...Громкий, срывающийся крик девушки в голубом. И три лунатичные фигуры. Как куклы придерживают края потрепанных юбок и заторможенно начинают плавать по сцене под тонкий напев скрипки. Ведьмы, духи? Сцену заполняют тени, и появляется полубезумная женщина в просторной длинной рубашке. Это Альфхильд - «горная птица». Она живет в затерянной долине, вдали от людей. Ее низкий голос звучит странно — высота звука неприятно режет слух. Дитя природы, Альфхильд – единственная, кто остался в живых после эпидемии чумы...
Спектакль «Горная птица» в 2008 был номинирован на премию Hedda как самое интересное театральное событие года. В 2010 получил Международную стипендию Ибсена. Теперь режиссер Ларс Ойно привез свое детище в Россию, на фестиваль «Территория». Но даже для современного российского театра «Горная птица» – шок. «Театр жестокости» Ойно не собирается вас развлекать. Его метод воздействия на зрителя – раздражение. Отсюда яркий свет в глаза, сменяющийся темнотой, затяжные паузы, режущие ухо звуки… Ларс Ойно следует театральной системе Антонена Арто — провокатора, наркомана-безумца и родоначальника «крюотического театра» или «театра жестокости». Серхзадача в этом случае — не удовлетворить жажду зрелища, а обнаружить глубинный смысл человеческого бытия, уничтожить случайность, показать истинную природу вещей, очищенную от символических значений, домыслов и иллюзий.
...пятно света на деревянном помосте. К нему, крадучись, на полусогнутых ногах приближаются люди, в руках тащат огромные доски с бубенчиками, которые тоскливо позванивают. Скрипка изредка всхлипывает. Одной из первых на помост влезает неуклюжая девушка, с выбеленным лицом и в огромной золоченой короне на голове. Невеста. Впереди — ее отец, богатый фермер в малиновом кафтане. Что-то не так в их лицах — рот невесты постоянно приоткрыт, щеки втянуты, глаза беспокойно рыщут, но не видят ничего. Безмолвная процессия с пиететом укладывает свои доски с бубенцами на пол. На этих импровизированных лыжах люди из деревни отправляются искать пропавшего жениха.
На этом моменте часть зрителей благополучно исходит из зала — стояние на лыжах затягивается, пауза становится невыносимой. Трудностей перевода куча — мало того, что поют исключительно по-норвежски. Так ведь и лица нечеловеческие — дикие, с выпученными глазами, кривляющиеся. Среди них осмысленных лица только два — Альфхильд и пропавшего жениха. Он обнаруживается на сцене в огромных черных штанах, разряженный франтом, глаза тревожны и черны. Не двигаясь с места, он поет вместе с горной птицей, и в отличие от завываний деревенских жителей, их голоса сливаются в торжественную, и в то же время легкую и радостную мелодию. Это, если говорить на языке Арто, «навязчивая идея чистоты». Но она также неизящна и первозданна, как ярость, уродство или свет на сцене.
В моменты затишья на сцене, «чистым» и ярким светом стреляют в зал. Зрители, привыкшие к темноте – обескуражены и им неуютно. Но свет не уходит, а на сцене молчат... И зрители начинают одновременно кашлять, посапывать, поерзывать, переминаться — как будто разворошили муравейник. Кажется, театр жестокости подразумевает жестокость к зрителю. Но нет.
Жестокость в театральном понимании отличается от бытовой жестокости. По Арто, добро — это тоже жестокость, как и любое усилие. Жестокость — осознанное подчинение необходимости. Без символов. Почти без слов. Только четкие действия, непосредственные, без трактовок. И поэтому — ужасные.
– Аааааааа! – пока жениха и невесту готовят к венчанию, на сцене опять появляется и пропадает девушка-будильник в голубом. В то время, как зритель засыпает, происходит десяток монотонных действий — вползает отец невесты и сани, на которые усаживают «молодых». Их тянут все жители деревни, хотя в действительности сани стоят на месте. Вот здесь «Театр жестокости» не обошелся без символа — люди-традиции, люди-устои тянут к непонятному будущему безразличных и неподвижных жениха и невесту. Кажется, что время на сцене давно остановилось. А зрительный зал (опять под светом прожектора) делится на две части: одна впадает в летаргию, а у другой начинается беспричинная паника, появляются истерические ухмылки и мандраж.
Музыка становится громче и монотонней. И когда в последний раз гаснет свет и все стихает, зал уже доведен до крайней точки. И тут наступает настоящий катарсис — во вспыхнувшем после долгой темноты свете артисты улыбаются! Радостно, устало, игриво... Куда исчезли страшные маски демонов сцены? Зал в шоке не может пошевелиться. Вдруг волной накатывает облегчение – наконец, избавление от страха и тревоги. Неуверенные улыбки, хлопки — постепенно улыбаться начинают все. Ошалевшие люди, охваченные неожиданным ощущением счастья, еще долго стоят просто так. Облитые ощущением счастья. Переживая уже внутри себя «театр жестокости».
