Кадры решили все

Аркадий Инин: “К юбилею я преодолел “эпоху отстоя”

Аркадий Инин написал двадцать книг, по его сценариям снято тридцать восемь кинофильмов.

За долгие годы знаменитый писатель-сатирик обсмеял всех и вся. А о себе, любимом, так и не позаботился.

Ни одной полновесной автобиографии. Мемуаров, говорит, и вовсе не дождетесь. Вот и приходится раз в десять лет отдуваться его друзьям по перу: Георгию Вайнеру, Михаилу Мишину, Виктору Мережко… Расписывая на все лады весомые достоинства юбиляра и невесомые его недостатки — продолжения достоинств.

Только к 70 годам Аркадий Яковлевич преодолел природную скромность. И решился-таки рассказать о себе сам. Не без самоиронии, конечно…

1970 году, когда я закончил сценарный факультет ВГИКа, прорваться на “Мосфильм” или “Ленфильм” было практически невозможно. Подавляющее большинство выпускников — кроме особо талантливых, к коим я не относился, — начинали работу на среднеазиатских студиях. Я начинал на замечательном, прекрасном “Таджикфильме”.

В аэропорту Душанбе — крохотном, почти сельском — в справочном бюро мне должны были оставить записку, куда ехать на съемки. Подхожу к девушке за стойкой, перед ней — вот такая булда, микрофон огромный.

“Здравствуйте, — говорю. — Тут мне должны были оставить записочку”. — “Ваша фамилия?” — “Инин”. — “А вы откуда?” — “Из Москвы”. — “Какой рейс?” — “1492”. — “А вы уже прилетели?” — “Как видите!”

Тогда она берет свой микрофон-булду и объявляет: “Граждане встречающие, рейс номер 1492 из Москвы приземлился в нашем аэропорту”. Так состоялось мое знакомство с чудесным городом Душанбе.

Знакомство с киностудией еще более меня впечатлило.

Существовал некий стандарт советский: к главному павильону на всех киностудиях страны вела аллея, по краям которой были щиты с крылатыми изречениями. Например, Ленин: “Из всех искусств для нас важнейшим является кино”. Или Горький: “Всем хорошим во мне я обязан книгам”.

А на “Таджикфильме” были цитаты из Омара Хайяма. Первая, на которую наткнулся, сразу врезалась мне в память. В таджикском орнаменте красовалось двустишие: “Хоть пьешь ты красное вино, лицо становится черно”. Видимо, это была главная проблема на “Таджикфильме”.

Как впоследствии я выяснил, не единственная.

Помню, прибегает в кабинет главного редактора студии режиссер — условно говоря, Ибрагимов. Кричит, размахивает руками — они же темпераментные все.

— Я кино не могу закончить, мне не хватает триста метров пленка, какой безобразий — я народный артист!..

— Народный артист Ибрагимов, не шуми, — пытается успокоить его главный редактор, — подожди, сейчас разберемся. Сколько тебе пленка нужно?

— Нужно триста метров цветной пленка.

Главный редактор снимает трубку: “Это завсклад? Надо дать народный артист Ибрагимов триста метров цветной пленка…” И поворачивается к режиссеру: “Народный артист Ибрагимов, тебе цветной пленка какой цвет нужно?”

Шашлык-машлык, шарад-фарад

— Первый мой фильм был снят на “Таджикфильме” в 1971 году. Картина называлась “Вперед, гвардейцы!”. Рассказывала о том, как во время игры “Зарница” дети ловят шпиона.

Снимались в картине в основном местные актеры. Но был и один молодой москвич с восточной внешностью, которого звали Семен Фердман. После съемок вызывает его к себе замечательный человек, директор киностудии Обид Хамидович Хамидов.

“Товарищ Фердман, — говорит он, — вы прекрасно сыграли, чудно просто. Но сейчас титры надо писать. А понимаете, нет такой фамилии “Фердман” в Таджикистане”. “Но у вас тут есть и артист Абашидзе, и артист Григорян, — недоумевает актер, — их же вы пишете”.

Директор подумал немножко.

“Понимаете, товарищ Фердман, у артиста Абашидзе и у артиста Григоряна есть свои республики…” — “Так что же делать?” — “Ну, давайте что-нибудь придумаем… Вы такой хороший смешной артист, давай придумаем что-нибудь смешное, какой-нибудь шарад-фарад…”

А надо сказать, в Средней Азии все так говорят: “шапка-шмапка”, “шашлык-машлык”. Анекдот даже есть, как журналисты из Москвы спрашивают таджикского министра культуры: “Товарищ министр, что у вас все “шашлык-машлык” говорят, “шапка-шмапка”?” “Да, понимаешь, — отвечает министр культуры, — у нас немножко культур-мультур не хватает!”

…Так вот, Обид Хамидович говорит: давай какой-то шарад-фарад придумаем, какой-нибудь смешной шарада-фарада… Так придумалось “Фарада”. И народный ныне артист России Семен Фарада родился в этой моей картине. Пользуясь случаем, хочется от всей души пожелать ему счастливого выздоровления!

