Лужайка под Богом

Лето в этот день повело себя как-то не по-дружески. Небо насупилось, закрапал мелкий дождь, навеяв аномальное, совсем не радостное настроение.

Впрочем, скульптор Александр Рукавишников, погостить к которому мы ехали на дачу, сам какой-то аномальный. С одной стороны, академик, народный художник, профессор. Автор памятников Никулину, Достоевскому, Высоцкому, Яшину, Стрельцову и многим другим. С другой — почти скандальная личность — вспомните хотя бы эпопею с его булгаковскими скульптурами на Патриарших.

Мелькнула какая-то деревня, пошли тесные закоулки, и вдруг перед нами — черные деревянные ворота. Машина прошуршала по щебню, обильно насыпанному во дворе, и остановилась около странных мужчины и женщины, которые обнимали друг друга.

Это были Мастер и Маргарита. Мы бросились разглядывать бронзовые скульптуры, но тут раздался голос Рукавишникова: “Привет, рад, что вы появились!” Он встретил нас разудалой — не по погоде — улыбкой и экзотическим нарядом: в тельняшке, брюках для верховой езды и сапогах : “Подождите, я сейчас переоденусь, а то неудобно как-то”.

Успеваю оглядеться. Слева от дома, двухэтажного, светло-желтого кирпича, покрытые темной морилкой срубы, за ними в линию навесы — один, два, три... Белые деревянные столбы, держащие крышу, слегка завалились. Что-то от старых русских подворий — только девушек в сарафанах не хватает.

Бочки, маленькая бетономешалка, возок с полозьями. Забавно — на полу, как близнецы, лежат два Достоевских. Уменьшенные копии того, что у Ленинки. На лужайке, плавно спускающейся к воде, — булгаковский Иешуа, 4-метровый, стройный, как бы идущий к тебе навстречу. Под молоденькой березкой... о господи, кот Бегемот и Коровьев! Клевые такие пацаны, так и хочется с ними поболтать.

Но скульптуры не говорят.

— Неужто те самые, с Патриарших?

— Они и в то же время не они. Это для нового места, потом расскажу.

Он опять делает все наоборот. Вместо путешествия по “закромам культуры” потащил в конюшню. Впрочем, все по Фрейду — идем к тем, кого любим. Полутьма, скрип двери, и на тебя смотрят огромные черные глаза. Это Уран.

— Любимая лошадка, подруги подарили. Нет ничего в мире более сбалансированного и мощного, чем лошадь. И нет сильнее ощущения, чем поездка верхом. Особенно осенью. Помнишь, у Бунина? Эти осенние запахи, первые заморозки… и лошадь. Уже нет мух, этот запах лошади и цвета русской природы — серо-свинцовый, багровый, желтый.

— Скажи лучше — тебя подсаживают, когда на лошадь залезаешь?

— Пока сам. Уран-чик, хо-ро-ший... Погладь его, не бойся! Езжу достаточно уверенно, хотя параметры весомые: вес 112, рост 180.

Слышу лай. Это собаку Ефросинью, французскую овчарку, больше похожую на дворнягу, запирают в сарай — недавно она укусила соседкину племянницу — радости, понятное дело, ни у кого, кроме Ефросиньи, это не вызвало.

— Где мы находимся-то?

— Это Солнечногорский район, Истринское водохранилище. Хотите, кстати, на катере прокатиться? Это романтично.

Услышав наше вялое “да-да”, он почему-то пошел не туда, куда звал: вместо берега — к дому.

Это называется “перекусить”.

Крыльцо, как, собственно, и дом, куда мы заходим, показалось каким-то непарадным. Ступеньки из некрашеных толстых досок, балкончик без ограждения (он крест-накрест заколочен досками). Не по-новорусски как-то.

Гостиная, однако, просторная, уютная. На стене фотографии родителей, Булгакова, Чехова, любимой собаки, дедов Митрофана Рукавишникова и Николая Филиппова (дед по маме. — Авт.) — он серьезно увлекался цирком, умел выдергивать скатерть с заставленного посудой стола, ловить падающий с шеста кипящий самовар. Вижу икону Николая Угодника, книжки по искусству: Магрит, Татлин, Любке, Марино Марини, Генри Мур, Финотти.

На стене оружие: шашки, сабли, кинжалы, армейский американский лук-кампаунд, нунчаки. (Рукавишников когда-то серьезно занимался карате. — Авт.). “Я не коллекционер и не милитарист. Так, по жизни собралось”, — подметил хозяин. В глаза бросились какой-то странный камин, будто уползающий вместе с лестницей на 2-й этаж, и абажур над деревянным гостевым столом. Большой, “апельсиновый”, сочный, он почему-то почти ложился своей бахромой на стол.

— Отчего абажур так низко висит? Ты придумал?

— Нет, это отец (Иулиан Митрофанович Рукавишников, неординарный скульптор, умер несколько лет назад. — Авт.). Он не любил, чтобы в глаза светило. Дача у него была в Вельяминове. В отличие от меня — может, у меня еще возраст не пришел? — отец любил землей заниматься. Возделывал, сажал, пересаживал. Причем агрессивно-неправильно. Невзирая ни на какого Мичурина. Говорил: “Ерунда это все! Можно пересаживать когда хочешь!” Из леса деревья приносил, подсаживал. И они вырастали! В лес уходил рано: “Вы, лентяи, самую красоту пропускаете — первые три часа рассвета”.

