Над “Основным инстинктом” Светланы Сорокиной не подшучивал только ленивый. А ей все равно. Вернее, Светлана настраивает так себя изо всех сил. На самом деле ставка велика как никогда: еще одного провала Сорокина себе не простит.
-Уверен, вы сами не могли додуматься до такого названия.
— Именно я его и придумала, даже продавливала это название, руководство-то не слишком хотело. Эрнст был категорически против, но я настояла.
— Вы понимали, что над этим названием будут смеяться?
— Ну и пусть смеются, я на это и рассчитывала. Любое привлечение внимания всегда хорошо. Только когда в некрологе пишут — плохо, все остальное нормально. Так что “Основной инстинкт” стал провокацией.
— Раньше вы на такую провокацию не шли.
— Значит, время подошло. И настроение.
— Но это все законы шоу-бизнеса. Вы же не из этой тусовки.
— Я без всякой тусовки дозрела до этого. У меня было два очень тяжелых года, и если бы я обращала внимание на любое ругательство, то давно бы сдохла. Я себе запретила умирать над каждым бранным словом в печати.
— Шэрон Стоун ваша героиня по жизни?
— Она мне нравится. Я считаю ее очень талантливой актрисой, красивой женщиной и большой умницей.
— Некоторые ждали, что вы выйдете на Первой программе в короткой юбке.
— Никто ничего не ждал. Тем более что “Основной инстинкт” — неточный перевод фильма, в котором играет Шэрон Стоун.
— А зачем под раскрутку “Инстинкта” сделали такой агрессивный рекламный ролик, который к вам, по-моему, не имеет никакого отношения? Впечатление, что Первый канал взял вас в оборот и лепит все что хочет.
— Мне этот ролик очень нравится, я там такая красивая, как никогда.
— Вам в кайф работать в прямом эфире по часу три раза в неделю? От этого же можно с ума сойти.
— Я возвращаю себе форму. Почти два года я не работала. Эфир — как балетный станок: неделю не подошел — уже не станцуешь.
— Какие ощущения после эфира?
— Полное опустошение, особенно когда понимаешь, что что-то не получилось. Не среагировала, не успела. Это самое ужасное. Иногда полегче бывает. Но устаю всегда, хотя зал, как правило, помогает. Если он живой, конечно. Раньше я об этом не думала, но нервная шкурка истончается, и все эти энергетические потоки начинаешь острее чувствовать.
— Вам не надоело видеть среди своих героев одни и те же, как бы это помягче выразиться... лица наших политиков?
— Чем располагаем. Иногда и они бывают интересны.
— Но что должен чувствовать телезритель? Раньше в 8 вечера он смотрел игру, а теперь — Зюганова с Жириновским.
— На ТВ нет ничего намертво приколоченного. Только программа “Время” за последние 10 лет осталась на месте. Сначала нам тоже звонили, ругались: “Куда игры убрали?” — а теперь спрашивают: “Кто там у вас сегодня в эфире?..” Привыкают.
— В начале программы об усыновлении детей вы во всеуслышание заявили, что тоже хотите усыновить ребенка. Это был рекламный трюк?
— Пусть думают что хотят. Усыновлением ребенка занимаюсь уже давно, и это абсолютная правда. Сказала я об этом со спокойной душой.
— Почему вы так нервничали и зажимались в первых выпусках “Основного инстинкта”?
— Это нормально. Я постоянно нервничаю, первый это выпуск или последний. Я всегда на взводе. Но свою программу я потом никогда не пересматриваю.
— А что это за жест, когда вы то и дело подносили руку к лицу? Долго репетировали?
— Ничего я не репетировала. Мне уже десять человек об этом сказало. Это абсолютно нервическое. И мой жест по жизни. Но теперь я ловлю себя за руку.
— Но иногда кажется, что вы больше думаете о том, как выглядите, чем о теме передачи.
— Без всякого кокетства: когда я работаю, мне вообще не интересно, какая я.
— Эрнст — хороший начальник?
— Не знаю, я с ним пока работаю только полтора месяца. Видимо, сильный. В смысле, хороший менеджер.
— Он, наверное, стоит за ширмочкой и подсказывает вам, о чем нужно спрашивать известных политиков?
— Эрнст на Первом канале управляет всем, и это нормально. Любой творческий коллектив должен иметь единоначалие, иначе все развалится.
— Константин Львович не говорил вам, как Николай I Пушкину, что будет вашим цензором?
— Пока нет, может, ближе к выборам это будет проявляться.
— “Останкино” действительно “террариум единомышленников”?
— Недавно я случайно увидела какую-то программу о животных: красивое голубое море, просвеченное лучами солнца, плывет стая блестящих рыбок... Вдруг появляется огромная акула, откусывает половину одной рыбы, а оставшаяся часть, слабо трепыхая плавниками, спускается на дно, и к ней кидаются другие хищники, желающие поживиться.
— Съеденная рыбка — это вы?
— Да нет. Зачем же? Просто такова агрессия этой среды. У нас на ТВ примерно так же. Как сказал один мой друг, работавший раньше в разведке: “Когда я познакомился с телевизионным миром, то понял, что у нас просто детский сад”.
— Для вас страшно одиночество или вы в нем нуждаетесь?
— Я человек очень занятой и мало бываю совершенно одна. Своему одиночеству я благодарна. Это и отдохновение, и возможность пообщаться самой с собой, что-то додумать. Иногда бывают приступы жалости к себе, но это случается у многих женщин. Это слабость, здесь я себя быстро укорачиваю.
— Героиня фильма “Москва слезам не верит” от одиночества просто плакала в подушку.
— Это не мой случай. Рыдать: “Ах, я одна, одна!” — зачем?..
— От чего вы можете заплакать?
— Иногда я плачу от усталости, когда сил нет. От досады на себя, невозможности что-либо переделать.
— А посуду бить не пробовали? Помогает.
— Вот уж что мне не свойственно — это чем-либо швыряться. Я в досаде могу ударить кулаком по столу, но посуду никогда не бью.
— Значит, есть другой выход для темперамента?
— Конечно. Выйдите на площадку для ток-шоу — и никаких проблем с избытком темперамента не будет: дай бог к следующему дню собрать его остатки...
