Как было — так осталось
Мы пережили удивительный период. Колесо российской жизни выкатилось из наезженной колеи и понеслось по кочкам непривычной для русского сознания реальности. Ораторы говорили что хотели, газеты поносили всех и вся, телевидение и радио изошлись в охаивании, натравливании и выволакивании самого неприглядного на общее обозрение. Верхи беззастенчиво богатели, низы то с веселой оголтелостью, то с невидимыми миру слезами нищали. Яркие люди демонстрировали свою яркость, пресмыкающиеся гады уползли в тень и, казалось, никогда не явят новым добрым молодцам и красным девицам свой уродский лик...
Но — в который раз нельзя не поразиться универсальности сказочного отечественного фольклора! — вновь мы очутились в хлипкой избушке на курьих ножках, качающейся, шатающейся, поворачивающейся передом то к дремучему, а теперь поредевшему из-за короеда отечественному лесу, то к первому заезжему из-за рубежа встречному.
Под знаком Гоголя
Сколько, однако, можно путешествовать по колдобинам в подпрыгивающей кибитке — вдоль наезженной дороги, ведущей в гоголевскую мертводушность и ревизорщину, в пушкинскую пугачевско-дуэльную непроглядь, лермонтовскую печоринско-кавказскую хандру? То есть опять-таки — в тот мир, который нам известен с детства не только по окружавшим со всех сторон картинкам, а по литературе — типически обобщенной квинтэссенции накопленного многими поколениями опыта? Поэтому большинство пассажиров кибитки, подводы, дрожек с названьем кратким Русь, конечно же, должны были рано или поздно возроптать и потребовать размеренного и предсказуемого движения — от станции к станции, от пункта к пункту, от съезда к съезду, от пленума — к пленуму, от президентского послания — к нему же, от перекладных и пристяжных — к постоянным коренникам.
Людей трудно за это упрекать. Люди в большинстве своем нормальны, то есть скучны, им по сердцу монотонный привычный пейзаж за окном, им мил понятный впередсмотрящий, а не пьяный лихой возница, неизвестно куда рулящий и загоняющий тройку за тройкой: генпрокуроров, — премьеров — начальников служб безопасности…
Чу — оглянуться не успели, как на смену катапультировавшимся из пилотских кабин смелым ораторам и рисковым реформаторам пришла когорта осторожных, взвешенных в суждениях и речениях героев, вроде бы новых, но знакомых до боли по прежней жизни: тяпкиных-ляпкиных, маниловых-чичиковых, хлестаковых, а за ними потянулись к власти городничие, ноздревы и собакевичи всех мастей, свинорылые махровые чинодралы и сопутствующие им вдовы, которые сперва стреляют мужей (их можно понять), а потом секут сами себя у всех на глазах. Удивительно, с какой буквальностью воплощается литературное кошмарное клише — в явственно осязаемую плоть. Но это потому, что по сути ничего и не менялось. Как было — так осталось. Губернаторы, городские головы, префекты и супрефекты — все понарошку и реально смешалось в домах продолжавших дремать Обломовых.
Те же лица и интонации на телеэкране. (Коктейль русской жизни и ее отражение готовятся всегда по издревле неколебимым рецептам.) Вместо обличителей некоронованных королей Америки — такого же розлива ястребы, наскакивающие на те же США. А заодно и на западных горе-стратегов, отважившихся лезть в давний спор славян между собой. В язвительных комментариях — та же лексика, та же система аргументации. Время — или мы сами? — вызываем, востребуем к воскресению нужных персонажей? Постепенно начинаешь осознавать непреложность закона российского коловращения, путешествия по кругу — одно и то же, одно и то же. Одни и те же подковерные схватки и пейзажи после битвы. Одни и те же лидеры в одних и тех же декорациях — с небольшими косметическими изменениями оных. Гимн, если вдуматься, не мог быть или стать другим. А уж сама действительность... Какую классическую, то есть зафиксировавшую типическое строчку мастеров слова ни возьми, — остается не просто злободневной и актуальной, а самой что ни на есть характернейшей, характеризующей главное состояние общества. Хоть у Бродского: «Неужели до сих пор еще воюем?» Хоть у Лермонтова: «Страна рабов, страна господ». Хоть у Мандельштама: «И до смерти хочется жить...»
Двадцатый век в России прошел в основном под знаком Гоголя. По-прежнему в цене мертвые души, их скупают, ими спекулируют; на государственном и президентском уровне ссорятся новые Иваны Ивановичи с Иванами Никифоровичами, а крепостные рассуждают, доедет или не доедет общая телега в светлое будущее. Над страной летают гробы, один, самый главный, того и гляди начнет разгон из Мавзолея, чтобы приземлиться — где? Рядом с тем, который уже вылетел до него?
