Поминальная пятница

В Алании, по традиции, не отмечают девять дней после смерти человека. Вместо них — три первые поминальные пятницы. Во всех домах пекутся знаменитые осетинские пироги с сыром и капустой. Но не три, как обычно на праздник. Два — на помин души.

“Рухсаг ут”, — говорят осетины. И это значит: покойтесь с миром.

Сегодня — последняя, третья пятница...

А ровно неделю назад мой путь из аэропорта Владикавказа лежал мимо бесланского кладбища. Всего лишь сто метров отделяло дорогу от новых могил. Их уже — полтысячи. Издалека казалось, что земля покрыта черным шевелящимся ковром. Это люди в трауре, опускаясь на колени, поправляли кроваво-красные венки на могилах своих мальчиков и девочек.

Так завораживающе и страшно — черное на красном...

Это уже было два года назад: черные тела убитых смертниц на красных креслах “Норд-Оста”.

Почему с тех пор ничего не изменилось?

И может ли каждый из нас сделать хоть что-нибудь, чтобы этого больше не было? Можем ли мы помочь?

Честно говоря, в Беслан я попала из-за собственного характера. Я привычно ругала власть, возмущаясь тем, что материальная помощь до пострадавших не доходит, что людям не на что хоронить своих близких, а по телевизору без конца рапортуют о том, что указ президента выполнен и в Беслане нуждающихся нет.

— Разве так можно?! Нам в редакцию звонят из Северной Осетии и плачут от безысходности, — объясняла я своему собеседнику Виктору, человеку влиятельному. — Помогать нужно конкретным людям, а не давать возможность разворовывать поступающие на счета средства. Неужели нельзя изменить этот мир?!

— А ты начни с себя, — ответил мне он. — Я дам тебе денег. Отвези их в Беслан, раздай тем, у кого в семье есть погибшие и пострадавшие...

Так во вторую поминальную пятницу я очутилась в городе смерти.

...Неожиданный ливень, заставший меня на въезде в Беслан, сменился градом величиной с перепелиное яйцо. Ветер срывал с закрытых ставен коммерческих ларьков фотографии детей, пропавших без вести. Их — десятки. Такими снимками сейчас увешан весь город.

— С тех пор как два года назад сошел ледник в Кармадоне, у нас изменился климат, сильно похолодало, — говорит Борис Тагаев, встречавший меня. — Жара стояла только до 3 сентября. А когда в школе начался кошмар — будто небеса обрушились на город: такой был ливень.

Мой первый вопрос к нему: как найти пострадавших?

— Да чего их искать — заходи в любой дом. В каждой семье — горе.

Так мы и поступили.

Я ожидала здесь всего: что мне не откроют двери, прогонят поганой метлой, накричат обидно и зло.

А меня... ждали.

— Спасибо, что пришли. Но почему к нам приходят только простые люди? Мы до последнего верили, что приедет президент. Он ведь смелый человек, против терроризма борется... А тут проскочил ночью — ни одной матери в глаза не посмотрел. Мимо спящих раненых... Разве мы этого заслужили?! — удивляются люди. — Сейчас по приказу сверху заставляют заводить сберкнижки на матпомощь, ходить по кабинетам, выстаивать огромные очереди, унижаться. Неужели они не понимают, что нам просто не до того...

В каждом доме — толпы народа... В поминальную пятницу оплакивать умерших собираются родственники, соседи, друзья. Стоило мне войти в дом, как все начинали говорить одновременно, выплескивая свою горечь и боль. Уже потом я подсчитала, что за неполный день выслушала почти 200 человек...

Мать пострадавших близняшек Эдика и Эрика Варзиевых. Стоит, держась за косяк двери, обнимает единственного уцелевшего мальчика.

— Эдик, принеси тете фотографию брата. Пусть посмотрит, каким красивым был наш Эрик, — просит она.

11-летний мальчик несется в дом и через минуту приносит мне... свою фотографию. “Мы с ним на одно лицо, — объясняет ребенок. — Но мой брат умер. Не плачь, мама, я же живой!..”

Во всех домах в поминальную пятницу постели покойных разобраны. Вещи погибшего — косметика, обувь, игрушки — лежат тут же, на кровати. На подушке — портрет. Самая лучшая одежда разложена в форме человеческого тела. Как будто человек все еще здесь и просто спит.

И везде — срезанные цветы, южные розы, приторный аромат смерти...

— Прикоснитесь к простыне и прошепчите: “Рухсаг ут” — “вечный покой”, — обескровленными губами шепчет мне Марита Корсанова. А сама тянет руки к простенькому дезодоранту на одеяле. Этот дешевый парфюм — последнее, к чему прикасались руки ее 28-летней Дианы.

— Выпейте лимонаду. — В доме Дзагоевых, где погибла мать четверых сыновей, мне протягивают полный стакан.