По жене и по стопам О’Генри

— А я тоже Ининым стал не сразу, моя родовая фамилия — Гуревич. Хорошая фамилия, и хочу сразу заверить, чтобы не было кривотолков, что я никогда не страдал от антисемитизма. Полная брехня, например, что во ВГИК нельзя было поступить еврею без блата. Я приехал в 66-м году: без всякого блата, никому не известный, еврей из Харькова, беспартийный. Приехал — и с первого раза поступил.

Так что не в этом дело. Просто мы во всем подражали нашим кумирам. А наши кумиры все были с псевдонимами: Ильф и Петров, О’Генри, Марк Твен, Саша Черный… Как же я буду писать под своей настоящей фамилией?!

И я пошел самым легким путем — по жене. Так и стал — Ининым.

А дальше начались перипетии, уже со мной совершенно не связанные. А связанные с моей женой, которая признавалась, что замуж выходит исключительно потому, что ненавидит свою страшно распространенную девичью фамилию — Иванова. И сразу после замужества стала Инной Гуревич.

Но вскоре я сменил фамилию на устоявшийся литературный псевдоним. И получилось: я — Инин, два сына мои — Инины. А жена осталась Гуревич. Долго она держалась, говорила: “Я — Инна Инина?! Это что-то клоунское!” И в конце концов вернула ненавистную ей девичью фамилию Иванова.

“Как ей не стыдно!”

— С картиной “Отцы и деды” Папанов и я поехали на фестиваль в итальянский город Авеллино. Еще в аэропорту я натерпелся от Анатолия Дмитриевича. Только отвлекусь — он тут же хватал мой чемодан и нес его за мной. “Анатолий Дмитриевич, — возмущался я, — что же вы мой чемодан таскаете?!” Он на полном серьезе отвечал: “Вы — руководитель делегации”. “Какой делегации? Нас всего двое!” — “А вы руководитель нас двоих, потому что знаете три слова по-английски”…

На фестивале был итальянский фильм “Ключ”, где главную роль сыграла Стефания Сандрелли — красавица и звезда. В одном из эпизодов она заходила в ванную, задергивала занавесочку. Но прежде чем задернуть, обнажала чуть-чуть плечо и самую малость — грудь.

Анатолий Дмитриевич — фронтовик, серьезный мужчина — крайне огорчился: “Как же ей не стыдно!” “Анатолий Дмитриевич, — говорю, — ну что там: кусочек плечика и груди”. “Нет, ну неловко — люди же в зале!” Страшно переживал по этому поводу.

А потом мы получили два приза “Золотое плато”: Папанов — за лучшую мужскую роль, я — за сценарий. А приз за лучшую женскую роль дали как раз Стефании Сандрелли. И вот она приезжает на прощальный банкет.

Анатолий Дмитриевич, как узнал об этом, уперся рогом: “Я не пойду”. “Ну что вы!” — я пытался его образумить. “Нет, — говорит, — я не то что ругаю ее, просто неловко. Она будет сидеть, кругом люди, все станут ее разглядывать, они видели ее грудь…” И ни в какую.

Наконец я сообразил, на что взять фронтовика: “А как же престиж советской страны? Вам вручают приз, а вы!..”

Скрепя сердце пошел. Конечно же, на банкете их посадили рядом. Я думаю: боже мой, что же будет? Он ведь прямой, еще рубанет что-нибудь… Сижу как на иголках. Папанова подводят к актрисе, знакомят: вот, дескать, Стефания Сандрелли… Я дыхание затаил. А он, смутившись, как пацан, протянул ей руку лодочкой. И произнес сдавленным голосом: “Толик”…

Слезы большого ребенка

— Конечно, как и любой сценарист-комедиограф, я мечтал работать с великим режиссером Леонидом Гайдаем. Однако как-то не складывалось. Он читал мои сценарии и вежливо отклонял. При этом был предельно тактичен, никогда не говорил: “Это плохо”, а мягко сообщал: “Это не мое”.

Все, как всегда, решил случай.

Случайно на какой-то премьере в Доме кино, пробираясь в полутьме на свое место, я споткнулся о длинные ноги руководителя мосфильмовского объединения “Союз” режиссера Владимира Наумова. Споткнувшись, я что-то сострил по этому поводу. Наумов не рассмеялся, а строго сказал: “Остряк! Чего ты хохмишь тут вхолостую, когда у меня Гайдай простаивает без сценария!” Я пропустил это мимо ушей, тем более что уже начался фильм. Но упертый Наумов назавтра же свел меня с Гайдаем. А я призвал на помощь моего старого друга по КВНу Юрия Воловича. И с того дня мы были вместе пять лет. Пять незабываемых лет рядом с Мастером...

