Абсолютно ничего не происходило такого, что можно было бы принять за легкое дуновение ветерка, намекающее на возможные перемены. Философия вечного прозябания, раз и навсегда покорившая россиян своей безыскусной простотой, царила на бескрайних просторах с непоколебимой уверенностью ледника, приползавшего сюда с Северного полюса еще в дохристианские времена. Президент продолжал метаться между небом и землей, как раненый медведь, которому боли не дают улечься в берлоге. В начале недели его вдруг понесло в Иорданию — доказывать оттуда миру, что он здоров и крепок как никогда. "Надо улыбаться и выглядеть жизнерадостным, — думал президент, — тогда все поверят, что я в отличной форме". И он улыбался изо всех сил и выглядел победителем, что на фоне остальных скорбящих производило весьма странное впечатление. Но, несмотря на улыбки, чувствовал он себя на самом деле ужасно, был не в состоянии присутствовать на положенных церемониях, и все вокруг думали, что человек разумный на его месте, конечно, сюда бы ни в коем случае не поехал.
* * *
Тем временем правительство страшно переживало из-за отъезда миссии МВФ, а вице-премьер Маслюков, ответственный за переговоры, клялся, что уже на следующей неделе представит меморандум о планах правительства в следующем году, которого давно ждет МВФ, и тогда миссия сразу же вернется, а он, Маслюков, добьется того, чтоб она вернулась вместе с самим президентом фонда Камдессю. Камдессю, узнав о таких своих планах, выразил недоумение. Пожал плечами, фыркнул и сказал, что никуда ехать не собирается, так что ответственному за переговоры Маслюкову пришлось прикусить язык. У вице-премьера еще был пресс-секретарь Суриков, по виду — полноценный бык с цепочкой и пальцами, который вдруг пришел в Государственную Думу с головой, забинтованной по-чапаевски, а чтоб забинтованность не слишком бросалась в глаза, он сверху надел еще теплую шапку с козырьком и ушками и выглядел совсем молодцом. В отличие от шефа пресс-секретарь язык не прикусывал, несмотря даже на раны в голове, а, наоборот, работал им с большой эффективностью, распуская страшные слухи: что уже подписан ордер на арест самого Березовского, а кабинеты его помощников сейчас шмонают следователи с запавшими щеками и железными зубами. А сама Государственная Дума знай себе готовила импичмент президенту и к концу недели уже почти совсем его сготовила. Речь там шла о геноциде, который президент в изысканных формах устраивал русскому народу. Единственное, что оставалось теперь решить, — это куда девать остальные народы, которым, судя по выдвинутым обвинениям, президент устраивал геноцид с ничуть не меньшей целеустремленностью, чем русскому. Если на чеченской войне погибли тысячи граждан самых разных национальностей, то почему это мероприятие следует считать исключительно геноцидом для русских? Не следует ли добавить к русским еще два-три народа? Или обогатить обвинение, назвав его геноцидом новой исторической общности людей "советский народ"? После недолгих колебаний депутаты сошлись во мнении, что обвинение надо оставить как есть, потому что русских в России — больше всех, а значит, их больше всего и погибло в результате президентского геноцида. Другими словами, решили исходить из абсолютных чисел, а не из относительных. А нерусские народы пускай сами заботятся о своих геноцидах.
