Золотусский, Евтушенко, Глазунов, Дикуль, Русланова, Садальский, Приставкин... Всех их объединяет одно, они — детдомовцы. Кроме сиротской доли им выпало есть затируху из кукурузной муки, воды и постного масла, спать под тремя матрасами в неотапливаемых спальнях, писать в тетрадях, сделанных из газет. Правда, тогда была война...
Сегодня пятнадцать тысяч выпускников покидают ежегодно стены домов-интернатов. Треть из них в течение года попадает за решетку, вторая треть — нигде не работая, становится бомжами, каждый десятый сирота, не найдя места в нашем жестоком мире, кончает жизнь самоубийством...В блокаду мертвую мать держали на чердаке, чтобы получать по ее карточке хлеб— Мое детдомовское детство пришлось на военные годы, — вспоминает писатель и кинодраматург Анатолий Приставкин. — Патриотизм пробуждал в людях благородные чувства, были святые истины, святые заблуждения. Мы знали, вот победим, и будет мир, и будет сытно и хорошо. Конечно, и в наше время кто-то спекулировал, кто-то наживался. В блокаду два моих знакомых после смерти мамы полгода держали ее тело на чердаке, чтобы получать по ее карточке хлеб... А в том же холодном Ленинграде Жданов, когда нечем было топить печку, заправлял ее... сливочным маслом.
Тем не менее общество, в котором мы становились на ноги, не было коррумпировано, как сейчас. Чтобы поступить в техникумы и институты, не нужно было давать взяток. Наш мир не делился так резко на богатых и бедных.Посмотрите на сегодняшних детдомовцев — это же отбросы бедного мира.
— К нынешним выпускникам детских домов и интернатов надо относиться как к социальным инвалидам, — говорит исполнительный директор благотворительного центра “Соучастие в судьбе” Алексей Головань. — Они инфантильны и равнодушны к своей судьбе. В стенах казенного дома у них нет реальных прав и собственности, нет и серьезных обязанностей. Загляните в любой детский дом, воспитатели следят лишь за тем, чтобы ребенок был сыт, одет, обут. Они не заинтересованы, чтобы по окончании интерната воспитанники вписались в реальную жизнь. Система воспитания делает из них иждивенцев. От них лишь требовали, чтобы кровати были заправлены и чтобы ни у кого не было синяков.
— Судьбы детдомовцев моего поколения складывались по-разному, — продолжает Анатолий Игнатьевич.
Из папки он достает пожелтевшую фотографию. С нее на нас смотрит ватага пацанов: непослушные вихры под большими кепками, штаны с веревками вместо ремней, тяжелые ботинки... “Единственный уцелевший снимок со времен моего детдомовского детства, — говорит наш собеседник. — Это мы перед отъездом из Томилинского детского дома на Кавказ. Идет 1941 год. Нам всем по одиннадцать лет... Помню, как спешно избавлялись от нас тогда, по одному Подмосковью насчитывалось двести или около того детдомов. Это двести банд. В драках за “территорию” вырастали группы преступников. Над детдомами “шествовали” бывшие лагерные “паханы”. Вы знаете, что кроме фотографии у меня осталось от детдома? Финка для детской руки. Ее специально выточили для маленькой ладошки...
— Это Юра Шибанов, — показывает на улыбающегося паренька писатель. — Он был полублатной, а прибился к детдомовским, чтобы пережить зиму. Как только мы прибыли на Кавказ, первым делом он предложил мне: “Давай обчистим эту богадельню и побежим дальше...” Он с детства тяготел к уголовному миру, в дальнейшем кочевал из колонии в колонию.
— Это духовный лидер нашего детдома Володька Акимцев. Он был на год старше всех нас. Когда в Новороссийск вошли немцы, он удрал из города на поезде. В вагоне подружился с капитаном, тот привез его с собой в воинскую часть, где Володька стал считаться “сыном полка”. Но вскоре капитан, деливший с мальчишкой свою порцию каши, погиб. Володьку отослали в тыл, в дороге он прибился к санитарному поезду. Однажды, замешкавшись на перроне, опоздал на поезд, пока пытался догнать свой “дом на колесах”, попал в облаву... Помню, в детдоме мне выдали новую куртку, на следующий день она оказалась на Володьке Акимцеве. Я кинулся на него с кулаками. Тут же выяснилось, что одежку ему подсунул кто-то из “шестерок”. Вскоре мы с ним стали друзьями. Пробыл он с нами недолго. Его разыскала мама. Она объехала все детдома Кавказа. Его судьба сложилась благополучно.