Гайдай никого не учил, никогда не поучал. В нем не было ни грана от мэтра, ни капли от корифея, ни камушка от монумента. Зато сам он любил учиться и своим гениальным учителем считал Чаплина. Однажды я искренне расхваливал один трюк из его старого фильма. Гайдай мне внимал не без удовольствия, а потом с детским простодушием большого ребенка сообщил: “Вам действительно понравился этот трюк? А я его слямзил у Чаплина!” И даже уточнил, из какого фильма.

Убежден, эти слова — “детское простодушие” и “большой ребенок” — скажут десять из десяти знавших Гайдая.

Гайдай много курил и немало выпивал. Но даже в этих его совсем не детских пороках было столько детского...

Когда ему, курившему только простые русские табаки, Дима Харатьян подарил блок “Честерфилда”, Гайдай радовался, словно мальчишка. И выкуривал только по одной заморской сигарете после пачки российских — на закуску.

Съемки в Америке фильма “На Дерибасовской хорошая погода, или На Брайтон-Бич опять идут дожди” были очень напряженные — мало времени и денег, в прямом смысле была дорога каждая минута. А Гайдай, бывало, эти минуты тратил на, увы, сильно отвлекающее занятие. И однажды мы с Юрой Воловичем предприняли радикальную акцию: тайком от Гайдая вылили в унитаз бутылку водки. Узнав об этом, большой режиссер чуть не плакал, как дитя. Не из-за водки, конечно, а из-за того, что нам в голову пришло такое чудовищное святотатство.

Между прочим, впоследствии узнав об этом, Юрий Никулин сказал нам: “Гайдай — просто гуманист. Я бы вас обоих убил!”

Кое-что из жизни миллионеров

— Долгие годы я считал, что искусство и жизнь — непересекающиеся параллели. Пока не написал сценарий фильма “Однажды двадцать лет спустя”. Там у героини Гундаревой десять детей. И вдруг, нежданно-негаданно, я стал “отцом-героем” — когда старшему было уже почти 16, у нас с Инной родился второй сын.

После этого написал сценарий к фильму “Отцы и деды”. И тут же старший сын, совсем юный еще — 19 лет ему было, — сделал меня дедом. Вот тогда я стал задумываться о связи искусства и жизни. А жена говорит: раз уж так у тебя получается, напиши что-нибудь из жизни миллионеров…

Машины у меня никогда не было, нет и не будет. На метро езжу прекрасно — никуда и никогда не опаздываю.

У меня у последнего появился мобильный телефон. Я совершенно искренне не понимал: на фига — кому надо, те дозвонятся домой. Сопротивлялся до последнего.

Так же и с компьютером. Кинодраматург Саша Червинский все время подбивал меня на это дело. “Зачем?” — недоумевал я. “Ну, это же так удобно: берешь абзац, раз — переносишь сюда”. “А мне и так удобно: ставлю стрелочку — и машинистка переносит абзац куда надо”.

В общем, Червинский ни за что бы меня не убедил — до сих пор бы я на машинке печатал. Если бы не одно “но”. У нас возникли проблемы с младшим сыном — любимым нашим Костей. В подростковом возрасте он из дома уходил, были и другие неприятности — в общем, достаточно распространенные.

А в редкие часы, когда Костя все же бывал дома, он презрительно смотрел на мою печатную машинку: ну что это за динозавр, давай я тебя научу компьютеру…

И я заставил себя сесть за компьютер. Думаю: Костя же чаще будет приходить домой. А я еще прикинусь “чайником”, буду долго учиться, “тупить”, как говорит молодежь.

Прикидываться мне не пришлось, потому что я действительно оказался “чайником”, и действительно мне долго пришлось этому учиться. Спустя некоторое время наши проблемы с сыном утряслись. А компьютер остался…

* * *

— Внук Пашка часто надо мной смеялся. К примеру, я всю жизнь пью воду из-под крана. У нас в харьковском общежитии висел лозунг: “Микроба от грязи дохнет”. И я в таких “антисанитарных условиях” прекрасно дожил, тьфу-тьфу-тьфу, до преклонных лет.

Пашка, воспитанный на бутылках с дистиллированной водой, увидел, как я пью воду из-под крана, и в ужасе полном спрашивает: “Дед, ты, наверное, и из лужи воду пьешь?”

А лет в 14 он мне сказал: “Дед, ты отстой! Ну что у тебя за часы?” — “А что — часы как часы. Время показывают”. — “Нет, дед, отстойные часы. А что у тебя за мобильник?” — “Хороший мобильник — разговаривает… ” — “ И с этим мобильником ты ходишь в Дом кино?” — “Да, ты знаешь, Паш, и меня даже пускают туда”. — “Ну, дед, ты все-таки отстой!”

А сейчас Пашке уже восемнадцать… Нет, он еще не сказал мне: “Ну, дед, ты крутой!” Но это я уж не знаю, каким надо стать, чтобы удостоиться подобного рейтинга у внука.

Но то, что я хотя бы ушел из “эпохи отстоя”, — уже немалое достижение к моему юбилею…

Что еще почитать

В регионах

Новости

Самое читаемое

Реклама

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру