Его имя на слуху.
Можно сказать больше — сейчас Рукавишниковым разве что детей не пугают. “А, это тот самый, который хочет поставить на Патриарших какой-то примус с чертями?” — большинство моих собеседников сразу же вспоминали перепалку вокруг памятника Булгакову.
Да. Тот самый.
Александр Иулианович Рукавишников.
Народный художник России.
52 лет от роду. Русский, образование высшее. Беспартийный. Не судим.
Академик, профессор, завкафедрой скульптуры художественного института им. Сурикова.
С такими титулами ему бы жить не тужить, так нет — взялся за Булгакова! Мало того — надумал изваять на легендарных прудах не только самого писателя, но и героев “Мастера и Маргариты”. Как будто не ведал, что многие попытки воплотить в материю персонажей бессмертного романа оканчивались неудачей, не сказать бы чертовщиной.
Положив в портфель крестик — нечистую силу отгонять! — направился я в “нехорошую квартиру-2” — мастерскую художника Рукавишникова.
“...Так кто ж ты, наконец?” — бормоча гетевские строки из эпиграфа к роману, подхожу к одному из домов в переулке у Нового Арбата. Строение смахивает на склад — стен больше, чем окон. В темном проеме двери — мужчина в жилетке поверх рубахи. Недетский рост за 180, спортивная стрижка. Ну, думаю, если сейчас скажет: “Я часть той силы, что хочет зла и вечно совершает благо...” (опять же из эпиграфа), то точно — добра не жди. Но Рукавишников неожиданно говорит: “Извини, руки не подаю — в глине!”
На полу, заставленном скульптурами,— окутанные полумраком фигуры каких-то людей, лошадей, непонятные абстрактные существа, будто застывшие в ожидании команды хозяина. Но тот перед ними не останавливается и по лестнице без перил идет вверх. Там тоже темновато — только лампа рисует на столе яркое пятно. Вокруг него и рассаживаемся. Сын художника, Филипп (28 лет, скульптор), тоже захотел поучаствовать в разговоре.
Черная магия и ее разоблачение
— Ну, что хочешь спросить? Только давай на “ты”.
— Да ничего нового. Пришел поговорить с человеком, который впервые в Москве надумал поставить скульптуры Бога и черта в одном месте...
— Ты сам-то Булгакова читал?
— Конечно... (Напрягаюсь.)
— Тогда должен правильно говорить, потому что Иешуа, который будет на Патриарших — литературный персонаж. Он Еще не Бог — таким, мне кажется, его чувствовал Булгаков. Вот он, Булгаков, — для меня бог своего рода. Я родился во дворе, где он жил, рос на Патриарших прудах, мне там морду били.
— За что били-то?
— Из-за девчонок, но дело не в этом. “Мастера и Маргариту” я читал еще в самиздате. Вместе с архитектором Игорем Воскресенским сделал памятную доску Булгакову на его доме — работали вдвоем, без чьей-то помощи. Ее, кстати, кто-то сорвал в 93-м, когда путч был.
— Так вы, то есть ты, — сам вызвался делать его скульптуру на Патриарших?
— Да. Когда объявили открытый конкурс на памятник Михаилу Афанасьевичу, то понял — я должен. Конкурс был федерального значения, работали 28 коллективов, не соврать бы, — и наш проект выбрали как лучший.
— Но его критикуют за “гигантизм”, “глобализм”, чуть ли не “сатанизм”...
— Ну и пусть критикуют. Три года назад было общественное обсуждение в Академии художеств, пресса была — он принят всеми комиссиями. А те ребята, которые за бутылку рушили строительные заборы вокруг Патриарших, господин Краснов, которому лишь бы Лужкова “уесть”, и коммунисты, обзывающие Булгакова “сатанистом”, — не тот персонал, с которым стоит спорить. Это будет работа нового времени — по стилю это и формализм, и реализм, там много разного. Мы придумали показать в скульптуре сразу три мира: библейский — Иешуа и Понтий Пилат, мир потусторонних сил — их мы спрятали в примус. И сам Булгаков — он сидит на скамейке. Он — с нами. Москвичи остались москвичами.
— Но ты вроде бы отказался от примуса?
— Да, к сожалению, отказался. Но я не могу отказаться от того, что я его в и ж у. Он все равно во мне — символ той эпохи, тех коммуналок, классный такой, помнишь Кота Бегемота, который говорил: “Примусы починяем”. И в нем, в этой штуковине эти “веселые ребята”, вся эта нечистая сила.
— Так они все-таки будут или нет?
— Ты же не вырываешь из книги Булгакова листы, где “Великий бал у сатаны”, или про то, какие дела творились в “нехорошей” квартире. Ты смеешься и плачешь, когда это читаешь. Дай и нам эту возможность — прожить этот роман самим. Пусть без примуса, но так, чтобы в скульптуре чувствовался Булгаков.
— Ты сам этой чертовщинки не боишься?
— А мне нечего бояться — если бы мы по отношению к Воланду были некорректны, тогда да. А так... он же есть. И Иешуа есть. Повторю — для нас это чрезвычайный проект. Мы уже три года над ним работаем. Это моя искренняя попытка сделать уникальную вещь — в память о Булгакове, в память о любимом человеке. Меня, кстати, не печалит вся эта ситуация с разговорами, письмами протеста. Художник всегда смотрит на мир по-своему. И за это иногда приходится быть изгоем.
— И это говорит скульптор, который ставит в Москве один памятник за другим?
— Помнишь “Страшный суд” Микеланджело? Он был признан, уважаем, согласись. Но ведь и его задолбали! Чуть не заставили “одевать” обнаженные фигуры из “Страшного суда”, прикрывать на них детородные органы! Кстати, они потом других художников принудили это сделать, гады. Так вот, на фреске, у ноги Христа — фигура святого Варфоломея, держащего в руках собственную кожу (с него живьем ее содрали). Не все знают, что на снятой коже автопортрет Микеланджело. Грустный “автограф”?
— Гараж под прудом — это тоже ты придумал?
— То, что под прудом будет гараж, — вранье! И эту ложь представители “общественности” разносили по городу, собирали подписи. А люди верили — я на их месте, узнав такое, тоже протестовал бы. А вот моим коллегам по искусству, которые поставили свое “против” скульптурных решений, я хочу сказать — все это похоже на фарс. Я — художник! Мне, как и режиссеру, и актеру, и писателю, в страшном сне не могло присниться, чтобы творческие произведения — не увидев их! — обсуждали жители и требовали запретить. ЦК КПСС какой-то!
В бороде застревают семечки и капуста
— Образ художника почему-то ассоциируется... с бородой... А у тебя ее нет.
— Не растет! (Смеется.)
— Ты никогда бороду не носил?
— Никогда. Мой учитель когда-то сказал, что те, которые с бородой или с косоглазием, — какие-то “не такие”, ты с ними осторожней. (Смеется.) А вообще-то я, как Генри Мур, — стараюсь не внешностью брать, а творчеством.
Филипп: — Борода не защищает, а, наоборот, — в ней застревают семечки, квашеная капуста и макароны!
— А усы были? Помнишь, из “Бриллиантовой руки” — “Федя, зачем ты сбрил усы?”
— Сбрил, чтобы ничем не привлекать к себе внимания. Хочу нашить себе одинаковых костюмчиков, как у Мао Цзедуна, — чтобы люди испытывали ко мне отвращение: рожа неприятная, человек пожилой... (Смеется.)
— На кого из российских художников держит равнение господин Рукавишников?
— Их немало. Я учился у мощнейшего скульптора Льва Кербеля, моим учителем был отец, Иулиан Рукавишников. У многих я учился и учусь. Но наши гении, наши бриллианты исчезают, уходят, как вода в песок, и это страшно. Был, например, великий художник и исследователь Михаил Шварцман. Кто знает о нем? Никто! Ну ладно, Ван Гог жил хрен знает когда — потом поняли, как он был велик. Филонов с хлеба на соль перебивался. Но сейчас-то не то время! И если мы так будем относиться к своим талантам, ничего хорошего не получится. Должна заработать машина арт-бизнеса, арт-интереса, государственной поддержки, если хочешь.
— Для публики ты начался с Высоцкого, что на Ваганьковском, — эту работу некоторые называли “ключевой” в твоем творчестве...
— Не обольщаюсь на сей счет, но было признание. А с Высоцким я познакомился потому, что с ним дружил мой учитель по карате Леша Штурмин. Мы не были, конечно, “Володька — Сашка” и виделись несколько раз — на днях рождения, в Театре на Малой Бронной, где я проводил каратистскую “показуху” (показательные выступления. — Р.С.). Но он приходил к нам на тренировки и один раз подарил школе — из Франции привез! — две фирменные сумки с каратистскими причиндалами: наколенниками, гонгом японским, масками, поясами, кимоно. Это было чудо полное по тем временам, мы ошалели.
Зубы и губы власти
— Ты сделал поэта вырывающимся из пут... Скажи, тема “художник — власть” актуальна для тебя? Ты чувствовал на себе эти острые зубы...
— Чьи зубы?
— Зубы власти. Ты был в оппозиции? Или всегда был “за”?
— Я принадлежу к людям, которые в любой ситуации пытаются что-то сделать. Я как бы... болею за эту власть и верю в ее искренность. И надеюсь, что сейчас она делает правильно.
Филипп: — Ты — веришь в искренность власти?
— Да! (Оборачивается к сыну.) Вот так я устроен, что все время отношусь к власти с надеждой. Даже на фоне разговоров, что воруют, что коррупция.
— Скажи, он всегда такой “неразозленный” или только кажется? — спрашиваю Филиппа в момент, когда Рукавишников уходит к телефону.
Филипп: — Тут все непросто. Это элемент самодисциплины. Суета противоречит его философии: “разозленный — значит уязвленный”. На самом деле он очень нервический, как водная гладь, чуть дуновение ветра, все меняется.
Рукавишников возвращается.
— Ты прямо какой-то “непротивленец” получаешься?
— А я не знаю. В советское время, пока мы учились, нами, молодыми художниками, занимались, платили стипендии, посылали в творческие командировки. Но когда закончил Суриковку и стал работать самостоятельно — стали снимать мои вещи с выставок. Приношу Джона Леннона — убрать! За него, кстати, я получил медаль Академии искусств, только французской. Сделал триптих Сергия Радонежского — то же самое! Маразм какой-то!
— А ты говоришь: власть все делает правильно!
— Дай договорить. Меня раздражает, что как и при социализме не было настоящей свободы с бескомпромиссной скульптурой — так и сейчас нет. Все время приходится делать с оглядкой — особенно когда я работаю “для улицы”. Наша страна должна быть демократичной не только в политике! Должна появиться новая разновидность скульптуры — не только дяденька с кепкой в руке, как раньше. Булгаков на Патриарших сидит на сломанной лавке. Почему сломанной! — кричат с улицы. Да потому что это было время сталинского террора. Пусть люди не забывают. Иешуа тоже будет не традиционен. Я хочу, чтобы он был ближе к людям, нравился им — как рафаэлевская мадонна с Христом. Мы с Филиппом делали его в Италии, в Вероне — в литейке, где работали Дали, де Кирико, Помодоро, Арман. Тоже со всякими невзгодами.
— Ходят слухи, что ты крепко ругаешься на строителей и проектировщиков, благоустраивающих Патриаршие пруды?