Третий на фотографии — Коля Нахмуров. Тихий и очень замкнутый, он держался от нашей шумной ватаги в стороне. Будучи взрослым, он прочитал мою повесть “Ночевала тучка золотая” и написал мне письмо: “Жизнь у меня сложилась хорошо. Я работаю плотником...”
Был у нас в детдоме мальчишка — сын высокопоставленного чиновника. Его отвергли из семьи: у отца появилась молодая жена. Он был не приспособлен к жизни, но все время острил. Мы его прозвали Швейком. Когда его отец проезжал мимо нашей ватаги на черном “ЗИЛе”, Швейк, сплевывая, отворачивался. Во времена своего детдомовского детства мы ничего не боялись, ходили целой ватагой. Малолетки, мы могли до увечий искусать любого громилу. В такой стычке самым страшным оружием была стальная заточенная спица от велосипеда. В одной из драк Швейка проткнули спицей насквозь. Он умер у нас на руках. Мы похоронили Швейка, скрыв ото всех его могилу. Впоследствии я понял, прочтя научную статью, что до определенного возраста в ребенке дремлет “ген смерти”. Тогда же, собираясь на оседающем со временем холмике, мы мечтали быстрее вырасти, чтобы отомстить за друга. Как мы тогда ненавидели мир взрослых...
Четвертый на снимке — я. Мне повезло, я не был сиротой от рождения. Я успел впитать в себя любовь матери. Работая по 12 часов, она умерла от туберкулеза, мне шел тогда девятый год. Первая книга, которую я прочел, была найдена в пожаре. Обугленную по кроям книгу — “Всадник без головы” — я носил за пазухой, как драгоценность. В нашей рабочей семье не было книжных полок, но был радиоприемник и лично у меня — детский велосипед. Мне выпало божеское везение, после войны у меня нашелся отец, он-то и спас меня от беспризорщины. Во мне не было заложено уголовного чувства, как в Юрке Шибанове. Как только закончилась война и я обрел дом, я не украл ни одной вещи. Я не ставлю это себе в заслугу. Я думаю, это саморегуляция.
— Когда детдомовцы выпархивают из стен сиротского учреждения, им хочется многое, — говорит социальный педагог московского Центра постинтернатной адаптации Светлана Зеленкова. — Вырвавшись из-под опеки, они считают, что теперь у них будет весь мир в кармане. Они грезят зарабатывать миллионы! А тут вдруг оказывается, что на булку с маслом заработать непросто. Надо каждый день ходить на работу...“Наш детдом можно было сравнитьс острогом”— Мы с ребятами-детдомовцами тоже все время мечтали найти клад или заработать много-много денег, чтобы купить себе всего, чего захочется, — вспоминает известный силовой жонглер Валентин Дикуль.
— Это были послевоенные годы, есть хотелось постоянно, и по осени мы отправлялись на садово-огородный промысел. Где картошки накопаем, где нарвем огурцов, помидоров и яблок. Не раз были биты за это ретивыми хозяевами. Но мы никогда полностью не съедали добытые богатства, половину приносили младшим ребятам...
А сиротой Дикуль стал в семилетнем возрасте. С мамой — Анной Корнеевной — беда случилась летом, когда сын Валя жил с детским садом на летней даче. Как вспоминает сам Дикуль, он проснулся в ту страшную ночь и увидел рядом с кроватью маму. Валя отчетливо видел ее силуэт, мать наклонилась над ним, хотела взять на руки, но какая-то сила мешала им соединиться. Сынишка тоже тянул в пустоту ладошки, пытаясь коснуться родной руки... Нянечки тщетно пытались успокоить зашедшегося в плаче воспитанника. Утром приехала бабушка и, прижав к морщинистому лицу внучонка, прошептала: “Ночью умерла мама. А перед смертью все повторяла: “Валечка, Валечка... Дайте мне Валечку...” За полгода до смерти мамы погиб от пули бандита отец.
— Из родных у меня осталась одна бабушка, — продолжает Валентин Иванович. — Прокормить меня она была не в состоянии. В литовском детском доме я стал Валентинасом Дикулисом. Нас было много — русских, литовцев, поляков, евреев. И по большому счету до нас мало кому было дело. Наш детский дом можно было сравнить разве что с острогом.
