Зеленое на черном

Поп-музыкальная Москва затаилась в стервозненьком злорадстве. Поп-музыкальная Москва в нетерпении выжидает 21 ноября — день громоподобного провала Авраама Руссо в семнадцатитысячном “Олимпийском” с программой “Тысяча и одна ночь”. Ибо, по разумению поп-музыкальной Москвы, перетертой интрижками, осененной недобрым глазом и всепоглощающей “нелюбовью”, ничего, кроме провала, 21 ноября в “Олимпийском” быть не может. И не должно...

Дело даже не в посттравматическом синдроме публики, которая из-за вакханалии террора, без сомнения, серьезно скорректирует на ближайшее время образ жизни, поведения и поступки, особенно связанные с массовыми гуляниями и весельем.

Просто поп-музыкальная Москва не может оправиться от другого шока. Зеленоглазо-черноволосый сахарный красавчик, с поволокой во взоре, чувственным голосом, странным акцентом, умеренной пухлостью форм и в ловко скрывающем сию пухлость изысканно-строгом костюме от Патрика Хельмана, нагло замахнулся на все правила приличия и годами устаканившееся положение дел в поп-музыкальной индустрии Отечества. Его (без единого доселе концерта в столице!) понесло сразу в “Олимпийский” — в святая святых поп-Олимпа, на площадку гипертус и мегазвезд. Он же в этой самой поп-индустрии без году неделя! Люди годами нарабатывали звездность и авторитет, чтобы ПОЗВОЛИТЬ себе потом презентоваться на суперплощадке... А тут — раз, два и в дамках. “Хамло!” — взволнованно выносит вердикт поп-музыкальная Москва.

“Замахнулся”, правда, не собственно зеленоглазо-черноволосый таинственный самаритянин с волнующим именем Авраам, а его продюсер с не менее (если не более) самаритянскими корнями, но уже из своих, из местных — Иосиф Пригожин. Он волюнтаристски рулит процессом, как машинист — тем резвым паровозом, что “вперед летит, в коммуне остановка”. Первый в жизни настоящий коммерческий концерт на большой площадке (Дворец спорта) состоялся у певца лишь 19 апреля сего именно года в Алма-Ате. Возможно ли такое?!

Правда, из ДС, забитого под завязку жителями и гостями казахской столицы, после концерта вывезли три “Газели” цветов, а в местном ОВД зафиксирован акт добровольного вскрытия вен тронувшейся на почве обожания к Аврааму юной воздыхательницы. Вызванные милиционером врачи оказали девушке неотложную помощь. Но залечили ли ей израненную душу?

Затем в Самаре, как в лучшие времена разгула лемешисток и козловитянок, обезумевшие от буйства гормонов девицы учинили меж собой кровавую потасовку в духе “за Абрашу пасть порву, сука!” Страсти-мордасти остужать пришлось уже целому наряду стражей порядка.

Всего по стране и ближайшей округе отработано полсотни концертов. Но, пожалуй, пять аншлагов в сочинском “Фестивальном” в самый разгар купального сезона — главный показатель, ибо именно сочинско-ялтинский летний “чес” считается у нас той самой лакмусовой бумажкой, которая отражает реальный, по-настоящему всенародный рейтинг, будь то Земфира с “Мумий Троллем” или Леонтьев с Пугачевой... После Сочи стало ясно, что неведома зверушка со странным именем и непонятно-корявым произношением — “Дальеко-дальёкко” — фруктец хоть и скороспелый, но увесистый и мясистый. А когда по всем — и форматным, и неформатным — музволнам (от МузТВ до MTV) замелькала “Любовь, которой больше нет” в обнимку с Кристиной Орбакайте на пафосной яхте и в дорогущем “Ламборгини”, стало ясно, что дело не просто пахнет керосином, а полыхает вовсю синим, знаете ли, пламенем горячей поп-сенсации. Хотя за дуэтом, к несчастью для светских сплетников, ничего, кроме собственно творчества и взрослой дружбы, не кроется. А как хотелось бы, да? В Интернете ведь обезумевшие фанатки “Абраши” уже вздернули несчастную Кристину на виселицу...