* * *
Пока комиссия по импичменту занималась серьезным делом, остальные депутаты желали петь и веселиться. Депутат Бабурин пригласил в Думу глубоко почитаемую в народе группу "На-на", славившуюся красотой и удалью, для выступлений в перерывах между заседаниями. Дума, таким образом, вполне готова была к тому, чтоб окончательно превратиться в место массовых народных гуляний типа Выставки достижений народного хозяйства с павильонами, лотками, ларьками, скоморохами, цыганами и хором мальчиков, но спикер Селезнев спохватился, вспомнил, что сегодня у нас день гибели Пушкина, и по этой, надо сказать, довольно спорной причине отказал артистам в приюте. Но если уж спикеру так хотелось Пушкина, депутат Бабурин в конце концов мог прочитать перед концертом стих "Я помню чудное мгновенье", и приличия были бы соблюдены наилучшим образом. Ведь Пушкин — это наше все, а если "все", то туда и на-найцы тоже входят, и не надо быть ханжами. Впрочем, была еще одна причина отказаться от концерта — убившиеся накануне девочки из Балашихи. Те, кто когда-то был девочкой, в глубине души в общем-то понимали, в чем там дело. Многовековая история вечного прозябания даже выработала некоторые рецепты предотвращения подобных случаев. Чтоб подмосковных девочек не мучил не пьющий одеколона Ален Делон, им предписывалось заниматься тридцать часов в неделю спортом и еще тридцать — музыкой, и тогда они благополучно преодолевали томления пубертатного периода. Но не всех и не всегда удавалось уберечь, и неприкаянные девичьи души время от времени срывались и прыгали в пропасть со скалы, оставляя о себе душераздирающие легенды. Все было понятно, однако, вместо того чтоб пожалеть несчастных и оставить в покое их родных, труполюбивое человечество день и ночь обсасывало их бедные косточки по всем телеканалам, опасно будоража воображение других девочек, еще только вынашивающих свои жизненные планы.
* * *
Вообще, в плане людских потерь неделя выдалась просто ужасная. В Самаре в силу невыясненных причин загорелось Управление внутренних дел, а когда туда прибыли пожарники, оказалось, что у них с собой нет ни лестниц, ни даже брезента (!), чтоб ловить прыгающих из окон людей. Судя по тому, как выглядело после пожара сгоревшее здание, у них еще не было с собой брандспойтов, воды, песка и огнетушителей. Такие страшные пустые останки домов обычно получались только в результате массированных бомбардировок, и до сегодняшнего дня ими мог похвастать один только город Грозный. А в Грозном тем временем жизнь шла своим, никому не известным чередом, и до россиян доходили лишь слухи о волшебных перевоплощениях органов государственной власти, которые происходили там с той же скоростью, с какой делятся клетки живого организма. Теперь у них появилась новая штука — шура, которая по сути была старым Советом полевых командиров, но носила новое название, привезенное кем-то из чеченских лидеров из путешествия по арабским странам. По-чеченски "шура" значит "молоко", в связи с чем скептически настроенные граждане говорили, что у их лидеров появилось новое увлечение. Мол, раньше они воевали, потом заложников брали, а теперь вот на молоко подсели. Молочная идея стремительно завоевывала популярность, и к концу недели в Чечне была уже не одна, а целых две или даже три шуры. Во избежание конфликтов шурам самое время было обратиться к опыту российских властей и написать друг другу письмо о Согласии.
* * *
Как раз такое письмо недели три назад российский премьер написал президенту и парламенту, чем возбудил их до крайности. В принципе речь там шла только о том, чтоб президент пообещал не разгонять ни Думу, ни правительство. Но какое согласие может быть между тремя ветвями власти, которые как раз и созданы специально для того, чтоб друг с другом не соглашаться? Чтоб, не соглашаясь, друг друга корректировать, контролировать и уравновешивать? Объективно инициативу премьера следовало расценить как престранную. Либо он сам не понимал, что делает, либо у него в голове были какие-то очень-очень далеко идущие планы. Тем не менее процесс пошел, президентская администрация в ответ выработала свою версию "согласия", и в среду в Думе премьер уже встречался со всеми лидерами фракций, чтоб обсудить согласие и решить, что с ним делать дальше. Ажиотаж поднялся невообразимый. Двенадцать телекамер и семьдесят журналистов полтора часа томились в коридоре, ожидая эпохального решения. И результат оправдал ожидания: лидеры депутатских фракций решили согласиться с идеей согласия! Да здравствует согласие, ура! ...Хотя, с другой стороны, если подумать, кто бы на их месте не согласился? Спроси любого: ты за согласие? И любой тебе скажет: а как же! Обеими руками. Но от произнесенного "я — за" ведь все равно ничего не изменится. Ветерок не подует, ледник не отступит, а прозябание не станет процветанием.
