Меня предупредили: дверь не заперта. Я вошла в квартиру, и зазвенел колокольчик.
— Кто там?
Я ответила.
— Проходите в гостиную, прямо.
Прошла. Через несколько минут мы уже сидели за столом.
— Между прочим, пирог с земляникой, — сказала она гордо. — По-видимому, божественный.
Прасковья Александровна живет неподалеку от Тверской, в квартире, в которую ее привезли из родильного дома. А было это семьдесят лет назад.
— Но выгляжу я на шестьдесят! — и смеется.
Родители назвали ее Евпраксией, как знаменитую пушкинскую барышню Вульф, но все зовут ее Прасковьей.
— Интересно, почему?
— Вот и видно, что вы про то время мало знаете. Тогда все старинное считалось не стоящим. Как пирог?
— Как и было сказано, божественный.
Одно неясно: как она его сделала?
Десять лет назад Прасковья Александровна попала под машину. Пьяный владелец иномарки наутро протрезвел, привез ей тысячу долларов и улетел в Америку. Больше никто его не видел, а Прасковья Александровна стала инвалидом и передвигается на коляске, изредка — на костылях.
Всю жизнь она проработала в НИИ, переводила с английского техническую литературу. Муж умер, сын живет в Новосибирске. Недавно она начала собирать поросят, о чем мне стало известно от некоего Ивана Алексеевича шести лет. Насколько могу судить, на Ивана Алексеевича сильное впечатление произвели все же не поросята, а именно Прасковья Александровна, которая присматривает за ним, когда взрослых нет дома.
— Тетя Паша не любит уныльщиков, тех, которые ничего не знают, и неряхов.
— Кто-то сказал: пока мы жалуемся на жизнь, она проходит. С одной стороны, за что ее любить, вон она какая жестокая. А с другой — это все равно чудо. И к старости все начинают повторять: жизнь прошла, пролетела. Так живите вовремя, каждый день, — прямо с утра и начинайте.
Оказалось, для многих это откровение. Когда я поняла, что вместо ног у меня теперь костыли, встал вопрос: из окна бросаться или научиться жить по-другому? Учиться я любила всю жизнь, поэтому и выбрала второе. Тут еще вот что: многие люди с ногами всю жизнь находятся на полпути к окну. Не хочу быть похожей на них.
— Прасковья Александровна, инвалидность отбирает у человека больше, чем он, по-видимому, может вынести. Что дальше?
— Меня всегда изумляют люди, которые на такой вопрос браво отвечают: все хорошо, дело житейское, живем как все. Тогда я сразу начинаю думать, что человек рекламирует фирму, которая производит инвалидную технику, или просто врет.
Первые ощущения, которые испытывает человек, узнавший, что он стал инвалидом, описать невозможно. Каждый может постараться представить все сам. И не надо стараться описывать эти ощущения — бесполезно. Главное — другое. С бедой, говорят, надо переночевать. Наутро начинается другая жизнь, и вот она и есть самое трудное.
Как подарок потом, через время, приходит ощущение, что инвалидность — это состояние души. Конечно, с ногами лучше, да что толку об этом говорить? Жизнь надо уважать. Всякую. Она этого заслуживает. Другой-то не будет. А что это значит: уважать жизнь?
— Тетя Паша, расскажи про Горошка, — сказал Иван Алексеевич.
В это время он сидел под столом, и туда уже дважды были переданы добрые куски земляничного пирога.
— Ну давай, — говорит Прасковья Александровна. — Давай расскажем про Горошка.
А дело в том, что Иван Алексеевич живет в квартире напротив. Когда-то его мама брала у Прасковьи Александровны уроки английского. Когда Прасковью Александровну привезли из больницы, мама пришла ее проведать и вернулась очень тихая. На другой день они пошли вместе с Иваном Алексеевичем. Прасковья Александровна лежала и плакала. Потом начала плакать мама. Тогда Иван Алексеевич пошел домой, взял там одну штуку и вернулся.
— Это вам, — сказал он и положил на одеяло коробку. В коробке был поросенок. Его штаны на одной бретельке, галстук и шляпа — все было синее в белый горошек. Поросенок был не больше ладони. Но и не меньше. — Его можно есть. Он из этого... Мам, как?
— Из марципана, — сказала мама.
— Он из марципана, — сказал Иван Алексеевич. — Но лучше не надо его есть. Не будете?
— Не буду, — сказала Прасковья Александровна.