Вот вам пример. Каждый год к Новому году мы делали карнавальные костюмы. Лучший костюм выигрывал торт, о котором мечтал каждый детдомовец. Я решил удивить всех, нарядившись дамой, совсем ведь был малец. У воспитательницы стащил платье и туфельки. Белые, лаковые туфли, чтобы не опознали, я облил чернилами, нацарапал на них ножичком узоры. Платье я раскрасил цветной тушью. Переодевшись, я сумел дойти только до дверей в зал, где стояла елка. Меня тут же сгребли. Били в три пары рук и ног. Новый год я встретил в беспамятстве в больнице, вышел из нее только весной, помню — больно было на солнечные зайчики смотреть... С той поры я ненавижу любое насилие...
Я не пошел по “кривой дорожке” потому, что в моей жизни появилась земная благодать под названием цирк. Когда мне было девять лет, в Вильнюс приехал цирк-шапито. В то лето я убегал из детского дома “за глотком свободы” туда, где раскинулся брезентовый шатер. Мальчонкой я помогал рабочим чистить манеж, сторожу — присматривать за животными, уборщикам — подметать и мыть подсобные помещения. С едой проблем не возникало, цирковые — они хлебосольные. Вскоре в детдоме хватились меня. Мы же по списку существуем, не сами по себе. Вернули, избили и предупредили: если еще раз исчезну, придется худо. Я тоже честно предупредил, что завтра с утра снова убегу в цирк...
— Выпускникам интернатов не приходится выбирать профессию по душе, — комментируют сегодняшнюю ситуацию социальные педагоги. — За редким исключением дорога из интерната для детдомовца одна — в ПТУ, где выбор специальностей невелик: повар, швея, штукатур-маляр... Специальное исследование показало, что только треть учащихся-детдомовцев собираются активно искать работу сами, еще треть хотят, чтобы их на работу устроили, причем на хорошо оплачиваемую. Треть вообще не хочет работать. Закономерное желание “найти спонсора” выразил каждый четвертый выпускник интерната. Причиной безработицы у девушек в большинстве случаев является отсутствие требуемой специальности, каждый третий юноша-детдомовец не работает в связи... с возвращением из мест лишения свободы. Сироты порой не осознают, почему оказались в колонии, говорят: “Все от Бога...”“За “фашистские” белокурые волосы ее в детдоме здорово били”“Только не спрашивайте ее о родителях, — предупреждали меня друзья Руслановой, — она не любит о них вспоминать. За “фашистские” белокурые волосы ее в детдоме здорово били... Почему за “фашистские”? Поговаривали, что ее отец был немецким солдатом”.
Как называла ее мама, Нине Руслановой узнать не довелось. Тугой сверток с девочкой-грудничком подбросили к дверям приюта. Дату рождения в доме ребенка выбрали произвольно: чтобы училась хорошо, в метрике вывели — 5 декабря. Фамилию “назначили” в честь великой певицы, возможно, тем самым предопределив крохе артистическую судьбу.
— Да не хочу я свое детдомовское детство вспоминать, — резко говорит актриса. — Голодные были годы, по всей стране бродили тысячи беспризорников. Благо мне с воспитателями повезло, — постепенно “оттаивала” Нина Ивановна. — Никогда не забуду, как я впервые благодаря любимой нянечке открыла для себя вкус меда... Детдомов у меня было целых шесть, кочевала по всей Украине.
Человеческая память предпочитает помнить хорошее. Между тем в детдоме Русланову всякий раз били за мокрые простынки. Девочка заливалась слезами от стыда, вскакивала в страхе по ночам, боялась уснуть, чтобы вновь не провиниться. А ведь энурез — недержание мочи — уже тогда вполне поддавался лечению. Увы, это одна из самых распространенных болезней детдомовцев.
Дорога из детдома и в то время была одна — в ремесленное училище. Об окончании десятилетки и речи быть не могло. Все девчонки учились на штукатуров-маляров. “Мы были дружные и целеустремленные, — вспоминает Нина Ивановна. — После училища по очереди ходили с подругой в вечернюю школу — пальто у нас было одно на двоих”. С жилплощадью было туго. Строительное общежитие могло выделить сиротам только... общую кухню. Денег не хватало. Бывало, что на буханку хлеба девчонки наскребали, сдавая собранные во дворе бутылки.