— Спасибо, я не хочу, — пытаюсь вежливо отказаться. С меня и так стекают на пол безвкусные дождевые потоки.

— Никогда не отказывайтесь от воды! Наши дети так хотели пить, а им не давали...

Самое ужасное, что никто в Беслане больше не плачет. Слез нет. Только древние старухи, пережившие своих правнуков, возводят к небу руки и посылают проклятия.

Старая слепая Фатима бредет по пустой улице. Ее ведет под руку соседка. Фатиме Бедоевой — почти 80. Она не в силах говорить, но с надеждой ощупывает меня морщинистыми руками. Словно хочет удостовериться: а вдруг я — та, кого она так долго ищет?

В школе №1 у старухи остались внучка, муж внучки и старший правнук. “Молодые повели его в школу в первый класс, — говорит соседка Фатимы. — У бабушки на руках остались двое малюток — четыре и два года. Больше родственников у них нет. Не знаю, как она будет одна детей поднимать, где возьмет денег...”

— А компенсации от государства?

— Компенсации дают за мертвых, а они, все трое, — пропавшие без вести, — вздыхает женщина. — Фатима — слепая, никого не смогла опознать в морге...

Я протягиваю Фатиме сто долларов из собранных девочками нашей рекламной службы “О’кей”. Та недоуменно подносит их к глазам: “Что это?!” Она, простая деревенская женщина, никогда прежде не видела валюты.

Во владикавказском морге раскинуто пятиметровое полотно. На нем — все, что осталось от погибших в бесланской школе. Трупы, которые хоть как-то можно было опознать, давно уже разобрали и похоронили.

“Я свою дочку Азу Гумецову здесь не нахожу, — кутаясь в теплый платок, потерянно говорит нам молодая женщина. — У дочери такие зубы уникальные, кривоватые. Я бы их сразу узнала, но таких здесь нет...”

О том, что число пропавших без вести не совпадает с количеством трупов — “МК” уже писал. Сейчас в морге находятся фрагменты около 80 тел погибших. Пропавшими без вести числятся 150 человек. Об этом здесь боятся даже думать, но вдруг пособникам боевиков все же удалось украсть и увезти с собой выживших.

Такая версия, считают здесь, подтверждается видеозаписями штурма. Родители узнают на пленке своих пропавших детей, которых сажают в машину и увозят в неизвестном направлении какие-то военные. В больницах эти люди не объявлялись.

“Иногда смерть — лучше жизни”, — говорят теперь в Беслане.

— Наши соседи похоронили девочку, признав в ней дочку по золотой цепочке, — говорит Баллоева, которая сама похоронила двух дочерей и мужа Вадима. — А через несколько дней они нашли ту цепочку у себя дома: оказалось, в тот день дочка в школу ее не надела. Кого же они похоронили — теперь им никто не скажет. И ДНК делать отказываются: говорят, на вашу дочь уже свидетельство о смерти есть...

Прижимая к сердцу уцелевшего сына Сармата, эта женщина рассказала нам и другую, счастливую историю. Одни родители думали, что их малышка погибла, а потом она нашлась в Москве. Правда, потеряла память и сильно ранена...

Эту легенду здесь передают из уст в уста. И всем, кто ее слышит, так хочется верить в чудо.

20-летнюю Анжелу Арчипову с годовалой дочкой Элинкой из захваченной школы вывел Руслан Аушев.

— Я думала, что мы без еды не продержимся. Или нас боевики застрелят. Малышам же все не объяснишь — они сразу рев поднимали, — взахлеб рассказывает она. — Но рядом сидела женщина, у которой молоко грудное капало, кофточка мокрой была... У нее свой шестимесячный ребенок дома остался — так она первый день после захвата сцеживалась и отдавала молоко чужим грудничкам. Но потом ей боевики запретили. Я не знаю, выжила она или нет, — все равно спасибо ей...

Крохотная Элинка — розовое пятнышко на фоне черных платьев — лезет в материнскую сумку.

— Не шали, Элина, — строго одергивает мать.

Дитя поворачивает к нам голову: на меня глядят обреченные, старушечьи глаза...

Дрожащей рукой я протягиваю крохе сто долларов. Она играет купюрой...

— Смерть — это очень плохо, — объясняет своему младшему другу выживший первоклассник Сармат. — Это почти так же плохо, как и школа. Хотя нет — школа хуже. Никогда туда больше не пойду.

11-летняя Зарина Кисаева, потерявшая двоюродных братьев и дядю, увидев меня, бросается к маме. Я вываливаю перед ней кучу мягких игрушек — их принесла в редакцию простая московская бабушка.

— Нет-нет, я не хочу! — рвется из материнских рук Зарина.

— Она теперь всего боится, особенно людей, — говорит ее мама Элла. — Круглыми сутками она рисует лица боевиков. А недавно заперла в сарае наших индюшат, за которыми раньше ухаживала, и говорит: “Они у меня теперь в заложниках!”

