Неплохая квартира на Зоологической; тишина, безупречный порядок, шепот кондиционера, забавные картины на стенах и… чуть замотанный повышенным вниманием СМИ в день юбилея Давид Федорович. Общаешься — как со сверстником, предельно прост, в формулировках точен.
— Автор “Дня Победы”, “Как прекрасен этот мир”, еще трех десятков хитов — не жалеете, что в свое время не пошли по пути классического композитора?
— Вышло так, что, когда я учился в Гнесинском институте, вся среда, все мое окружение — от студентов до профессоров — было пронизано духом модернизма-авангардизма. Нет, по официальной программе, естественно, преподавали тональную музыку прежних веков, но, как вставал вопрос, что должен писать молодой автор, о мелодичной музыке не могло быть и речи, вы что! Время дышало иным. И вот я смотрю на этот модернизм, ничего не могу понять, становится не по себе, в общем, дело не пошло. Стал сомневаться в своем композиторском даре, в своей состоятельности… Думал: правильно ли выбрал профессию?
— То есть еле доучились?
— Ну с грехом пополам получил диплом. В страшной неуверенности. Таков мой личностный склад, характер моей музыкальности, если угодно: не склонен я к атональности, додекафонии, комфортнее ощущаю себя в классическом поле. А этого самого “классического поля” уже не было — ну и кому мои усилия нужны? Знаете, я до сих пор жадно изучаю произведения XVIII—XIX веков — и эта весьма прихотливая музыка старых мастеров ничуть не проще, чем “сложнейшие” построения XX века. Короче, родись я на 50 лет раньше — никаких вопросов с профессией бы не возникло, стал бы академистом. А тогда вдруг появилась эта эстрадно-песенная среда, которая меня в итоге и спасла…
— Подождите, но, насколько знаю, в 15—16 лет вы вовсю увлекались джазом…
— Было такое; точнее скажем, традиционным свингом. Нравились композиции Дюка Эллингтона, голос Эллы Фицджеральд сводил с ума. Но любил именно джаз “сочиненный”, а куда в меньшей степени — импровизационный. В импровизационном на практически любую тему идет набор одних и тех приемов, расставленных в разном порядке.
— Ну да, сейчас придешь на джазовый концерт — что играют? Берут любую тему, две ноты, хоть Гимн Советского Союза, дальше пошла трескотня по очереди, сакс, барабанная дробь…
— Ну да, идет одна и та же музыка весь концерт. И эта вторичность, конечно, не имеет никакого отношения к потрясающему индивидуализму, изысканной манере старых корифеев джаза.
Впрочем, я долго примеривался — как можно соединить джаз и песенную культуру, задавался вопросом: почему на русском языке не получается ритмическая музыка, свинг? Ну совсем! В фокстроте, диксиленде еще что-то можно наскрести… а в драйве свинга ни одной песни не назовете, кроме каких-то жалких попыток… Хотя работали оркестры Утесова, Лундстрема, Эдди Рознера, по сути сделавшие советскую джаз-культуру. Догадка пришла сама собой: сам склад мелодичного русского языка не предполагает свингования — язык начинает корежиться, звучать неестественно глупым, манерным образом. Так что работать с текстом в джазе не пришлось…
— А вам нужен был непременно текст?
— Ну конечно, я открыл для себя песню — песню, в которой есть простой и ясный для всех образ, в которой подразумевается характер… И тут, кстати, не было вопросов с музыкальным языком: попробуйте написать хит “в авангардной технике”! К тому же композиции “Битлз” звучали то тут, то там — не скрою, битлы оказали на меня сильное влияние. Обнаружил у них множество вещей, с музыкальной точки зрения сделанных не по правилам. А я-то правила как раз знал. И то, что они их не знали, — мне также было ясно. Но это незнание таки дало выход очень свежим, аутентичным идеям…
— А вы сами не опоздали на электричку, написав в 23 года “А я по шпалам…”?
— Нет, история очень простая: еще будучи студентом, познакомился с Михаилом Ножкиным — он уже сочинял стихи для песен, тут-то я и подвернулся… Стали что-то придумывать вместе для радио. Тут пригодилось классическое образование! Тогда и появились “Последняя электричка”, “Я люблю тебя, Россия”.