— Есть сложные моменты. Город приводит пространство вокруг пруда в порядок, но я не хочу, чтобы его превратили в обычный скверик, замощенный плиточкой, “глянцево-кафельный” такой. Я против введения на торце набережной красного гранита, дорожки должны остаться насыпными — этого правильно, на мой взгляд, требуют жители. И деревья, конечно, надо сохранить все — больные вылечить, а не менять. В скульптурной части, например, мы применим неприхотливый черный гранит, будем прямо на месте его старить и шлифовать. Это будет совершенно “не наш”, не холодный памятник. В композиции встанут “сломанные” колонны, мраморные, “старые”, как бы обглоданные временем. Постамент под Булгаковым тоже будет руинированный. За скамейкой писателя — Мастер и Маргарита, обнимающие друг друга, но лиц не видно. Потому что у каждого с в о й Мастер и с в о я Маргарита. Брусчатку тоже специально состарим, как на Красной площади. Для инвалидов и колясок с детьми сделаем пандус — чтобы все могли ближе спускаться к пруду.
— Народ любит критиковать тех, кто на виду, того же Зураба Церетели... А тебе самому все нравится в московской городской скульптуре?
— Кому Зураб — а кому Зураб Константинович! Критиковать — не мешки ворочать. В любом случае каждый художник — это свое видение, свой талант. Кстати, так для разнообразия — есть байка классная про художников. “Художник-график читает бегло и листает страницу за страницей. Живописец шевелит губами и ведет пальцем вдоль строчки. А скульптор губами не шевелит, ведет пальцем вдоль строчки и радостно вскрикивает, видя знакомую букву”.
А что нравится? Работа Цигаля, например, его памятник Нансену. Хороший памятник Сурикову открыл недавно мой друг Переславец. Нравится Балашов и его памятник Талалихину. Бурганов, естественно, заметный и сильный человек — его фонтан у Вахтанговского театра классный, правда? Тугаринов смелый скульптор, но его тоже “бьют” — это я про памятник Суворову, который поставлен не в Москве, к сожалению, а в Швейцарии, в Альпах. Ему пишут, к слову, что “разорвать вас надо”, мол, “мумию” вы изобразили на “кляче”, а не Суворова. А в целом в монументальной скульптуре вялость — ни формальной, ни абстрактной, ни концептуальной скульптуры у нас в Москве нет.
А я дзюдо любил и до!
Знаменитое одностишие Владимира Вишневского.
— Ты упомянул о своем увлечении карате.
— Меня в карате привел Ваня Лактионов, сын очень хорошего художника. Была маленькая секция, здесь, на “Маяковской”, — мы скидывались по 3 рубля на инвентарь, сами мыли пол. Всего шесть человек занималось, когда я пришел, а потом стало семь тысяч.
— Каратистов гоняли в то время, секции закрывали...
— Моему учителю действительно досталось. Его арестовали и инкриминировали... “подготовку к вооруженному грабежу дипкорпуса”. Бред какой-то! После чего и меня, кстати, вызывали в КГБ. “А с кем, кроме нас, — я говорю, — он “грабить-то” собирался? Значит, и нас надо сажать?” Когда учитель прочитал потом протоколы допросов, то сказал, что мы молодцы. Мы выстояли. Да! Была еще одна история — как я с одним спортивным функционером поругался. Рассказать?
— Конечно!
— Меня попросили сделать корочки удостоверений для федерации карате — и я их сделал, но... черного цвета. Ну а Самсонов, был такой начальник единоборств в Госкомспорте, ни хрена, кстати, не понимавший ни в карате, ни в чем, заявляет: черное убрать и вообще — как стоишь типа перед начальством! Пальцем начал перед лицом махать. Так я его за палец взял, посадил на стул и бросил ему в морду все эти удостоверения. Послал его, в общем, и ушел. Меня дисквалифицировали на все времена. Но я всегда знал, что у меня есть еще что-то другое кроме карате. Есть скульптура!
— И все-таки ты больше похож на русского медведя...
— А может быть, на слона? Меня в карате звали Летающий Слон — я был чемпионом школы и ломал пакет досок в 12 сантиметров ударом ноги назад, такой никто не ломал. Его держали шесть человек.