“Мне всегда везло на хороших людей, — говорит Нина Ивановна, — и когда я училась в Харьковском институте искусств, и в Щукинском училище. По сей день с благодарностью вспоминаю Киру Муратову, в ее фильме “Короткие встречи” я дебютировала, Юрия Завадского, замечательных сокурсников — Леонида Филатова, Яна Арлазорова, Сашу Кайдановского, Владимира Качана...”
Приют и детский дом “закалили” характер Нины Руслановой. “Она любит правду-матку резать, — говорят друзья, — и несправедливость терпеть не будет ни за что. А уж если проникнется к человеку, то горы для него свернет”.
Увы, личная жизнь актрисы не сложилась. После развода Русланова одна растила дочь.
Сегодняшние детдомовцы в больших общих спальнях тоже мечтают о собственном уютном доме с геранью и кошкой на окне. Но в стремлении создать дружную семью выпускники интернатов чаще терпят неудачу... К несчастью, часто в семье и муж, и жена являются выпускниками интернатов. Они считают, что никто другой их понять не в состоянии. Детдомовцы начинают свою семейную жизнь, как правило, с гражданского брака. “Они привыкли игнорировать правовые нормы, — считают психологи. — Живут одним днем, не заглядывая вперед. Молодые люди могут многократно сходиться и расходиться. Это для них норма”. У детдомовцев слабо развито чувство ответственности за свои поступки, за благополучие тех, кто связал с ним свою жизнь.“От голода мы отнимали у лошадей кукурузу...”— Сейчас страна в жесточайшем кризисе, — продолжает тему Анатолий Приставкин. — Социальные условия такие, что молодые мамы убивают своих новорожденных детей. Таким “мамочкам” дают всего два года, мало того, через год их стараются освободить из колонии. Одному Богу известно, какая беда заставила их стать детоубийцами. Они всю жизнь потом судят себя сами...
Я хочу сказать, что добро и зло всегда ходят рядом. Я часто вспоминаю нашу няньку в детском доме — безграмотную тетю Дусю. Не имея возможности достать нам конфет, она вялила нам брусочками свеклу... Темными ночами, в холодной спальне, где окна были заткнуты подушками, она пела нам народные песни. Слова этих песен я помню до сих пор...
Помню, в товарных вагонах, во время эвакуации из Москвы в Сибирь, мы, мал мала меньше, задыхались от недостатка кислорода и страдали от голода. В ресторане на вокзале в Челябинске мы надеялись раздобыть хоть какую-то еду. Но ресторан осаждала многотысячная толпа беженцев. Сопровождающий нас Николай Петрович встал на ящик и стал кричать что-то в толпу, показывая на нас. И вдруг мы увидели, что люди взялись за руки и образовали коридор. Мы шли через человеческий коридор, к яркому свету вдали, туда, где нам отвалили по целой порции жизни, наполнив ею до краев дымящиеся тарелки... Когда-то от обморожения меня спасла обыкновенная крестьянка. Во вьюжную сибирскую ночь шел я из больницы к себе в детдом и заблудился. Я проваливался в снег, обессилел, сел и заплакал. Стало как будто теплей, я заснул... Как привела меня в избу женщина и оттирала, я не помню. “Гонцова моя фамилия, сынок”, — сказала она мне утром. В кармане пальто я нащупал теплую бутылку молока. А родная тетка в свое время меня, голодавшего несколько дней, прогнала, не пустив даже на порог...
И был в моей жизни директор Башмаков, который устроил на территории детского дома доходную для себя фабрику, где на него работали даже пятилетние. За малейшее невыполнение нормы он лишал малышей обеда... С огородов все овощи тут же продавались, а мы продолжали голодать...
Сегодня зло перевешивает добро. Но формирует отношение к миру все-таки добро. Я считаю, если мать поцеловала ребенка при рождении, она его уже избавила от ближайшей преступности. Ласка в первый месяц после рождения очень важна. В лихое детдомовское время меня спасла мамина любовь.
Случаев, когда детдомовская жизнь идет на второй круг, немало. Критический период наступает в семье, когда ребенку исполняется 2—3 года. Мать “в дитя” уже наигралась, а понять, что он становится личностью и начинает проявлять характер, у нее иной раз не хватает собственного интеллекта. Иной раз она теряет интерес к ребенку, и тот превращается в “беспризорника”...