— Вот вы сказали “любовь к тексту”, а почему вас тогда не увлекла бардовская культура?
— Она очень личностна, текст слишком приоритетен, музыка отходит порою даже не на второй план… Барды — это как прежний французский шансон, эта же эстетика, но совсем не то, разумеется, что по ошибке шансоном зовется сейчас…
— Ну да, блатняк.
— Впрочем, когда я только пришел из армии, кто-то из редакторов радиостанции “Юность” предложил сделать для разных популярных исполнителей аранжировки песен Окуджавы, Визбора… Как сейчас помню, “Надежда”, “Синий троллейбус”. Идея не встретила одобрения и восторга со стороны самих бардов, они же за чистоту жанра, и они правы: мелодику Окуджавы не повторить никак. Но работа эта наложила серьезный отпечаток: я понял, что образ, идущий от стихов, — все равно главный, текст первичен. Вот и старался всю жизнь создавать музыку на стихи, не предназначенные для песни изначально…
— А как вы находите “нужное” стихотворение?
— Начинаю искать в тексте скрытые возможности, духовное движение, которое надо уловить и дать на него адекватный ответ… Поэтому если человек вам скажет: “А я вот сейчас сяду и за пять минут напишу хит!” — тут можно только посмеяться. Не так это, знаете ли, просто, строка иной раз не пропускает в себя. Вот неделю назад у меня вышел диск “Танго снов Бориса Поплавского”, послушайте. Поплавский — поэт парижской эмиграции 30-х годов, пост-Серебряный век. Я написал музыку на его стихи и… сам спел их, поскольку “правильного” исполнителя для столь редкого жанра просто не нашел. Вообще это новая жанровая ниша, ну, может, как-то соотносимая с созвучиями бандонеона Пьяццоллы.
* * *
— Вот вы говорите “работа”. Сейчас столько поп-групп, неужели никто не приглашает шлягер написать?
— Дело не в этом. Я думаю, мне как-то не очень уместно вылезать к молодым со своим творчеством. У них свои герои, свои кумиры, чего я буду? К тому же — и это к слову о “кризисе в музыке” — молодым творцам сегодня непросто, потому что коммерция практически не оставляет им поля для деятельности, коммерция убивает все. Мы подчиняемся законам продюсеров, СМИ, рекламы, и роль творца в этом процессе сводится к минимуму. Так что пусть я проживу как-то на своих прежних сочинениях, для которых, впрочем, возможны новые аранжировки — почему нет? И бывают весьма удачные опыты.
— Хорошо, ну а киномузыка?
— И с нею как-то роман не сложился. С одной стороны, мне предлагали какие-то вторичные фильмы. С другой — глядя на звукоряд, я не очень понимал, что это за произведение такое — разрозненные музыкальные куски, которые непонятно какой жизнью должны жить. Это очень редко бывает, когда в кино рождается что-то взаправду стоящее и цельное.
Сегодня меня привлекает музыкальная драматургия, особенно опера — синтетический жанр, где есть и музыкальный и зрительский ряд, режиссура, актерское начало, а главное — живой театр, один из немногих видов искусства, избежавший какой бы то ни было “виртуальности”. Кроме того, оперная аудитория не имеет столь ярко выраженных возрастных рамок, как поп-музыка.
— Вот вашу “Царицу” теперь покажут и в Большом театре. А на питерскую премьеру критика была весьма неоднозначная…
— Я знаю. И еще бы. Как так — сунулся писать современную оперу прежним мелодическим языком а-ля XIX век! Кто ж так делает? Вот и упрекнули немедленно во вторичности. Но что мне с этой критики? Лет десять пройдет — словно бы ее и не было. Знаете, тут все просто — если в произведении есть цельная смысловая пружина, которая заводит зрителя, трогает его — вещь будет жить во времени. А если сочинение пустое, никакая критика — ни хорошая, ни плохая — делу не поможет.
А кроме “Царицы” состоится и мой юбилейный концерт, правда, в Юрмале, на “Новой волне”, это Крутой пригласил… Там будет много сюрпризов.