В общем, у г-на Пригожина, продюсера-кукловода, возникло полное основание “гулять так гулять”. Поэтому и “Олимпийский”, и полуторатонное изваяние сказочной птицы Симур работы Бориса Краснова (сущего Церетели поп-сцены), и оркестр Олега Лундстрема вперемежку с болгарской рок-группой (которую вывезли из Болгарии как очень профессиональную и “правильно”, т.е. по-европейски, мыслящую), и балет, и акробаты (всего что-то около 100 человек на сцене), и звук в 180 киловатт, “как у Pink Floyd”, прямиком из Голландии с четырьмя звукорежиссерами (“чтобы и на галерке слышно было”, а то у нас, по словам Пригожина, “одни дрова”), и спецэффекты “в духе Копперфильда” с дымом (простите уж!), в котором Авраам Руссо будет то растворяться, то из него материализоваться...

Конечно, из-за драмы с заложниками рука об руку со спецами и “службами” продумываются мельчайшие нюансы системы безопасности для зрителей и артистов.

Авраам Руссо только что оказался в первой тройке “самых загадочных людей России”. “Загадочный” рейтинг сварганен одним толстым “глянцем”.

Еще с тех пор, когда в середине прошлого года в эфир вышел испаноязычный клип “Amor” с подложкой из румбы вперемежку с арабской распевностью (первая по сути серьезная работа певца на поп-сцене), “ЗД” усиленно морщила лоб. Дежа вю, хоть тресни. “Ну, конечно!” — осенило озарение: Батуми, жаркое и влажное лето 99-го, гиперфестиваль “МК” по случаю выхода нашего регионального издания в Аджарии. “ЗД” носилась тогда с Филиппом Киркоровым — привозила, размещала, кормила, отвозила. А артистов была еще куча мала. И жался там все время в уголке за сценой скромняга-тихоня-молчун (“немой, что ли?” — мелькнула мысль), имя которого, когда пришлось его объявлять со сцены, совершенно ни о чем не говорило, но удивило нестандартностью: Авраам Руссо. Ну, Авраам и Авраам — молодое дарование. Мало ли?.. Спел он какой-то невнятный “Тамбалай”, первую, как выяснилось уже сейчас, свою песню на русском (на стихи Ларисы Рубальской), и так же молча удалился. “С гор с каких-то парниша, — подумалось тогда, — похоже, местный...”

— Я только начинал говорить по-русски, — признается теперь артист, — поэтому старался все время молчать. Сам мало понимал... Меня Тельман (здешний крестный его, по сути, отец, о чем чуть ниже. — “ЗД”) отправил, сказал: “надо”. Меня какие-то люди забрали, увезли и привезли потом назад...

“ЗД”, конечно, устроила Аврааму форменный допрос накануне предполагаемого фурора в “Олимпийском”. Он до сих пор не шибко откровенничал с прессой (оттого, видать, и угодил в список “самых загадочных”, порождая походя слухи о том, что весь этот акцент — “феня с приколом”, и никакой он не “киприот”, а “просто хачик”, ну и т.д.). Проговорили мы с ним два часа на прекрасном русском, который не всегда удается не то что “хачикам”, а даже иным “дорогим россиянам”, вечно путающим склонения, спряжения, падежи и окончания. Со всем этим и у Авраама пока есть проблемы, но не настолько, чтобы поверить в то, что еще три года назад он по-русски ни бельмеса. Однако это так...

Многоязычие с детства было для Авраама нормой. В доме говорили и на турецком, и на греческом, на улице — на арабском, ну а французский с английским — почти как “Отче наш”.

