Пластинка памяти моей
Чужой напев, как пилигрим,
стучится в души людям.
А мы с тобой назло другим
свою пластинку крутим.
Звучит в эфире «Бони М»
так солнечно и мило.
В колонках стереосистем
магическая сила.
Я слушал сам в кругу друзей
все модные новинки.
И все же сердцу нет родней
той старенькой пластинки,
что я мальчишкой приобрел
и не признался маме…
В те дни освобожден Орел
был нашими войсками.
Еще повсюду шла война.
Царил хаос на рынке.
Буханка хлебушка — цена
той маленькой пластинки.
Ах, эта песня про бойца,
любимая фронтами…
И голос хриплый у певца,
как стиснутый бинтами.
Как излучая бледный свет,
вздыхают инструменты.
И нету в этой песне, нет
ни фальши, ни акцента.
…Я помню дома костыли,
шинель и шапку деда.
Пластинку вдовы завели
и пили за победу.
Наверно, Бог один дает
патенты на бессмертье.
Но эта песня проживет
как минимум столетья.
Она не может умереть,
погибнуть без возврата,
когда в самой в ней жизнь и смерть,
и что ни вздох — то правда.
Уж как ее ты ни крути,
все наше в этой песне:
свои печали и дожди,
своей земли болезни.
Она не только в ближний бой
бойцов страны водила,
но в жизни быть самим собой
меня она учила.
Она твердила мне: живи
без грома барабанов,
она страдала от любви
и врачевала раны.
Пока слышна она — живут
на родине березы,
есть нежность, преданность и труд
и праведные слезы.
И мы верны такой судьбе,
другими уж не будем.
И пусть — порой во вред себе —
свою пластинку крутим.
Я верю, что,
побеждены,
уйдут в отставку войны.
Но песни этой будем мы
во все века достойны.
И в Судный день на зов трубы
мотив ее воскреснет.
И нету жизни без судьбы.
И без судьбы нет песни.
Наивная зависть к десятому классу…
Наивная зависть к десятому классу…
Стать старше хотелось не мне одному,
когда по призыву июньскому
сразу
те парни из школы ушли на войну.
А раньше, зимой, юбилею навстречу,
а может быть, так… не упомнишь всего…
был в школе у нас поэтический вечер.
Учитель-словесник готовил его.
Убранство нехитрое школьного зала.
Уж «сцена» готова, и Демон одет.
«Артистов» то в жар, а то в холод бросало.
Над сценою в рамке — великий поэт.
Пророческий взгляд рокового портрета!
Тогда я тревогу в себе погасил…
Но Лермонтов в строгих своих эполетах
глазами войны на мальчишек косил!
Солдаты, мальчишки — невольники чести,
вы слышали голос снарядов и мин…
В июньскую полночь шагнули все вместе.
Домой не вернулся никто. Ни один.
Витали над вами великие строки.
Рыдала солдаткой великая Русь.
А вам и в строю вспоминались уроки
да «Сон», что учитель читал наизусть.
Не сразу до школы та весть долетела.
Старик обомлел. Словно раненый, сник.
Сильнее с тех пор
под лопаткой болело —
не мог пережить, что он пережил их.
А нам, малышам, стало страшно и странно,
когда он заплакал, начав говорить.
чтоб бабке Мишеля в деревне Тарханы
гусара-поэта пришлось хоронить.
…Портреты: весь класс,
весь тогдашний десятый.
Есть в школьных музеях
пронзительный свет…
Ребята в последний свой
вечер засняты.
На стенде портрета словесника нет.
Спасибо за милость, мой ангел-
хранитель,
за жизнь,
что мне доброй судьбою дана…
Вчера мне приснилось:
я — школьный учитель.
Иду на уроки. И завтра — война.
Дети Парада Победы
1
Мы — дети Парада Победы,
голодные дети войны,
простившие личные беды
великим победам страны.
Мы помним те грозные марши,
страны молодой седину
и лица измученных старших,
прошедших сквозь эту войну.
Немного мы видели света.
Нас ветер суровый ласкал.
Но отблеск Парада Победы
и нашу судьбу освещал.
2
И вновь возникали Парады Победы —
Гагаринский подвиг в апрельские дни.
И в каждой семье —
космонавтов портреты
среди самых близких друзей
и родных.
