— Наша жизнь — она черная и белая. И я не хочу, чтобы моя черная полоса заканчивалась, — негромко говорит со сцены молодой парень в инвалидной коляске. Белый — цвет страдания, цвет больничных стен, за которыми я никогда не видел неба. Черный — цвет борьбы, я выбрал его!
На сцене Театра комедии и драмы на Таганке почти нет декораций. Они и не нужны. Простыня, коляски, шахматная доска — вот и все, что нужно ребятам из театра «Жест» из Великого Новгорода. И льется со сцены не театральная драма, а трагикомедия человеческой жизни. За ее основу режиссер Надежда Назарова взяла два автобиографических романа Рубена Гальего «Белое на черном» и «Я сижу на берегу». Сам писатель с детства парализован — ДЦП, и все детство он скитается по детским домам и домам престарелых Советского Союза. У многих ребят на этой сцене точно такой же диагноз, но…
Они рассказывают. Рассказывают о жизни в детдоме, в больнице, о своей собственной жизни. Смеются и шутят, играют как бы самих себя — себя детей и себя взрослых. Когда неискушенная девочка-студентка в голубом платье спрашивает парней, сидящих на простыне: «Почему же вы не учитесь дальше? Ведь после можно в университет?» — они невесело ухмыляются. «Это детдом. А дальше — только в дом престарелых». Они не инвалиды, нет. Они называют себя «дебилы». Один из них ползет следом за этой глупой девочкой до самой двери детдома и видит, как горько она заплакала. Плакать здесь не стыдно — и даже в зале многие не сдерживаются. Страшно и горько от искренности молодых ребят, которые никогда не смогут встать на ноги.
Свет снова перемещается. Вот уже перед молодой математичкой целый класс — на инвалидных колясках. И когда одного «дебила» отправляют в другой класс, нянечка отказывается его тащить… Другое пятно света — доктор приводит к неподвижному парню девушек-практиканток. Задает вопросы: «Сколько будет два плюс два? А два УМНОЖИТЬ на два?». Ехидно ждет ответа, смотрит на калеку, как смотрят животных. Парень, с которого сдернули покрывало: «Я совершенно четко знаю, что дважды два будет четыре, а два умножить на три — шесть…» И болезненно морщится: «Но накройте меня. Или хотя бы закройте окно. Дебилам тоже бывает холодно!».
Эта сцена слышит страшные вещи — о холоде, двух ложках гречневой каши. У детей, которые живут в советском (а значит, лучшем) детдоме, нет ничего. Кто-то пытается залезть под батарею, но и там невыносимо холодно. У них одно утешение — приблудившаяся собака без лапы, — ее подлечила жалостливо медсестра. О собаке не вспоминает никто — так же, как и о них.
Никто и никогда — страшные слова, которые вырываются из груди молодого парня, мечущегося на коляске из одного угла сцены в другой. Но вот звучит «Аве Мария». И выходит девушка в белом. И он танцует — с ней, сидя на коляске. Кажется, не существует на свете ничего более трогательного, чем эта пара. Утешение, нежность, облегчение — все в одном взгляде. Она смотрит на него как на Человека.
— Я счастлив. Я женат. У меня трое детей… — вот формула счастья, которую после всей боли и невыносимых терзаний выводит молодой герой Рубен. И — чудо! — встает на ноги. Идти не может. Просто стоит. И кричит, кричит:
— Я буду жить, я буду драться!
И вихрь черного и белого кружится рядом с ним. Девушки в пышных платьях, белых и черных: их жизнь не такая, в ней есть цвета. И каждый, кто это увидел и почувствовал себя еще живым, должен переосмыслить свое — белое и черное.