Тогда же поросенка назвали Горошком. Тогда же она поняла, что Иван Алексеевич совершил настоящий взрослый поступок: на собственном примере показал, что делать. Тогда же или чуть позже она решила начать собирать поросят. Мысли были приблизительно такие: если один поросенок может сделать столько хорошего, много поросят... Кроме того, это было просто весело. И еще непонятно: как, не выходя из дому, можно что-то собирать?
— А папа, — сказал Иван Алексеевич, — будет иногда возить вас на машине.
Раз в месяц Ванин папа везет Прасковью Александровну, куда она скажет. Иногда чаще, но реже — никогда. Реже просто нельзя: накапливаются дела. Во-первых, английские книжки. Прасковья Александровна дает уроки английского. Учатся у нее в основном малыши, а недавно к детям присоединились их мамы.
Во-вторых, воспоминания. Читает она их всю жизнь, раньше брала в библиотеке, теперь можно купить. И в-третьих, поросята. Фарфоровые, деревянные, гипсовые...
— Когда сто рублей потрачу, когда двести, — говорит она и показывает последнее приобретение, фарфоровую кружку в виде поросенка, который обхватил лапками брюшко.
— Да, и вот еще... Еще ей недавно привезли из Англии набор закладок с читающими поросятами.
Ивану Алексеевичу больше всех нравится та, на которой главный персонаж храпит в кресле, накрывшись толстой книгой.
— Мне подарили книжку Генри Форда "Моя жизнь, мои достижения". Во-первых, она старая, 1924 года издания, — уже удовольствие. Но главное — сама книга. Не поверите, проглотила, как в юности роман о любви. Во время такого чтения я, грешница, благодарю судьбу за то, что, отобрав ноги, она оставила мне глаза. Честно! Там очень много о философии труда всякого — я никогда таких слов об этом не читала — и о благотворительности.
Представляете, у него я нашла свою старую мысль о том, что от профессиональной благотворительности больше вреда, чем пользы. И еще: "Страх — детище уверенности, которая опирается на что-либо постороннее". Сказано — так сказано, правда?
— Еще расскажи про слепого музыканта, — сказал Иван Алексеевич, выбравшись из-под стола. Не насовсем. Просто он пришел за чаем — после пирога-то...
— Да, правильно. Когда мы в прошлый раз гуляли, я у одного старичка купила книжку про Бетховена. За 10 рублей. Он знаете как обрадовался! Я тоже. Эта книга, которую написал премьер-министр Франции Эдуард Эррио. Я Ване про Бетховена рассказывала.
— Он был вредный, но умный. Только я не понимаю, как по музыке заниматься, когда не слышишь. И потом, она вся грустная.
— Вся музыка грустная? Или красивая?
— Хитрая, — сказал мне Иван Алексеевич. — Мы слушали только про Елизу. Она грустная.
— А ты какую любишь?
— Веселую. Небось, вы тоже? Про неряхов.
— Я умею мыть посуду, — сказал Иван Алексеевич опять из-под стола. — А вы?
— Я тоже умею, — честно сказала я. — Дело в том, что для меня это большая проблема.
Прасковья Александровна достает из кармана пачку сигарет и закуривает.
— Ваня, я покурю?
— Очень хочется? — доносится озабоченно-недовольное. — Сама же рассказывала — это гадость. — Ваня...
— А ты старайся над собой, — строго говорит Иван Алексеевич и идет на кухню за пепельницей. — На кухню моя коляска не пролезает, а на костылях много не вымоешь. И вот Иван мне помогает. — Иногда падает на пол, — уточняет Иван Алексеевич.
— Недавно мы друг другу читали лекции. Я Ивану про красоту, а Иван мне — про собак.
— Не про это, а про грязность, — Иван выбирает слова, и оттого его речь весома и значительна. — У тети Паши были гости, потом еще, и накопилось в раковине. И она расстроилась.
— В общем, да, — отчасти смущенно уточняет Прасковья Александровна. — Даже расплакалась. А Ваня мне говорит...
— Я сказал: их же можно помыть. Или даже так оставить. Я думал — почему люди от этого плачут? — В конце получилось, что грязное все некрасивое.
— В общем, правильно, — кивает Прасковья Александровна. — Красивое ведь лучше?
— Конечно. Но когда моешь чего-нибудь, сам становишься грязным. Вот это я не понимаю...
— Тут загадка, — говорю я. — А что ты знаешь про собак?
— Все, — говорит он. — Сейчас...
И уходит. Через две минуты возвращается. За ним — рыжий скотч-терьер. В клетчатом жилете и в бабочке. Ну, не знаю, как объяснить.
— Это Тихон Пополамный.
— Редкое имя.
