Маленькие дети рыдают отчаянно.
Когда Сашонок, совсем еще крошечный, плакал, то сквозь рыдания просил:
— Хочу, чтобы было всё хорошо!
Маленький человек запоминает всё сразу и с какой-то ужасной точностью.
Он помнит всех людей, хотя бы раз увиденных. Помнит деревья, помнит каждую консервную банку (под каким кустом лежит). Помнит, когда какой был гром, помнит жуков и шмелей.
Ему не было двух, когда он понял, что со встречными надо здороваться. И — распространил это правило на весь мир. Прогулка выглядела так:
— Привет, Банка!
Потом немножко поиграем ею в футбол, забьем под куст и уходим. Он (оглядываясь):
— Пока, Банка! Жди! Мы еще придем!.. Привет, Облака! Здравствуй, Маленькая Туча! Как поживаешь?
Судя по его физиономии и паузам, они все ему отвечают. Только я не слышу — что.
Он помнит запахи, сует нос в банки, тюбики, чтобы “нанюхаться нового”, помнит звуки, машины, города, имена всех котят, давно уже пристроенных... И, конечно, он помнит книжки. Дословно. До буквы. Он помнит все “охи” в “Винни-Пухе”; и попробуйте нарочно вместо “ох” прочесть “ух” или “ах” — из кроватки раздастся строгое:
— Папа!
— Что?
— Читай как написано!
Если сказка понравилась, он ее разыгрывает. Прочли мы “Лисичку-сестричку”, пошли гулять. Зима, бульдозер чистил дорогу, по обочинам — здоровенные куски смерзшегося снега.
— Папа, давай ты будешь дед, а это — рыба.
Наловили мы рыбы, нагрузили комья снега на санки, он забежал вперед, лег на дороге, свернулся клубочком (лисичка, значит). Я его подобрал, положил на санки, прямо на рыбу. Везу не оглядываясь. Он рыбу сбросил, сам тоже свалился на ходу, зовет:
— Теперь ты волк.
Я послушно:
— Кумушка, это у тебя что?
— Рыбка.
— Дай мне.
— Налови сам да и ешь.
— Я не умею.
— Эка! Ведь я же наловила. Ты пойди на речку, опусти хвост в прорубь...
На следующий день игра повторяется. Нагружаю на санки рыбу, сверху кладу лисичку, превращаюсь в волка:
— Кумушка, это у тебя что?
— Рыбка.
— Дай мне.
— На, куманек, кушай на здоровье, — и протягивает тяжеленный ком, с конскую голову, глаза сияют: — Это карп! Ты смотри, осторожнее, там кости.
Я оторопел. Я ожидал традиционного канонического отказа, собирался уже идти хвост отмораживать... Забыть, ошибиться он не мог. Значит, сознательно переделал! А сказка — это вам не пластилин. Сказка — архетип; сказка в литературе, в языке — все равно что алмаз: тверже ничего быть не может. А тут мелочь пузатая без всяких усилий смял и вылепил совсем другое. Принципиально другое. Он же конфликт снял.
Рыбку я, конечно, поел; снег грязный, с мазутом, но ничего, держу у рта, произношу фальшивое “ням-ням” (волк, конечно, должен рычать или хоть урчать, а не нямнямкать), а сам думаю...
...Это ведь очень жестокая шутка — послать товарища, который не сделал тебе ничего плохого, чтоб приморозил хвост. Лисичка не просто пожадничала, рыбки не дала (а ведь целый воз сперла), но еще и обманула, отправила чуть ли не на верную смерть. Его же избили до полусмерти, хвост оторвался.
И ведь в сказке эта подлость никак не осуждается. Порок не наказывается. Сказка любуется лисичкиным умом. Лисичка — явный победитель. И искалеченный дурак вдобавок сажает ее себе на спину, а она едет на нем с издевательской песней “Битый небитого везет”.
И все это малец легко отверг, исправил, устроил всеобщее счастье.
* * *
— Папа, давай я тебе расскажу про Сороку-Ворону.
— Давай.
Историю эту я, конечно, знаю. Сперва мне ее рассказывали, потом я ее рассказывал... Текст канонический, жесткий. Этому дала, этому дала, а этому (раздатчица доходит до мизинца), самому маленькому, самому тощенькому, не дала. Ты дров не рубил, ты воды не носил, тебе нет ничего. Воспитательно.