* * *
— Вы как-то неправильно живете: вон у одного — два оркестра, у другого — свой союз, у третьего — галерея. А вы что?
— А я вообще неинтересный в плане какой-то яркости. Никаких хобби у меня нет, по ресторанам не хожу... Зачем я вам?
— Но неужели не хотите собственный театр?
— Можно было бы, конечно, помечтать о музыкальном театре, но у меня, кажется, напрочь отсутствуют организаторские способности, а если бы таковые были, то не лучше ли направить всю свою энергию на написание музыки?
— Людей так и распирает от тщеславия.
— Обычная конкуренция, суета. Кто-то, может, бежит от себя… А мне бежать от себя не надо. Кстати, не психиатр я, не психолог, но подмечаю, что современным людям как-то ближе состояние взбудораженности, гиперактивности. Даже телевизор включишь — подмечаю: кадры мелькают, тараторят быстро, пытаясь в 30 рекламных секунд уместить максимальное число информации.
— Читал распечатку одного прошлого юбилейного радиоэфира, когда в студию позвали троих-четверых ведущих и вас. Так вы только и успевали говорить “огромное спасибо” на какие-то бесконечные их реплики…
— Да ну, о чем говорить — мусор. Раньше у нас была целая радиокультура серьезная, смысл которой заключался в том, чтобы нарисовать для вас образ. Визуальный образ, понимаете? А сейчас какую станцию ни включи — напоминает просто болтовню в соседней комнате, и смысла никакого. Телевизор почти не смотрю, дозирую тщательно. Оберегаю свое здоровье от всех этих потоков. Здоровье дороже. Нынче-то мир так устроен, что достаточно на пять минут включить что телевизор, что радио, что Интернет — узнаешь тут же все последние события, сидеть за ними часами — глупость.
— Ну хорошо, а путешествия? Неужели неинтересно посреди джунглей схватить обезьяну за хвост или махнуть к пингвинам?
— Да упаси бог. Если есть нужда — всегда под рукой Интернет или на крайний случай “Нешнл джиогрэфик”. Все эти аэропорты, поезда, самолеты… терпеть не могу. И дело не в деньгах — конечно, если задаться целью, деньги бы нашлись. Когда-то — да, в путешествиях находил потребность. Помню, еще в 90-е годы как это за душу брало. Сейчас не тянет никуда, ни в какой там Нью-Йорк… Единственное, может быть, проедусь все-таки по Италии, надо побывать во всех этих флорентийских музеях, посмотреть на живопись.
— А что ж, только дома сидеть?
— Почему нет? Люблю домашний покой… Вот у меня песня есть “Чистые пруды” — как раз имеет отношение к моей жизни, юношеским годам, проведенным в самом центре Москвы. Замечательно. Распорядок у меня такой: встаю в девять…
— А по ночам не работаете?
— Да упаси бог. Раньше — легко, а сейчас… Вообще, очень ленивый. Итак, встаю, пью кофе, не завтракаю. Проходит 2—3 часа, как раз к 12 аппетит просыпается. В выходные хожу в церковь. Все тихо, спокойно, несуетно.
— А работать?
— Знаете, это самое страшное, что только можно придумать, — когда приходится садиться перед чистым белым листом. Сразу начинают руки дрожать. Мандраж. А писать надо. Вот и ходишь по квартире, все откладываешь, придумывая поводы, самые несусветные предлоги, лишь бы творчеством не заниматься. Пойду, там, гвоздь забью…
— Неужто так-таки и забьете? Вы, композитор?
— Да бросьте, я же нормальный человек. Нет, если что-то серьезное, неподъемное — конечно, вызываю мастера. А мелочи делаю своими руками и отношусь к этому спокойно.
— А машина?
— Ну какая в Москве машина? Что вы, давно здесь не вожу. Ведь то, что на дорогах творится, взаимоотношения между водителями, иначе как войной не назовешь. Зато прекрасно езжу в Израиле… Ну, у меня жена израильтянка, какую-то часть времени проводим там. А там как раз все комфортно — и за рулем, и все прочее… Так что стараюсь видеть в мире гармонию и по законам этой гармонии существовать. А как иначе?
