлил с голосованием и принятием окончательных решений. А Грозный, в подтверждение своих подвигов, предлагал бросить танки на Прагу. И прийти на помощь афганскому народу.
— Вспомни свое славное боевое прошлое, Малую землю, Цезаря Куникова. Неужели не тянет повторить? — подзуживали его выходцы из преисподней. — Воскреси нас, мы в долгу не останемся. Наградим, сделаем генералиссимусом.
Ордена и медали действительно посыпались на колеблющегося руководителя, будто из рога изобилия. Поощрения, — пеняли ему скелетированные деспоты, — выданы авансом. Брежнев не уступал. Искал компромисс. Объяснял: «Процедура эксгумации трудоемка». Грозный злился, теребил гниющую бороду, Сталин долдонил, что пропитан и набальзамирован сверхантитленными препаратами. Клялся:
— И тебя напичкаю, сообщу рецепт.
При этом душок от его сапог исходил шибающий. Брежнев курил, чтоб заглушить амбре. Но однажды почившие вожди разгневались, Грозный затопотал ногами и, апеллируя к прецеденту, имевшему место с его непокорным сыном, шарахнул юлившего аморфного хитрована посохом в висок — Л.И. переместился в мир своих предтеч.
Юрий Владимирович Андропов заступил на вахту в элегическом настроении: был романтик, сочинял стихи, мечтал реорганизовать социалистическое хозяйствование, сделать его эффективным, увы, добивавшиеся реанимации и реабилитации супостаты взяли реформатора в клещи.
— Сколь конструктивно ты себя вел в Будапеште! — стыдили его они. — Равняйся на Ярузельского или хотя бы на ссыльных декабристов, недаром в твоих лубянских апартаментах их портреты снабжены призывом к отчизне из их же поэзии: «Души прекрасные порывы!»
Угодивший в заложники неповиновенец Андропов хранил приверженность последовательной принципиальности Леонида Ильича, тоже не чуждого творческой одержимости, создавшего трилогию незабываемых мемуаров. Воспаряя в поэтической отрешенности, Андропов отправлялся на прогулки к мемориальной стене, под аркой которой его настигла месть тиранящих реваншистов.
Упрямцем оказался и сменивший Юрия Владимировича Константин Устинович Черненко. К нему являлись делегации привидений, персонально приходили Сталин, Ленин, Малюта Скуратов, приводили исхудавшего Брежнева (в качестве наглядного пособия устрашения), Черненко держался твердо, чем подписал себе и своему недолгому правлению печальный приговор.
Михаил Сергеевич Горбачев не слушал смердящих наглецов, запретил им публичное участие в мероприятиях, проводимых представителями коммунистической партии. Однако в минуту трудных испытаний поддался заманке трафаретных традиций и велел разогнать митинг в Тбилиси с помощью саперных лопаток и разметать толпы демонстрантов в Вильнюсе миролюбиво настроенными войсками. Его разнополярные метания завершились вопиющей неосторожностью: разрушением Берлинской стены. Этого Сталин и Грозный ренегату не простили. Дни бедняги в качестве президента были сочтены.
Казалось, заблуждений Горбачева не переплюнуть никому.
Борис Николаевич Ельцин превзошел предшественника, снявшегося в рекламном ролике пиццы, опошлил главную площадь страны рок-концертами и презентационными шоу зарубежных фирм. Ценность мумифицированного пребывания под сенью ГУМа критически девальвировалась. Отрицательно относившиеся к подобным закидонам претенденты на околокремлевское пространство пытались вразумить, одернуть бузотера, налили ему, по случаю Нового года, чарку шампанского, и гарант Конституции, пребывая в помрачении, замутил в Чечне заваруху, чем, конечно, пролонгировал собственную карьеру и обнадежил Грозного, снизившего свои амбиции до возлежания по соседству с фонтаном Дружбы народов на ВДНХ... И тут Ельцин прокололся: подирижировал немецким оркестром. Роковой, непростительный шаг! Лишивший и его самого, и его химерических подталкивателей шанса возобладать.