На столе колбаски-ветчинки, картошечка-селедочка да малосольные огурцы. Рукавишников предупреждает, чтобы гастрономических причуд не ждали. Но, как оказалось, к кулинарии он все-таки неравнодушен.

— Люблю печь большие пироги. С луком зеленым и яйцом, с капустой, с мясом. Сам тесто ставлю, сам начинку готовлю, сам пеку. А поесть еще люблю кислые щи... с водочкой. Сейчас, не обессудьте, из фирменного только ватрушка с малиной и коньяком. Экстремальная, правда?

Ватрушка действительно выглядит необычно — раскинулась по тарелке какими-то причудливыми лепестками. Эдакая звезда.

— Огурчики-то свои? Я вроде бы парник у берега видел?

— Это не парник, это эллинг для катера. Просто он изнутри зарос травой так, что на парник стал похож. У нас зоохозяйство. Лошади, собаки, кошки. Есть немного цветов около забора, и все. Давайте выпьем за гостей?

— Нет, правильнее — за хозяев, за дом, в котором рождаются добрые, талантливые вещи...

— Не надо, прошу тебя...

— Но ведь ты здесь не атомные бомбы конструируешь?

— Это точно. Но когда приходит состояние веселого отчаяния, иногда задумываюсь: а на фига она нужна?

— Кто?

— Да скульптура эта! В XV веке — понятно, тогда ее понимали, слой, видимо, был культурный такой. А сейчас зачем она — орехи колоть? Так она тяжелая…

Рукавишников задумался. Ждем чего-то важного.

— В общем, пойдем кататься на катере.

“Романтика” прогулки по воде закончилась тем, что я до сих пор шмыгаю простуженным носом, как, впрочем, и фотокор Сергей Иванов. Вес судна (с учетом “перекуса”) стал таким, что еле выгребли от берега. Рукавишников долго не заводил мотор, боялся, что винт наберет траву. Понятное дело, катер свой. Не такой, конечно, как у Абрамовича, но аккуратненький, открытый, мест на шесть. Подвесной “Меркурий”, мягкие сиденья. Есть даже руль, которым академик, не обращая внимания на нас, лихо вертел туда-сюда, рассекая собственные волны.

Сложно с этими романтичными экстремалами.

По приезде я увел-таки Рукавишникова в мастерскую. У входа гипсовые ноги, отрезанные по колено. Бюст в другом углу. Это фигура Рахманинова: “Для Тамбова делаю”. В мастерской просторно. На стене вновь только фото отца и два небольших рисунка Микеланджело и Леонардо да Винчи. В центре станка сидит пластилиновый булгаковский грач и, как Рукавишников, тоже крутит рулем.

Здесь пространство его личное, а значит, неприкосновенное. По рассказам дочери Наташи, ей 11 лет, когда отец начинает лепить, то “это все”. По 12—14 часов работает без перерыва. Пару раз ему приносят чай. “А если не работает, — добавляет старший сын Филипп, тоже скульптор, — с ним весело, он не скучный!”

— С вами, газетчиками, вообще лучше не разговаривать! — усаживаясь на стул, неожиданно буркнул Рукавишников. Вспомнил вдруг, что его друга — скульптора Переяславца — журналисты недавно “ни за что облили грязью за памятник Сурикову”.

— Вас только хвалить надо?

— Ты знаешь, надоело выслушивать глупые, непрофессиональные упреки. Смотри, 15 лет выигрываем конкурсы — солидные, открытые, а работать не дают! В 88-м выиграли конкурс по Шолохову — памятника нет! Потом сложнейший конкурс на памятник Баженову — ну и где Баженов? Александр II, Булгаков... Недавно большим коллективом выиграли конкурс на памятник сказочнику Андерсену в Марьине. Еще с хрущевских времен формалистическую скульптуру зажимают. А она нужна, в ней художник символично раскрывает тему, а не имитирует действительность. Вот в Дмитрове мы поставили формалистический фонтан “Дмитровские лилии” — в основе его работа моего отца. И народу понравилось, гулять, смотреть ходят, тусуются, как сейчас говорят.

— А что, кстати, по Патриаршим? Я слышал, что вы не будете там ставить ни скамейки, ни фигуры Булгакова?

— Там “сталинский” садик сделали вместо уникальной скульптурной композиции. Глянцевый, заполированный, с плохими решетками. Поэтому ничего ставить уже не имеет смысла. Я себя и свою работу уважаю. А Булгаков и его персонажи должны быть установлены на Воробьевых горах. Это будет принципиально новое решение. Там красивейшее место.

— Что ты можешь позволить себе сделать на даче из того, что нельзя сделать в городе?