Выжившие дети Беслана играют в войну, в захваты, в смертников. Психологи, присланные по разнарядке из Москвы, им не помогут. Отстояв в очереди к врачам, родители спасшихся ребят расстраиваются:

— Какие-то глупые вопросы эти столичные врачи задают: “Как ты себя, деточка, сейчас чувствуешь?..”

Никогда прежде я не видела детей, сошедших с ума.

Вроде той четвероклассницы, что каждый день теперь, надевая праздничный белый фартук, берет в руки букет цветов и идет с отцом на линейку 1 сентября.

Она входит в школу с улыбкой. И совсем не замечает разрухи вокруг, бутылок с питьевой водой, по периметру окруживших школу, не замечает меня с фотоаппаратом.

Неужели для нее то 1 сентября никогда не закончится?..

— Проклинаю убийц до конца своей жизни, — высокая женщина на крыльце школы бьется в истерике. — Я сама педагог и учила ингушских и чеченских детей, а теперь, если увижу, всех убью...

Ее единственный сын, 26-летний спортсмен Азамат, не был школьником. Он просто жил рядом. Услышав выстрелы, Азамат выскочил во двор, отворил ворота спасающимся из школы людям. Они пробежали через его сад. Следом пришли боевики.

— Азамата схватил единственный из террористов, чисто говоривший по-русски, — рассказывает женщина. — Бандит приказал ему идти с ними — хотел заставить сына вешать взрывчатку на стену. Но Азамат отказался. Тогда его расстреляли...

— Моего мужа Руслана в школе убили на глазах у сыновей: он был такой рослый и яростно сопротивлялся бандитам. Труп не давали унести из спортзала целые сутки, — говорит Эмма Бетрозова. — Мои бедные мальчики пережили папу всего на один день. Своего старшего я узнала по носочку на ноге. В нем лежало 1600 рублей: после школы он собирался купить подарок на день рождения тете...

В кабинете русского языка — где проходили расстрелы — дымятся сотни окурков. Их приносят оставшиеся в живых мужчины своим расстрелянным друзьям. На пол сброшены ставшие ненужными учебники, они впитывают кровь...

Женщины во дворах обсуждают, как лучше опознать покойников. Буднично — будто рассказывают рецепты знаменитых осетинских пирогов. Траурная процессия на другом конце улицы: нашли еще одну первоклашку. Теперь всю ночь родные, выстроившись в прямую линейку, будут караулить ее душу.

— Счастливые родители: у них остался еще один ребенок. А как мне теперь жить, одной, ведь младшего сына я так и не опознала?.. — спрашивает Эмма Бетрозова, как будто я, журналист из Москвы, могу ей ответить.

Восьмилетнюю Розу каждый день приводит сюда, в родную школу, мама ее погибшей подруги. Она просит, чтобы девочка без конца вспоминала одни и те же подробности — последние мгновения жизни дочери.

Безумный женский шепот тонет в пустоте спортивного зала:

— Почему она погибла, Роза?! Почему ты не подбежала к ней, не помогла выбраться из пекла?! Ведь она — твоя лучшая подруга... Почему ты выжила, а она — нет?! Почему?..

Во взорванном спортивном зале — не пройти среди цветов. Теперь здесь постоянно находятся люди: играют дети, школьников из Владикавказа привозят на экскурсии, а родственники погибших приходят, чтобы утолить свою боль. Они не желают ничего забывать и прощать. Они не хотят, чтобы на месте школы-убийцы когда-нибудь возвели прекрасный сад.

Они будут помнить все. И ненавидеть. Это их право.

Вот только не забудут ли остальные? Кто сегодня помнит, как в 92-м году бандиты за одну ночь вырезали спящее осетинское село Чермен? Там тоже были и беременные женщины, и дети... Тогда виновных тоже не нашли. И это послужило началом первой осетино-ингушской войны.

И сегодня смерть равняет их всех — и богатых, и бедных. Пусть у одних столы ломятся от поминальных яств, а у других на столах — лишь первые желтые листья. Но горе — общее: в детских комнатах пустые разобранные кроватки...

Мне кажется, я сейчас сойду с ума. Нет больше сил слушать и впитывать эту боль.

Но на втором десятке семей, которые мне удалось обойти в тот день, я вдруг успокаиваюсь. “Извините, извините...” — скороговоркой шепчу этим людям и протягиваю конверты с деньгами. Сердце уже не болит: кажется, его больше нет.

А поминальная пятница все продолжается...

P.S. Жители Беслана благодарят женщин из гостиницы “Комета” МВД РФ, бывшего штурмана “Ми-6” Владимира Семикина, менеджеров рекламного агентства “О’кей” и работников винно-водочного завода “Исток” за оказанную помощь.