Бессмертная прима
в классическом танце.
Открытья ученых. Строительный лес.
Страна принимала парад
гидростанций,
и мы улетали на Братскую ГЭС.
Стихи во весь голос читали поэты,
услышав народа лирический зов.
На Маяковской — Парады Победы,
парады победы поэм и стихов.
3
Но алые звезды страны потускнели.
Все ярче стал блеск зарубежных
монет.
Партийные лидеры забронзовели,
и стало все меньше стихов и побед.
А нынче и вовсе — эпоха сменилась.
Задолго до «Курска» пошли мы ко дну.
Сдались чужеземному богу
на милость.
Проспали, продали, пропили страну…
Все делаем нынче мы
с бухты-барахты.
В карманы народа чиновник залез.
Аварии в небе. Трагедии в шахте.
ЧП потрясло легендарную ГЭС.
Мы бросили лучших в пучину лишений —
рабочих, ученых и учителей.
И мы принимаем парад поражений,
парад унижений достойных людей.
Малаховский принц
Эти сосны касаются неба.
Эта жизнь и чиста, и проста.
Это детство далекое.
Мне бы
Мне бы снова вернуться сюда…
Рядом вспышки зенитных орудий.
В небе всполохи северных птиц.
А вокруг — очень разные люди,
Я — наследный малаховский принц…
К райским весям, бесспорно,
не годный,
Я стою на бездомном крыльце —
Недопесок
надменный, голодный,
Принц и нищий в едином лице.
Знала мать, что меня не прокормит.
Мало в жизни счастливых страниц.
Дворянин, сирота, подзаборник,
Я — наследный малаховский принц…
Поклоненье стихам и футболу.
Щи с крапивою. Лица друзей.
И надежная средняя школа.
Просто школа — отнюдь не лицей.
Серый выкормыш провинциальный,
Свой последний закончив урок,
В тесноте затерялся вокзальной
В пустоте залитованных строк.
Я уехал надолго. Надолго.
Трудный век. Суета. Кутерьма.
Измельчали и воля, и Волга.
Прекратилась родная страна.
Перевернуты жизни страницы.
Перевертыши вышли во власть.
В наступленье пошла заграница.
Что смогли — всё сумели украсть.
Новорусские аристократы,
Короли казино и столиц…
Среди этих особ вороватых
Я — всего лишь малаховский принц…
Принцы принципов не предавали,
Перед властью не падали ниц.
Кто родился у жизни в подвале,
Тот уже не опустится вниз…
И дожив до погоды осенней
Наконец я собрался,
и вот,
Как писал незабвенный Есенин —
Снова здесь,
у родимых ворот…
Возле станции — дом с мезонином.
Рядом школьные жили друзья…
А на просеках наших старинных
Ни пройти,
ни проехать нельзя.
Всё застроили, всё разорили…
Драчка из-за кусочков земли.
Даже озеро в плен захватили,
И театр уникальный сожгли.
И теперь, на родном пепелище,
Пропустивший коммерческий бал,
Одновременно принцем и нищим
Я себя у друзей повстречал.
Голос сосен старинных не слышен…
В небе мало талантливых птиц…
В короли
вот уж точно — не вышел
Я — наследный малаховский принц.
Овации Колумбам достаются
Овации Колумбам достаются,
цветами
всех
не жалуют подряд…
Рекламные летающие блюдца
вдогонку
лишь за первыми летят.
Чертовски привлекательны детали:
палаточный таежный интерьер…
О сколько,
только вспомните,
справляли
целинных и строительных премьер!
Трещали кинокамеры и ФЭДы
гитарам было жарко,
как в бою,
умело верещали про победы
испытанные боги интервью.
…Еще все было
вроде как вначале,
еще шли поезда со всех сторон,
и ехали в них те,
что не попали
в парадный,
номер первый, эшелон.
А время буквы праздничные стерло,
торжественные гимны не допеты…
И первыми
исчезли репортеры,
чуть позже — белый хлеб и сигареты.
Гитарный цех тихонько разбегался,
чтоб к новым начинаниям поспеть,
а кто-то неэффектный
оставался
работать,
чертыхаться
и стареть.
Те первые, лихие те
украли
их песню,
их девчонок,
их почет…
Зато теперь
надежно, без аварий
по ЛЭПам ток промышленный течет.
