Под занавес фестиваля играют премьеру — «Орфей и Эвридика». Миф о поэте и певце представляет хозяин — Волковский театр в лице своей молодежной труппы. Но пока не началось представление, директор театра Юрий Итин не без гордости показывает результат. Работа и впрямь проделана грандиозная. Трудно поверить, что еще полтора года назад первый русский театр был в лесах, стены его — в грибке, с облупившейся штукатуркой и плохо, наскоро покрашенными стенами.
— А здесь у нас теперь нижняя сцена, — говорит Итин, и мы вслед за ним спускаемся в цокольное помещение. — Завтра здесь сделаем первую читку. Сцена, свет, звук — все уже готово.
Бывшая общепитовская точка заживет ночной театральной жизнью — здесь будут играть спектакли после спектаклей на Основной и Камерной сценах. А также планируются читки, лаборатории — в общем, там, где кипит жизнь, лишних площадей не бывает, каждый метр нарасхват.
Надо сказать, что Первый русский театр за свою историю имел, включая последнее, 4 здания — два деревянных и два каменных. Самое интересное, что третье, вполне приличное — каменное на 600 мест, стояло бы до сих пор в центре города, но… Ярославль — город амбициозный, его никак не устраивала цифра 600, и меньше чем на тысячу он не был согласен. Так, в 1911 году в трехсоттысячном городе появился храм Мельпомены на 1072 зрителя. К тому времени в Малом в Москве было 900, а в Художественном и того меньше. Невероятно, но факт — большой театр со всей машинерией без всякого Интернета и новых технологий отгрохали всего за 2 года.
До премьеры остается четверть часа, и еще есть время посмотреть театр. Волковское фойе второго этажа — блеск! На первом этаже полностью по чертежам академика Спирина восстановлена настенная роспись — как раз напротив главного входа, — которую он готовил к 900-летию города. Та самая, где церковь на церкви и мачты богатых купеческих кораблей слились воедино — над этим работали местные художники. Изящная роспись потолка в стиле модерн, четыре люстры уже висят, семь прибудут вот-вот.
— Мы почистили Арлекина, — показывает Юрий Итин на деревянную полусферу над сценой. — Его не чистили с 1911 года, для этого нам МЧС выделило специальную машину.
Пожалуй, нигде нет такого красивого, резного дерева Арлекина и такого уютного, не пафосного зала. Но вот третий звонок — начинается миф об Орфее и его возлюбленной Эвридике. Постановку выпускала питерская команда — известный кукольник Руслан Кудашов и хореограф Ирина Ляховская. Но ни кукол, ни хореографии как таковой на сцене мы не увидим.
Масса из мужчин и женщин, одетых в серое, мечется по сцене под присмотром Диониса. Бог изобилия и гедонизма — на пружинящих ходулях и, кажется, единственный, кто никуда не спешит. Он свысока наблюдает броуновское движение, но не хаотичное, а подчиненное очень жесткому ритму. Ритм музыки усиливают сами участники забега — бьют деревянными пластинами об стол. В толпе точно слепые или спящие бродят мужчина и женщина — они никак не встроятся в общее движение. Он периодически судорожно что-то печатает на допотопной машинке — поэт или писатель? На 24-й минуте поэт, человек слова, наконец издаст звук: «Эх-эх!», и его подхватят остальные.
Где же Орфей? Где Эвридика, которую, согласно мифу, укусила змея? Лишь на 40-й минуте серебристая змейка, обвившая шею женщины, даст понять — она Эвридика — и обозначит вторую часть спектакля. А первая, что стала пластической увертюрой, несет философский смысл, который и объясняет мне после спектакля Ирина Ляховская.
— Это сансара, если вам знаком такой термин. Рождение и смерть, дурная бесконечность, в которую втянуты люди. Она назойлива, создает гибельную духоту, неврозы. Человек перенапряжен от такой безвоздушности. И внутри ее есть пара, предназначенная друг другу, но живущая параллельно.
Надо сказать, что эта безвоздушность вполне удалась Ляховской. Не хореография, а некий пластический рисунок в массовом исполнении создает образ спрессованного времени. Время резко тормозит лишь в сцене встречи Харона и Орфея. Сцена Харона с собакой, которую исполняет артист Николай Шрайбер, может считаться отдельным дивертисментом. Орфей спускается в ад — последняя часть полуторачасового зрелища выдержана в красных тонах и представляет из себя античный театр. Финал графичен и поэтичен: на экране, как на печатной машинке, выбиваются фразы про свет, который — поэзия, теория, образ, интеллект. Причудливую и непростую историю закольцевал истинный поэт — Иосиф Бродский.