— Я часто вспоминаю одну из сегодняшних воспитанниц, с которой работала, — рассказывает социальный работник. — Она впервые стала мамой в 15 лет, а в двадцать один год у нее на руках было уже четверо детей. Все четверо по иронии судьбы попали к директору детского дома, в котором воспитывалась сама горе-мама. Оказавшись в положении брошенных жен и не справившись с материнством, девочки считают, что их теперь предали уже дважды, перестают верить и в себя, и в окружающих их людей... Между тем каждая десятая выпускница детского дома становится многодетной матерью. Они хотят быть хоть кому-то нужными в этом мире... При этом средний возраст выпускниц при рождении первого ребенка составляет 18,5 лет. Только треть матерей состоит в зарегистрированном браке, мало того, из них половина к моменту рождения ребенка находится в разводе. Две трети девочек являются одинокими матерями. “Есть мамочки, у которых по 7 детей, — рассказывают психологи Центра. — А все потому, что не в состоянии создать нормальные семьи”.
— Упреки в адрес детдомовской девочки, о чем она думала, когда рожала, безосновательны, — считает исполнительный директор благотворительного центра “Соучастие в судьбе”. — Никто в интернате не занимается их половым воспитанием. Они иной раз и предохраняться не умеют. Помню, три года назад девочка узнала, что она беременна, лишь на шестом месяце. Она просто не могла адекватно оценить того, что с ней происходило. Это для выпускников интернатов нормально.
— После детского дома у нас было две дороги: ремесленное училище и уголовный мир, — продолжает рассказывать Анатолий Приставкин. — В колонии мог оказаться каждый из нас, потому что все детдомовцы крали. Чтобы прокормиться, я торговал папиросами — на рубль пара, но мог на спор вскрыть любой замок. “Добывали” мы в основном съестное, бывало, отнимали у лошадей кукурузу... В зимние вечера мы мечтали о том, сколько хлеба у нас будет после войны, уж мы тогда отъедимся... А после шли на наши огороды, разгребали снег и с промерзших грядок выковыривали капустные корни, прочные и безвкусные, как веревки. Самый маленький из нас — Соколик — тогда сказал: “Кончится война, у нас будет много-много капустных корней”. Помню, горел дом, в любой момент на нас могли обрушиться прогоревшие балки, а мы, обжигаясь, ели суп, который хозяева в панике бросили в печи. С десяти лет мы все курили. Ходили вдоль дороги, собирали бычки, сушили их за батареями. Мои товарищи умирали от истощения и болезней. Я и моя сестра переболели в молодости туберкулезом.
Сейчас я возглавляю Комиссию по помилованию при Президенте РФ, уголовных дел прочел немало. Типичный пример: человек провел в тюрьме 35 лет, а начиналась его уголовная биография с того, что в войну он украл буханку хлеба. Попав раз в колонию, человек уже не может вырваться из уголовного окружения, его мотает и мотает... Первым делом мальчишку сделают блатным — записным уголовником, потом обязательно опетушат, чтобы стал зависимым. Отсидев срок, он находится под надзором. Им начинает помыкать милиция, да и система организованной преступности не выпускает его из своих лап. Из материалов уголовных дел знаю, чтобы выйти из банды, ее члену частенько нужно заплатить “откупной” в 10 тыс. долларов... Мы воровали от голода, сейчас воруют, чтобы добыть наркотики. Ныне из 300 подростков, отбывающих наказание в исправительной колонии, нет ни одного, кто не пробовал бы наркотики. В подпольные школы киллеров стараются брать ребят из детских домов, потому что за ними никто не стоит, они никому не нужны. Из детдомовца можно легко сформировать убийцу. Нынешнее поколение детдомовцев идет на преступление не от голода, а чтобы лучше жить. Они, как дядя Петя, хотят иметь иномарку, загородный коттедж...
Однажды в Сибири я видел “низовой” лесной пожар, тот, что выжигает не только верхушки деревьев, но уничтожает и подлесок... Я поинтересовался, кто будет сажать деревья на выгоревших местах, мне говорят: “Как кто? Школьники. Взрослым некогда, им надо пилить деревья, выполнять план...” Наше будущее будут создавать дети... Счастье, что при бушующем у нас “низовом” пожаре мы не растеряли еще наших просветителей: библиотекарей, учителей, тех самых нянечек Дусь...