В Сирии он познакомился с певицей из Ирана: “Она была некрасива, но очень хорошо пела. Современная женщина, которая сбежала от Хомейни. У меня никаких мыслей о музыке, карьере. Просто она была певицей, а я ее туда-сюда провожал”. Допровожался в итоге.

“Через нее” познакомился с музыкантами, такими же 16-летними тинейджерами, и создали они группу “Ticky Boys”, тем более что с детства на Востоке все музыкальны и певучи. Разучили с полсотни хитов — от “Dire Straits” до “Modern Talking” — и заколбасили на свадьбах. У арабов-мусульман на свадьбах мужчины и женщины гуляют отдельно, и артисты для них соответственно раздельные: для мужчин — мужчины, для женщин — женщины. Но смазливые тины пользовались таким доверием, что им разрешали петь даже в девичниках: “Обычно у них лица закрытые, а на свадьбы одеваются как положено и лица открывают. Но нас не стеснялись...”

За полтора доллара за ночь договорились позже со стариком, хозяином небольшого ресторана, арабом Абу Джамилем о работе: “Я готов был сам заплатить эти полтора доллара, чтобы только уже петь”. Группа не могла простаивать.

Первая крупная удача — в 90-м году. В столице Иордании Аммане Авраам подписал уже серьезный контракт в отеле “Филадельфия”. В него там банально втюрилась менеджер-англичанка: “Она мне особое уважение сделала, поэтому я долго работал там”. Сцену делил с английскими музыкантами и наработал посему хороший опыт. Дальше были Кувейт, Эмираты, Швеция — рестораны, бары, клубы...

История Авраама, сына Жана, грека, осевшего в Турции, заслуживает отдельной книжки. Но объем “ЗД”, увы, позволяет лишь краткий конспект.

Итак, молодой Жан, будущий отец Авраама, из-за того что грек, бежал давным-давно из Турции в Сирию (хотя мог и в Грецию, но тогда не было бы Авраама). Вступил там во французский Иностранный легион и под трехцветным знаменем республики был ранен в Палестине еще в первую арабо-израильскую войну 1947 года. В госпитале за ним присматривала молоденькая санитарка, родители которой в те годы тоже перебрались ближе к Земле обетованной из Италии. Почти через 20 лет они вновь встретились и, дав волю столь давней симпатии, наконец поженились. За долгие эти годы каждый уже успел овдоветь и нарожать — у Жана, к примеру, было шесть сыновей от первого брака. Когда наконец дело дошло до Авраама, отцу его было 65 лет, а матери — за 40. Говорят, поздние дети рождаются талантливыми...

Через семь лет отец умер. Жизнь бросала их по миру. То Франция, то Ливан — тогда цветущая “Швейцария Востока”, погибшая впоследствии в пыли и пожарах гражданской войны... Мать определила Авраама в марунитский монастырь.

— Была там одна гречанка, дочь священника. Приехала к маме, уговорила забрать меня из монастыря. Первая моя любовь. Мне 10 лет, а ей — 17. Представляешь! Она научила меня целоваться. Из монастыря забрала. Вместе жили. Но ничего серьезного, честно говорю. Только целовались. Ниже пояса ничего не было...

“Ниже пояса”, как потом уточнил Авраам, у него случилось уже в другом месте и с другой особой, когда самому было те самые 17.

Опять Сирия, а потом второе возвращение в Ливан — снова в монастырь, только уже немецкий.

— Учился два года. Очень добросовестно изучал историю религии. Закончил хорошо. Но после этого сбежал оттуда. Все супер, все здорово, но я чувствовал, что не принадлежу той жизни. Не хотел быть монахом, живущим во грехе, поэтому стал светским человеком.

Базой для своих переездов Авраам выбрал Кипр: “В Сирии интересно, но негде было зарабатывать...” Калымил в пиано-баре. Калымили там еще и болгары, которые для русских туристов, косяками потянувшихся к тому времени на курортный остров, лабали всякую всячину — от “Кабриолета” до “Лаванды”.