— Художник Рукавишников в армии служил?
— Служил один год в Таманской дивизии после института. Рядовым. Мотострелковые войска. Так было жалко это время! Вся эта армия — как будто я в детский сад попал.
— Ну и как, “деды” пытались тебя воспитать?
— Пытались немножко. Но у меня уже был коричневый пояс (а еще Рукавишников был обладателем черного пояса по школе Сэнэ — то есть знак совершенства. — Р.С.). В общем, чтобы “дедов” сохранить живыми, меня перевели в другую часть. А там уж, поскольку слух дошел обо мне, дураке, все только кланялись: “Здрасьте!”.
— Восточные единоборства нынче в моде. С президентом на ковре не приходилось встречаться?
— Нет, слава богу. Он по другой части, он дзюдоист.
— А правда, что в коллекции Путина есть подарок от тебя?
— Нет, неправда. Правда то, что у Путина, говорят, есть моя работа, это скульптура Дзигана Хара, родоначальника мирового дзюдо. Но кто и как ее у меня приобрел, как подарил — я об этом не говорю. Дал слово.
— Если бы ты был Путиным, остановил бы войну в Чечне?
— Я постарался бы победить. В постулатах карате сказано, что до последнего не ввязывайся в бой, но если ввязался в войну, то должен быть честен.
Для нас 42 миллиона франков — не деньги
— Ты должен ненавидеть советскую власть — она отобрала у твоих предков все, что они накопили за жизнь.
— Это серьезная тема. Я предков не застал. Родился в условиях, когда идеология была простая: кто бедный — тот хороший. Конечно, катастрофа произошла страшная, но на первом месте у меня почему-то другие имена, загубленные ни за что, — Гумилев, Клюев, Мандельштам, Михоэлс... А Рукавишниковы? Они после революции отдали все. Кто-то уехал за границу, кто-то остался. Деды мои работали в краеведческом музее в Горьком, в бывшем собственном доме. Деду Митрофану во время войны пришло наследство из Парижа... 42 миллиона франков. Его вызвали на Лубянку, дома все сидели, поседевшие от страха, думали — не вернется. Он там провел три дня, но пришел, “добровольно” сдав наследство. Так что для нас — миллион не деньги! (Смеется.)
— Ты человек православный?
— Мне года не было, когда папа окрестил меня в церкви, что в Брюсовом переулке. Забавная ситуация, кстати, потом вышла — когда в мастерской выпили-закусили за мои крестины, один дяденька-гость так набрался, что... написал в гипс, приготовленный для формовки. А время-то было послевоенное, ничего не было — батя мой с великим трудом десять мешков гипса раздобыл. Рассказывают, что мой крестный отец скульптор Юрий Нерода и “обидчик” так серьезно схватились, что даже стульями друг в друга кидались.
— Филипп, твой сын, тоже скульптор. Не чувствуешь в нем конкурента?
— Не чувствую конкурента ни в ком. Я радуюсь, когда вижу любое мощное произведение искусства. Мне это очень помогает, стимулирует. Счастлив, когда ученики или сын что-то выдают. Он сделал памятник Набокову, который установят в Мантрё, в Швейцарии. Напротив “Палас-отеля”, в котором Набоков жил последние 15 лет. Это наша совместная с сыном работа, но больше все-таки его. Набоков был темой его дипломной работы в Суриковском, он его фанат. К тому же выяснилось, что он еще и наш родственник. Мать Набокова — Елена Рукавишникова...
(Рукавишников прерывает разговор — пришел Сергей Шаров, архитектор, соавтор по булгаковскому памятнику.)
Филипп: — Я доучивался у отца после смерти моего учителя Олега Константиновича Комова. Не люблю слов типа “титанический труд”, но когда отец делал коня под Татищева, был именно тот случай. В комбинате на Калужской “лошадку” должны были увеличить до высоты 8 метров, представляете? Но “увеличители” сейчас — это когда по нескольким тысячам точек из маленькой модели надо сделать большой размер — увы, уже не те, профессия почти утрачена, многие спились. Так вот, сделали вместо коня такое, что страшно стало смотреть. Но отец выкопал-таки из этого “бегемота” своего коня. Никто в мире этого бы не смог! Нет таких мастеров. Поверьте.