...Но когда маленькое картавое существо в свои два с половиной впервые предлагает тебе “сооку-воону” — это примерно как орден “За заслуги” (покуда не получал, но думаю, что по уровню удовольствия “соока” не уступит).
Он берет в лапки мою ладонь и начинает (точно соблюдая все движения, ритм и интонации; в этом смысле он формалист и бюрократ):
— Этому дала, этому дала, а этому, самому маленькому, самому тощенькому... тоже дала!
Я уставился на него, он — на меня. Ждет реакции. Я молчу.
— Папа, дай другую руку.
И повторяет свою версию, морда лукавая и победоносная. Он знает, что не так, но идет на это. Нарушает гранитный канон ради мира и спокойствия. Ну Бог с ним, что не колол, не носил, не пахал. Слушайте, ведь и мне всегда было жалко этого самого маленького. Может, он еще не в силах колоть дрова, а его уже лишают пайки. Почему я не догадался его накормить?
И почему этот — догадался?
Врожденное? Может быть. Но если все дети рождаются гуманистами, то рождаются они в мир очень жестокий. Мир полон зла, насилия, жадности, жестокости. Ребенок входит в этот мир, как непривитый — в ясли, и тут же подхватывает всю заразу.
Известно, что дети очень жестоки. Отроду? Или к трем-четырем годам они уже успели подцепить всю эту злую дрянь и сами стали носителями, разносчиками...
Нет, они очень разные. Летом, после теплого дождя, наша скорость падает до ста метров в час, потому что Сашонок усердно спасает всех червяков, выползших на дорожку, всех улиток. Каждого подберет, отнесет в траву:
— Иди, ищи своих деток.
А соседский малец с тем же усердием топчет и давит все, что ползает и шевелится, улиткины домики так и хрустят. Когда это происходит на глазах у Сашки, он смотрит с таким недоумением... Иногда — и всегда безрезультатно — пытается заступиться...
* * *
...Когда я был театральным критиком, приходилось и на детские спектакли ходить. Говорю “приходилось”, потому что удачи были крайне редки. Советская власть обязывала все взрослые театры иметь в репертуаре детские утренники, и чаще всего это была халтура, и актеры играли с отвращением (особенно если в трехсотый раз и особенно 1 января — то есть после пьянки и бессонной ночи). И с бодуна затевали артисты разговоры с детьми, это называлось “общаться с публикой”. И вот — уж не помню, что это была за сказка, — Лиса обидела Зайчика, и актер (Добрый Гном) обратился к тысяче ангелочков:
АКТЕР: Ну, что будем делать с Лисой?
ДЕТИ: Убей! Убей!
Добрый Гном ужасно растерялся, ибо по сюжету Лиса была нужна до самого финала. Он затоптался на сцене, дожидаясь, чтобы вопли стихли.
АКТЕР: Может, накажем ее как-нибудь? Она исправится.
ДЕТИ: Убей! Убей!
Делать было нечего: Лису убили, доиграли без нее. Так врожденные гуманисты откорректировали пьесу.
* * *
А этот — стойкий оловянный солдатик, ничто его не берет. И видно, что миротворец от Бога.
В три с половиной пошли мы в Большой на “Щелкунчика”. Восторг полный. Особенно в конце.
— Папа, видишь, Мышиный Король стал хорошим! Его победили, потом он образумился и стал со всеми дружить. Видишь?
На самом деле Мышиный Король провалился в ад; из люка сверкнуло пламя, дым повалил. Но потом-то он со всеми вместе вышел на поклоны. Это мы понимаем, что кланяются артисты, а для него это же персонажи.
...Только не сочтите, что парень — маньяк и ни о чем, кроме миротворства, не думает.
Рассказал я ему как-то “У Лукоморья...” – леший, русалка, царевна, волк, ступа с Бабою Ягой, царь Кощей над златом чахнет, там русский дух, там Русью пахнет...
Через месяц внезапно (внезапно для меня, но у него-то, значит, процесс идет постоянно):
— Папа, поедем на Лукоморье.
— Ладно, летом поедем.
— Вот нанюхаемся Русью!
— Это уж точно.
А сам думаю: это ему обеспечено. Даже и ездить никуда не надо.