— Да что вы, — изумляется Иван Алексеевич. — Не понимаете? Мы подарили тете Паше собаку. А она прыгала. А тетя Паша все время говорила: тихо, тихо...
— Как же я сама не догадалась, — смущаюсь я. — А Пополамный?
— Она пополам наша. Спит она тут, а кто с ней гуляет?
— Ты! — ну не могу же я все время ошибаться.
— Конечно, — говорит Иван Алексеевич. — Она любит гулять под мышкой.
— Она и бегать любит, — подсказывает Прасковья Александровна. — Вон вчера куда убежала — сам же рассказывал...
— Я немножко наврал. Она побежала-побежала, а потом раз — и пошла.
— На руки?
— А у вас-то собака есть? — Иван Алексеевич чувствует, что темой я не владею.
— Нет. А откуда такой жилет? Не приходилось мне видеть таких нарядных собак.
— Жилет мы сами сшили.
— Может, и мне сошьете? — завидую я. — Я думаю, на женщин шить труднее, чем на собак. Да, тетя Паша?
Про сахар и прочее свинство
— Купила я тут книжку, воспоминания о Корнее Чуковском, дочь написала. Читаю и думаю: ничего мы друг о друге не знаем. Сколько я его книг детям своих друзей в жизни подарила! Пуд, не меньше. А какой он был, не знала, не представляла даже, что он был настоящий ученый.
— Так ведь иногда книжка бывает замечательная, а тот, кто ее написал...
— Я не про книги — я вообще о нас. Философом стала, замечаете?
— Что такое философ? — говорит Иван Алексеевич и забирается в кресло рядом с хозяйкой. — Я вот думаю: почему у нас нет кошки? Почему нельзя грызть сахар? Почему люди злятся?
— Так ты понял, почему люди злятся? — Давно, еще на прошлой неделе.
— Расскажи, — прошу я. — Сперва я про сахар понял. От него зубы портятся. — Он улыбается и показывает дырку от переднего зуба. — А злятся люди потому, что им неинтересно. Поняли?
— Пока нет. — Про сахар не поняли?
— Про сахар я давно поняла, я про то, почему злятся...
— Ну, это совсем просто. — Иван Алексеевич смотрит на меня с плохо скрытым разочарованием и одновременно берет с тети-Пашиной тарелки кусочек пирога. Свой он давно съел.
— Когда люди целый день бегают, ходят, где-нибудь работают, может, даже они спортсмены или деревья сажают, вечером они так устают, что им хочется улыбаться. А кто целый день сидит дома или просто так по улице ходит — им сразу все надоедит, и они давай злиться.
— Согласна, — кивает Прасковья Александровна.
— А я думаю, что от злости зубы больше портятся, чем от сахара.
— Что вы! — Ваня изумлен. — Я зимой сколько злился, когда читать заставляют или в мокрых штанах на улицу нельзя, — а зуб только качался. А начал сахар грызть, и все, зуб выпал.
— Иван, покажи Ольге дедушку и бабушку.
Комната, в которой мы сидим, уставлена шкафами. Слева — книжными, справа — поросячьими. Посреди наш чайный стол. Дверь на балкон отворена.
— Можете пока с Тихоном погулять, — Ваня показывает на собаку, которая нежится на солнце, в зарослях цветов на балконе.
Он подходит к поросячьим шкафам, забирается на скамеечку и достает с высокой полки — нет сил пересказать что. Бабушка в чепце и длинном переднике сидит в кресле и вяжет. Дедушка в халате курит трубку — тоже в кресле. А рядом на горшке — внук. Сделаны они из велюра или из чего-то бархатного, как нос у оленя. Размером не больше вершка. Иван Алексеевич хохочет.
— Завидоваете?
— Нет слов.
— А это жадина, — он показывает фарфоровую свинью-копилку с прищуренными глазами.
— А это Мурлыка — поросенок сладко спит на подушке в цветочек, а если взять его за лапку, раздается уютный храп и сонное нямканье. — Судью покажем?
Он ставит передо мной металлическое изображение существа в судейской мантии с медным молотком в отполированном копытце. На прощанье я прошу разрешения сфотографировать коллекцию.
— Нельзя, — говорит Иван Алексеевич. — У нас дверь все время открыта, придут и отнимут.
— Ладно, в другой раз, — говорю я. Мы с Иваном Алексеевичем выходим на улицу.
— А кто пирог-то пек? — спохватываюсь я. — Поросята! — кричит он и кружится на одной ножке.
***
Хоть смеялся я тише всех,
Но от смеха под парту съехал.
Потому что беззвучный смех
Самый сильный из всех смехов.
