Первым в проеме гостиничного холла появилось ангелоподобное чудо с голубыми глазами и прелестным личиком. Потом уже вырулила сама Джоанна. Совсем такая же, как прежде, только без жуткого перманента. Объятия, поцелуи. “Знакомься, это моя дочь — Маддисон, или Мадди”. Ангелочек протягивает ручку, и ее уводят пить горячий шоколад. “Она, когда слышит “горячий шоколад”, забывает даже мать”, — поясняет мама.
Для многих она до сих пор остается в памяти экзотическим заморским деревцем, невесть каким образом расцветшим в густых кущах отечественного рок-леса времен его буйного роста. Так как рок тогда — с середины 80-х до начала 90-х гг. — был главной музыкой страны, то и Джоанна Стингрей в качестве его активной деятельницы навечно обрела культовый статус в славном пантеоне питерской рок-плеяды, где и “Аквариум”, и “Поп-Механика”, и “Странные Игры”, и “Пикник”, и “Алиса”, и “Кино”, и другие. Она не сочинила исторических рок-гимнов вроде “Мочалкина блюза” или “Мы ждем перемен!”, но была всегда возле сочинителей и стала неформальным министром иностранных дел полуопального Ленинградского рок-клуба. Окном в Америку, глотком свободы. Умудрилась во времена коммунизма тайно, в подкладке зимних сапог-луноходов (помните такие?) и в кожанке с застежками, нелегально вывезти на Запад наши рок-записи и выпустить там двойной альбом “Red Wave” — с “Аквариумом”, “Играми”, “Алисой” и “Кино”. За это озлобившиеся советские власти полгода не впускали ее обратно в Союз. Когда свобода доковыляла, наконец, и сюда, закупала для нашего ТВ самые первые рок-программы и просвещала народ в своем шоу “Red Wave представляет”. Еще воспитывала: “Не надо мусорить!” Устроила самую громкую рок-свадьбу того времени — с гитаристом “Кино”, красавчиком Юрием Каспаряном. Быстро развелась и вышла за Сашу Васильева. Не пугайтесь — не этого, а того, из группы “Центр”. Мадди — его дочь. Саша теперь живет в Лос-Анджелесе. Но Джоанна с ним уже не живет. Нашла американского бойфренда Стива. Но и он уже — в прошлом. Сама растит дочь. Балует ее горячим шоколадом и первый раз за девять лет привезла ее и себя в Россию. Говорит, что незаживающая рана в душе — ушедшие друзья: Виктор Цой, Сергей Курехин…
Вчера в “Б-2” состоялся ее концерт “ДВАДЦАТЬ ЛЕТ В РОССИИ”. Днем она репетировала и очень волновалась: придут ли те, кого ждет. “Так трудно сейчас всех найти — новые телефоны, новые адреса”, — сокрушалась Джоанна. Номер был подписан раньше, чем начался концерт, но уверен, что все прошло как надо. А накануне мы с Джоанной пустились в воспоминания. В редакции, как дражайшая реликвия, до сих пор стоит на полке ее расписная матрешка Стингрешка. С дочкой Мадди она записала римейк на “очень добрую” песню “Солнечный круг” и подумывает выпускать здесь новый альбом.
— Каким ветром тебя опять занесло в Россию?
— Несколько причин. Во-первых, я хотела, чтобы моя дочь увидела своих бабушку и дедушку. Они приезжали один раз в Лос-Анджелес, но ей тогда было два годика. Они ее очень любят, пишут письма. Я им посылаю фото, видео. Вторая причина — я хотела показать Мадди Россию, которая была большой частью моей жизни и причиной ее собственного рождения. Дома она видела мои видеоклипы, кучу вещей из России, много писем и даже рисунков, которые мне присылали отсюда люди. Потом, все-таки — двадцать лет. Для меня это — праздник. Было бы грустно, если бы я на этот праздник не приехала.
— И как тебе у нас, спустя девять лет?
— Многое изменилось. Москва теперь действительно выглядит немножко, как Лас-Вегас. Столько огней, рекламы, казино. С ума сойти. Правда, настоящий ужас — это “пробки”. Раньше тоже были “пробки”. Но сейчас они такие, что ты просто никуда не можешь ехать. Я не знаю, как у вас здесь люди могут делать свою работу и дела с такими “пробками”. Тяжело.
— Помнишь твой знаменитый ролик “Не надо мусорить!”? Стало ли здесь чище, на твой свежий заграничный взгляд?
— Нет, увы. Наверх смотришь — Лас-Вегас. А опустишь глаза — плохие дороги, кривые тротуары, ямы, серая грязь вокруг. Это — плохо.
— Ты собиралась показать дочке мумию Ленина. Удалось?
— Да, сегодня утром.
— Что она сказала?
— Она не поверила, что он реальный. Сказала, что это — кукла…
— Ты можешь вспомнить самые первые ощущения двадцатилетней давности, когда оказалась здесь впервые?