(А Рукавишникова нет и нет. Оказывается, он вновь лепит. Брызгает на модель из пульверизатора, когда она долго стоит, то глина сохнет, пластилин оплывает, а гипс трещит. Он, кстати, пользуется старой, “питерской” глиной, откуда-то из-под Пулкова. После работы ее не выбрасывают: немножко воды — и как новая.)
— Александр Иулианович, продолжим? Сколько у тебя детей?
— Кроме Филиппа есть младшая — Наташа. От разных баб.
— Вот тебе и на. И это слова педагога?
— Это я сдул. Певец, к которому я хорошо отношусь, Бутусов, как-то в интервью так сказал — мне и понравилось.
— А еще есть дом, который ты сам построил, есть дерево...
— Есть домик. Мне не нравится жизнь в больших городах. В Москве, любимой и громадной, все сложней становится работать: много суеты, друзей, звонков. Часто живу в деревне, в 70 км от Москвы, на Истринском водохранилище. Хотя там не совсем удобно — дела скульптурные связаны с формовкой, с литьем. В Италии друзья предоставляют мастерскую, тоже в провинции. Там литейка рядом, сто шагов от дома. Люблю экспериментировать в литье, хотя сейчас не принято, чтобы скульптор всем этим занимался.
— Есть мечта у скульптора Рукавишникова?
— Хочу делать вещи совершенно бескомпромиссные — и ставить их! Чтобы работать, как рабочий на заводе, — полную смену, скажем, с 7 утра и до 8 вечера. А еще хочу, чтобы исчез телефон, — чтобы никто не звонил, не дергал тебя. Я плохо чувствую себя, когда не работаю. День-два, и наступает чувство тревоги, паники.
— Ты считаешь себя счастливым человеком?
— Дай подумать...
— Это уже ответ!
— Пожалуй, не так, не сяк. Сейчас не считаю себя счастливым. Да и раньше не считал... Потому что не умею организовать жизнь так, чтобы отдача была бы больше, времени было больше.
Я мягок. И долго не могу никого послать...
Уже уходя из мастерской, я спросил Рукавишникова — а что там, за закрытой дверью? Он задумался на секунду и дверь открыл. Там стоял Коровьев — “...он был уже не воздушный, а обыкновенный, плотский, и в начинающихся сумерках Берлиоз отчетливо разглядел, что усишки у него, как куриные перья, глазки маленькие, ироничные и полупьяные, а брючки клетчатые, подтянутые настолько, что видны грязные белые носки”.
Булгакиада продолжается.
Так, на всякий случай.
А.Рукавишников — автор памятников Ю.Никулину, Ф.Достоевскому, В.Высоцкому, Н.Старостину, Л.Яшину, Э.Стрельцову (Москва), М.Микешину (Смоленск), В.Татищеву (Тольятти), мемориального знака А.Боровику, знака “Нулевой километр” (Москва), памятника павшим интернационалистам (Испания). Участник восстановления горельефов храма Христа Спасителя. Его работы находятся в собрании Третьяковки, Русского музея, музея Людвига, Siemens, Hermes, Wilson музея и др. Сейчас художник работает над проектами памятников М.Булгакову, Александру II (Москва), Ф.Достоевскому (Дрезден), И.Кобзону (Донецк), Ипполито Нэиеро (Падуя, Италия). А.Рукавишников возглавлял жюри конкурса на лучший проект мемориального знака журналисту “МК” Дмитрию Холодову. Работал и работает с архитекторами С.Шаровым, В.Воскресенским, Ю.Воскресенским, И.Воскресенским, А.Кузьминым, М.Посохиным и другими.