Они уже не рвутся к новым высям,
отнюдь не привлекателен их вид,
и солнце сатирическое лысин
призывно
в репортажах не горит.
Солидные мужчины, не мальчишки,
лишь в сердце
бескорыстье сберегли,
и памяти помятые сберкнижки
хранят их звонкой юности рубли…
Все верно.
Есть и фронт, и край передний,
дома
и те читаются с лица…
Но есть
святое Мужество Последних —
испивших свою чашу до конца.
Пимен
Сиять божественным свечам!
В своей России, как в изгнанье,
все пишет Пимен по ночам
свое последнее сказанье.
Он нежность к родине сберег.
А в сердце гнев, как брага, бродит,
одна лишь Истина, как Бог,
его рукою дряхлой водит.
Лампада тусклая горит.
Стол окроплен святой водою,
И ангел Памяти парит
надо головой его седою.
Из храма изгнан и с ТВ.
Он под хоругви Веры призван —
не потакать людской молве,
а верить правде, верить жизни.
Ведь люди поняли уже,
что наша правда растерялась,
что в каждой нынешней душе,
так мало Господа осталось…
Что наших предали отцов —
потомков даже не колышет.
Героям плюнули в лицо —
вам все равно, — но Пимен пишет.
Ему забыться не дают,
и низость лжи во власти высшей,
и безнаказанность иуд.
Старик все пишет, пишет, пишет.
Он верит: преданность и честь
мы все ж навеки не отринем.
На каждого монарха есть
непресмыкающийся Пимен.
Слабеет дряхлая рука.
Глаза, уставшие в потемках…
Сквозь бури, грозы и века
он слышит возгласы потомков.
Едва ли чувствует он сам,
какую вызовет тревогу
его Посланье небесам
и адресованное Богу…
Фальшивых слов недолог срок.
Тускнеют новые витии.
А летописцев Бог сберег.
Бессмертны Пимены России.
Эпитафия читающей стране
Мы в мире, возможно, не всем потакали
и шли по какой-то дороге иной…
Империей зла нас тогда называли
и самой читающей в мире страной.
Страною добра мы, конечно, не стали.
У нас расслоенье сегодня хитро:
чтоб стать раздобревшей элитой
вначале
присвоить без спросу чужое добро.
В империи новой иные манеры.
Рванула в торги расторопная рать.
Чтоб стать
ну хотя бы миллионером —
отнять,
разорить,
обвести
и урвать!
Закрыты навеки святые страницы,
Филолог-старик окончательно сник.
Без денег сегодня нельзя обходиться,
но можно вполне обходиться без книг.
Читать перестал ошалевший народец,
Читательский бум повсеместно зачах.
…И только святой Николай Чудотворец
все еще держит Книгу в руках.
Родная сторона
Здесь, как и встарь, — фасады
в три окна…
На всех оконцах — ставеньки резные.
А на опушке
ягоды лесные.
Еще жива родная сторона.
Над крышами — сиреневый дымок.
У палисада
юные березы.
А ранним утром так прозрачны росы…
И небосвод по-прежнему высок.
Еще слышны здесь птичьи голоса.
Еще буренка топчется на взгорье.
И кур крадет
из ближнего подворья
из леса забежавшая лиса.
Но сколько здесь уродливых пеньков!
Беспутной жизни множество
отметин…
Ручной пилой отрезаны столетья
от нынешних компьютерных годов.
Перевелись и редкие стада.
Стареют и оставшиеся козы.
Разогнаны колхозы и совхозы,
и заплясала в поле лебеда!
Уже подгнили лодки у реки.
В седых сараях притупились косы.
Уже невнятный голос тепловоза
все хуже слышат наши старики.
Не то чтоб нынче бесполезен труд,
а просто здесь
крестьянину не светит…
Рванувшие на заработки дети
уже подарков предкам не несут.
Они в недальнем городе живут.
Претит им быт бессмысленный и древний…
Они все точно знают про деревню:
Там не везет!
И внуков не везут.
…Но есть один оставшийся родник
в лесу.
В глуши.
И все ему неймется.
Он, словно сердце слабенькое,
бьется,
он к факту вырожденья не привык.
Земля людей оттуда не видна.
Он просто дышит воздухом и волей.
Он хочет к свету вырваться —
не боле…
Еще жива родная сторона?