— Там я каждый вечер слушал “Миллион, миллион, миллион алых роз”. Миллион — и в Африке миллион. Но только через два года, уже в России, узнал, что “алые розы” — это цветы, и то, кто поет этот “Миллион”. Теперь знаю, что она — легенда России. Жалко, что увидел ее очень поздно: она уже, наверное, не та Пугачева, которая была 20 лет назад, когда люди перед ней на коленях стояли. До сих пор поражаюсь: любого человека здесь останови, и он скажет, что Алла Пугачева для России — легенда...

Так вот, в пиано-баре как-то официант сказал Аврааму, что некий русский хочет с ним поговорить. Авраам подошел, поговорили. На следующий день таинственный русский предложил Аврааму приехать в Москву, посмотреть, что да как... Оставил визитку. Ну, замечательно.

Надо сказать, мысли о России нашего героя до того момента не посещали. Он мог представить в своих мечтах Америку, Париж, Мексику, даже Африку. Но Москву?! Черная дыра и белое пятно. Единственное, что лезло в голову благодаря телекартинкам, — лицо Ельцина и русская мафия, которая стреляет на всех углах...

Однако через год у него случилась сердечная закавыка, заставившая искать прибежище как раз в подобной “черной дыре” — там, где никто бы не нашел. Роман с “Мисс Тунис”. Невозможность из-за воинственных родственников жить вместе заставила его вспомнить про приглашение Тельмана Исмаилова...

Тельман — чего не знал Авраам — оказался в Москве видным бизнесменом и меценатом, любящим искусство. Он как раз приобрел ресторан “Прага” на Арбате, в котором и предложил Аврааму не то что работать, а иногда по-дружески украшать собой и ублажать соловьиными трелями особо представительные собрания. Уж так впечатлили г-на Исмаилова данные певца: сочный тенор, особая аура, видная внешность с зелеными глазами в обрамлении черных длинных волос. И впрямь удачное дополнение к изысканным интерьерам “пражского” модерна...

Авраам, когда приехал, сильно удивился: “Москва оказалась намного лучше, чем я думал”. Правда, тунисская пассия его бортанула и вослед, хоть и предполагалось, так и не приехала. А жизнь в Москве потихоньку пошла своим чередом. Быт в гостинице “Россия”, где товарищ Тельмана арендовал целый этаж, пришелся вольнолюбивому иноземцу не по вкусу: “Это какое-то коммунистические здание — после 11 вечера нельзя никого пригласить в гости”. Он нашел агента по объявлению, чтобы снять квартиру на Смоленке, в доме, где “Руслан”. Агент с хозяйкой показали квартиру, взяли деньги наперед за два месяца с комиссионными. “А ключи?” — “Денька через два, милок, ключи: мне тут вещи надо собрать”. С тех пор ни агента, ни женщины, ни ключей Авраам так и не видел. Обули. “Тельману я эту историю даже не рассказывал. Он же занятой человек”.

На другую квартиру, на улице Наметкина, ворвались бандиты с пистолетами, унесли все туфли, все деньги, все костюмы и бутылку кока-колы из холодильника. “Думаю, от хозяина квартиры все идет. Юра его звали. В такое положение нас поставили! С пистолетами пришли... Не знаю. Могли бы убить ведь”. Былые телекартинки о России как бы невзначай наполнялись для Авраама вполне конкретным жизненным опытом. Не обманула, стало быть, вражеская пропаганда...

Хотел уже уносить ноги восвояси, но Тельман его остановил: “Только ради него остался. Жертвовать надо иногда, и жертвовать иногда полезно. Он много для меня сделал, и я не мог не ответить благодарностью. И сегодняшний день наступил благодаря тому дню...”