А все как завороженные следят за этим спиритическим сеансом, потому что именно от местонахождения этого гроба с мертвым телом зависит будущее живых.
Прошлое слишком близко
Да, на европейскую литературу и американское кино наша действительность не смахивает. Не нашей фантазией и не нашим менталитетом надо обладать, чтобы отраженным светом, через музыку, танец, историю любви смазливой певички и влюбленного в нее переводчика-начинашки показать приход к власти фашизма! Говорю о знаменитом фильме Боба Фосса «Кабаре». Долгие годы я досадовал, что создать такой — на стыке мюзикла, мелодрамы и трагедии — фильм об истории России совершенно нереально. Где взять такие мелодии?
В какой-то момент наше бытие почти вплотную приблизилось к ситуации, воспроизведенной в другом сходного жанра фильме — «Коттон-клаб»: мафия, перестрелки, переходящие в фарс и степ, кровавые разборки все же приводят к позитивным результатам.
Не годится наша почва и для произрастания на ней еще одного сюжета, воплощенного в фильме «Регтайм», снятого по роману Доктороу, — где бунт одиночки, вступившего в борьбу с властью и целым обществом за свое попранное человеческое и национальное достоинство…
Британский «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда сделался на все времена символом невозможности запятнать искусство — как бы ни пытались его использовать в самых низменных и даже преступных целях. Напомню: отвратительные черты порока ложились печатью не на героя романа, отражались не на его лице, а на портрете, который развратник прятал от посторонних глаз. После смерти Грея его лицо оказалось обезображено, портрет же предстал в своей первозданной прелести.
Нынешняя ситуация в нашей стране — прямо противоположная. О многих из наиболее часто мелькающих лиц мы не просто догадываемся, что они — посланцы или будущие обитатели преисподней, мы буквально и наверняка знаем: они — козлоноги и хвостаты, от них за версту смердит ложью и лихоимством, сатанинский облик и монстрообразные ужимки не замаскируешь ничем. Да они и не маскируют! И вот, пожалуй, сюжетец для российского романа: с визитом в служебные кабинеты и загородные виллы приезжает тип, у которого на лбу написано, что он подлец, торговец ничем, от которого несет мерзостью за версту, а все продолжают ему улыбаться, с ним ручкаться и целоваться — будто не видят и не замечают его гнилости. Или потому что сами такие? Мертвые, омертвелые души… И даже попытки нет скверну замаскировать, а напротив, видна потуга сделать вид, будто все в порядке, и проступающих на лице пятен проказы не существует или они незаметны, их даже не считают нужным припудрить...
Сюжет этого нашего воображаемого (пока) фильма обретает в этом случае поистине эпическую широту и подлинно российский размах!
Какое же название придумать этому самой жизнью сочиненному фильму о сегодняшнем (и завтрашнем?) дне родины? Не «Кабаре», не «Мулен Руж»… Может быть — «На развалинах гостиницы «Россия»? Где американцы вскоре разобьют чудесный сад. Но не окажется ли он в соответствии с нашими традициями «вишневым»?
Ну а радетелям за дело справедливости и впрямь есть на что обижаться. Они ведь исходят из благих побуждений. Разве не само общество стонет: надоело, мочи нет жить под игом воров! Хотим и требуем соблюдения законов! В соответствии с этими пожеланиями схвачены многие тати, брошены за решетку, их пример, как заверяют с высоких трибун, должен стать наукой другим — чтоб неповадно стало обманывать государство, чтоб из невыплаченных в налоговый общак средств еще больше благ получили граждане... Но единодушных рукоплесканий и осанн нет. Наоборот, неодобрительно вякают там и сям отдельные отщепенцы, а политические противники режима сомкнулись и забыли о противоречиях — примирившись на бесспорной истине: не надо сажать тех, кого позже придется миловать.
Справедливость, оказывается, вовсе не кратчайшее расстояние между двумя точками, сие странное понятие включает множество составляющих: генетический страх перед посадками, допросами, судебными процессами, физиологическое неприятие (некоторой частью населения) показательных, демонстративных акций устрашения. Прошлое слишком близко, слишком рядом: и нэп, сменившийся террором, и расправы с врагами народа, и стопроцентная раскрываемость масштабных заговоров, нацеленных на свержение существующего строя...
Такие нюансы просто обязаны учитывать архитекторы политики, которая ведь все равно, как ни крути, строится на обломках прежнего фундамента. И поэтому не может быть независимой от минувшего, а вынуждена вписываться в существующий ландшафт. Ландшафт же, прямо скажем... не вдохновляет.