— Здесь я могу реализовать мечту: встать, съесть яйцо и лепить. И отключить телефон. Художник должен работать руками — не знаю, должен ли головой? (Усмехается.) В городе это не получается. Когда долго не рисуешь, то боязно начинать! Не идет. Но ты рисуешь, рисуешь. Иногда неделю. И вот когда вроде бы “началось” — бац, звонок! Нужно ехать в город на какое-то совещание. Ненавижу!

На даче я люблю смотреть на звезды — у меня есть маленький телескоп. С собакой погулять по водохранилищу, это зимой. В сельский магазин люблю зайти, покупаю сушки, тушенку. Ее я добавляю в гречневую кашу — какой-то пионерский ностальгический задор остался. Люблю поесть макароны по-флотски, что-нибудь с дымком, с костра.

— Что это за хирургические инструменты?

— Это кусачки для арматуры и проволоки (огромные, как у спасателей МЧС, “ножницы” висят на двери. — Авт.). Это стамески (штук двадцать, и все разные. — Авт.). Киянка для дерева — не молоток, видишь, а круглая, английская. Свободно болтается в руке, и не надо думать, как удар нанести. У Генри Мура увидел такую. Шлифовальные машинки, “болгарки”, инструменты для обработки гипса, бронзы. Это я в совершенстве умею делать.

— Ты вообще мужик рукастый?

— В каком-то смысле антирукастый. В молодости, когда у меня были “Жигули” (у конюшни на даче стоит светлый “Мерседес”. — Авт.), я так регулировал клапана, что машина ехала только на тросе. Заводной слишком. Кстати, хочешь байку? Мои предки, промышленники Рукавишниковы, в 1900 году приехали в Париж и пошли в ресторан. Увидели там люстру — тоже завелись, понравилась. Отдали хозяину деньги и сняли ее прямо с потолка.

А если по-серьезному, то стараюсь не браться за то, чего не умею. Хотя здесь кое-что сделал. Кровельным железом обил стену... внутри дома. Согласись, атас? Камин... Украинский плиточник не верил, когда я ему показывал, куда класть очередную плитку. Беру стамеску и показываю, как делать стулья, столы. Я же делаю деревянные скульптуры. А строитель даже представить не может, что в моем воспаленном мозгу видится! Кстати, стамески у меня точеные в отличие от их!

— Как часто ты здесь бываешь?

— Процентов сорок времени я на даче. У архитекторов слово есть такое — “клаузура”. От слова “close”, закрыто, значит. Это когда они запираются и работают. Я тоже пытаюсь закрыться от всех.

— Не верю! Так уж прямо и от всех?

— Ну заходят, конечно, деревенские. Помнишь, к профессору Преображенскому приходили: “Собачку говорящую посмотреть можно?” Приходят.

— Как-то без удовольствия говоришь об этом. Ведь они твои зрители все-таки.

— Общение — дело трудное. Я знаком с одним скульптором-испанцем — он еще мальчишкой часто бывал у Сальвадора Дали. И видел, как менялся художник при виде чужих людей — а поглазеть на Дали пытались многие. Он же, как только увидит их за забором, скрючивается, корежится — словом, перевоплощается в идиота. Это форма защиты такая.

— И ты, что ли, идиотом прикидываешься?

— Да нет. Хотя есть знакомец у меня, Андрей, здесь живет. Иногда придет тихонько — а я леплю, не вижу ничего. И вдруг чувствую взгляд — это он в окно смотрит. У него передние зубы выбиты, лицо в шрамах. Милый человек. Толик заходит, шофер, в прошлом спортсмен-пятиборец. Дает советы, как с лошадью управляться.

— А ВИП-гости бывают?

— На даче нет... В основном друзья мои бывают — скульпторы, архитекторы, с которыми работаю. Сергей Шаров, Андрей Балашов, Митя Тугаринов. Да, Саша Филиппенко бывает. Друг для меня — это тот, кого я не вижу и не слышу. Мои друзья не душные, не напрягают, не ноют. Это не те, кто по расписанию всех обзванивает.

— Зураб Церетели был в гостях?

— Нет.

— А Юрий Михайлович Лужков?

— Не был. Мне неудобно их звать. Люди занятые, да и далеко ехать. Когда нужно, мэр мне во встрече не отказывает.

(Стук в дверь.)

Вот такая получилась дача-незадача — к Рукавишникову еще приехал гость, архитектор Вячеслав Бухаев, из Питера. А значит, разговор окончен, будут работать.

На прощание хозяин дарит мне еще одну аномальность.

— Видишь балкончик на втором этаже? И раму эту железную?

— Ну недостроено что-то... Уж не парник ли?

— На этих железных ногах будет стоять сруб типа маленькой баньки, он уже собран — вон за забором. Это будет моя личная избушка на курьих ножках. Люблю маленькие помещения: чтобы были маленькие окна, стулик, столик, веник, полка — на ней настойки, варенье, мед. Вы, гости дорогие, пейте-гуляйте на балконе, а я над вами один, в избушке. Как говорят, “чтобы ни одной падлы в бойлерной не было”. Вот какие у меня винни-пуховые устремления.

Да, еще запиши! Когда мы ставили на лужайке скульптуру Иешуа, откуда-то прилетела белая голубка и села к нему на голову. Хорошая примета?