Авраам поменял квартиру, начал с одной девушкой жить. Она стала его правой рукой. Помогала как и чем могла. Потихоньку заговорил по-русски: “Сейчас язык стал для меня как родной. Хотя до сих пор с ошибками говорю, но все равно думаю уже на русском, без перевода в голове. Как чувствую, так и говорю”. Как учил? “Как попугай: что слышал, то повторял, анализировал, как люди разговаривают, — все эти глаголы, склонения, времена... Когда знаешь один язык, второй, — третий дается уже легче. Скоро еще лучше буду знать”.

Слушал, разумеется, русскую музыку, открывая новую для себя манеру исполнения, необычную, не английскую и не французскую: “У англичан и французов песни более веселые. А русские люди находят радость в печали. От грустной песни людям становится хорошо, и они радуются. Это, кстати, очень близко и музыке восточной...”

Первый опыт русского пения — “Девушки из высшего общества”. Нравились Аврааму песни Меладзе, но текста тогда так и не понял — смысл догоняет только сейчас. А Тельман, услышав потуги, вдруг загорелся профессиональным проектом. Позвали поэтессу Ларису Рубальскую, композитора Лору Квинт и Аркадия Укупника: “Они здесь очень популярные люди, сказали мне. Будешь с ними работать. Они действительно очень хорошие люди. Написали песни, очень старались. Но они не продюсеры, а авторы. Направление неправильное было. Я чувствовал это и сказал им. Мне ответили: “Ты российский рынок не знаешь, не понимаешь, а России нужны именно эти песни”.

Сняли клип. “Тамбалай”. Разухабистая цыганщина с героем в красной атласной рубахе, распевающим с жутким горным акцентом, способным покоробить любое русское ухо, голимую разлюли-малину. Катастрофа. С этим, кстати, номером он и выступал на фестивале “МК” в Батуми. Возникла неизбежная пауза, ибо очевидная тупиковость предложенного пути развития не вызывала ни у кого сомнений. Как говорит теперь новый продюсер: “Хорошего певца превращали в обезьяну”.

В эту паузу Иосиф Пригожин, собственно, и вклинился. Долго ходил кругами, как кот вокруг сметаны. Он как-то видел Авраама в “Праге” с классическим канцоне Карузо и положил на дарование свой наметанный глаз (за его плечами уже была успешная работа с Носковым, Маршалом и Орбакайте). Но видел для него иной путь: “Зачем из иностранца делать какого-то колхозника? У нас любят иностранных артистов — Рики Мартина, Энрике Иглесиаса, Хулио Иглесиаса... Изначально его и надо было показывать как иностранного артиста, каким он, собственно, и был...”

Начали с испанского. “Amor” — первый клип, богатый, красивый, яркий. И первая модная песня в репертуаре: с правильной аранжировкой, волнующим миксом румбы, фламенко и восточных “сладостей”, изысканной гитарой знаменитого ДиДюЛи, который впоследствии стал не только украшать своей неподражаемой игрой записи артиста, но и “соавторствовать”. На Авраама, оказывается, неожиданно снизошло озарение, и он сам начал сочинять — включая “Amor”. До этого не сочинял никогда.

Потом была возвышенно-щемящая “Arabica”, танцевальная английская “Tonight”, и только потом, когда стало получше с русским, начали осваивать новый репертуар. Теперь его акцент — мягкий, обволакивающий, волнующий — стал фирменной фишкой и эстетической доминантой, вроде изящных коверканий английского Амандой Лир, Ниной Хаген или Бьорк с ее свистящим исландским говорком. Теперь другая беда: ежели исчезнет акцент (учитывая беспримерный прогресс с русским), улетучится, стало быть, и шарм.

На дебютном альбоме “Tonight”, который уверенно вклинился в бестселлеры осени, собственно, и показан — в 17 песнях, девять из которых сочинил сам Авраам, — весь путь трансформации иностранного артиста в российского певца с иностранным акцентом.

Остается лишь надеяться, что за оставшиеся до премьеры в “Олимпийском” три недели эта милая пикантность, которая вкупе с образом сладенького мачо уже свела с ума женское население страны в возрасте от 20 до зрелых лет, не улетучится бесследно...