— Я тогда провела в Москве три дня и никого здесь не знала, по-русски не говорила. Люди вокруг грустные, погода грустная, холодно, одежда у всех серая, темно. И я подумала: ой, какая страна невеселая, я больше сюда не приеду. А потом я поехала в Ленинград. И у меня была задача: найти Гребенщикова. Я его нашла. Он сразу меня повел на какой-то подпольный концерт. Там играл Курехин. И на третий день, в Ленинграде, все, что я подумала о России в Москве, полностью перевернулось. Я поняла, что на улицах была одна жизнь, а за дверями, в квартирах, — совсем другая. И это для меня стало настоящим открытием, настоящей фантастикой!
— А Гребенщикова ты выискивала по заданию ЦРУ?
— Ха-ха, как смешно! Все случилось, конечно, без всякого плана. Мне позвонила моя сестра из Лондона и похвасталась, что очень дешево съездила на неделю в Россию. И спросила: не хочу ли я тоже? А я сидела в Лос-Анджелесе, писала альбом, у меня была небольшая война с издающей компанией, нервы, тяжелые мысли. А тут — этот звонок. И я подумала: как здорово! Поеду в Россию, не буду думать ни о чем целую неделю, потом вернусь и решу, что дальше делать со своей жизнью. А сестра моего хорошего друга вышла замуж за русского эмигранта, и он был другом Гребенщикова. Когда он узнал, что я еду в Россию, то сказал, что как человек рок-н-ролла я обязательно должна встретиться с Гребенщиковым — самым, как он сказал, известным в России подпольным рок-н-роллером. А я знала о России только по учебникам и из газет, что там коммунизм, КГБ и все такое, и думала, конечно, что никого не найду, но телефон на всякий случай записала. И дозвонилась! Мы договорились о встрече в каком-то метро. И вот я стою, тысячи людей там, все в этих русских шапках, и вижу: Гребенщиков! Он не был как рокер — в такой же был русской шапке, серой куртке. Но я увидела его глаза и сразу поняла: это особенный человек. Самая первая моя мысль: он изменит мою жизнь. Такая была в его взгляде энергетика!
— Не человек, а демон! Или божество?
— Он покорил мою волю и разум. Уезжая тогда в Лос-Анджелес, я только и думала, как снова вернуться в Россию. Летала сюда каждые три месяца. Прилетала домой, быстро работала, зарабатывала деньги, покупала билет — и обратно, в Россию.
— Одним лишь взглядом тебя так покорил?
— В первый приезд я была такая гордая американская рок-вумен, стрижка с полосками, как у панка. И думала: раз он рокер и я рокер, то сейчас я ему покажу свои записи, и он обалдеет от того, какая я хорошая и интересная. А он мне дал свои записи. Я их начала слушать и поняла, что это он — настоящий рокер. Я даже стала стесняться, что заставила его слушать свою музыку: я была молодая не только по возрасту, но и как артист. Я писала, как видела. Одна моя песня была про богатых детей, которые один день на горном курорте, другой — на море, лежат — бездельничают, так и живут. В общем, обличала.
— По-русски это называется “акынщина” — что вижу, то и говорю…
— Да. А Борис — философ. Он рассказывает не о жизни, а об ощущениях, которые рождает жизнь. Это здорово. Борис стал для меня наставником. Я многому у него научилась прежде всего как артист.
— А когда муж этой сестры твоего друга обмолвился о рок-н-ролле в России, ты не смеялась?
— Смеялась! А потом увидела за те три дня в Ленинграде этот рок, выставки, поэтов, все это искусство, этих людей, и когда, вернувшись в Лос-Анджелес, сама начала рассказывать о концерте рок-музыки в России, то уже смеялись мои друзья. Они не верили. Потом я привезла фотографии. Они удивились. Да, говорят, классные ребята, модные. А когда музыку послушали, удивились еще больше. “Очень интересно!” — сказали. И я тогда загорелась идеей выпустить пластинку “Красная Волна” (“Red Wave”), потому что считала, что это будет интересно всей Америке.
— Опасное предприятие по тем временам. Ты же совершала провокацию против тоталитарного режима. Не боялась последствий?
— Я была молодая, была одна, у меня — американский паспорт. В Сибирь точно не сослали бы. Я больше боялась, как бы с моими русскими друзьями не случилось чего. Они были за железным занавесом, в полном информационном вакууме и абсолютно беззащитны.
— То есть ты сознавала, что твой восторженный американский идеализм может всех подвести под монастырь?
— Гребенщиков сознательно шел на жертву. Он предлагал выпустить только его альбом или наш с ним — совместный. А мне хотелось сразу показать несколько своих любимых групп. У них была очень разная музыка. И я думала, что когда их узнают в Америке, то здесь уже не посмеют преследовать.
— Александр Липницкий из “Звуков Му” вспоминал ваше первое знакомство, когда тебя напоили водкой, а потом долго чистили ковер... Потряс ли тебя русский быт так же, как и русская рок-культура?
— Я вообще не пила, когда приехала в Россию. Я и сейчас не пью. Я просто не люблю алкоголь, его вкус. Даже вино не люблю. Поэтому было тяжело. Я от одной рюмки водки теряла контроль — была совсем пьяная и ничего не понимала. Могла уже взять бутылку и хлебать из горла, как воду.
— Много заставляли пить?
— В Ленинграде — нет. Моим друзьям было неважно, сколько я пью. Проблемы начались, когда в 1990 году я переехала в Москву, и у меня было много работы на телевидении. Первый канал, второй канал... Много деловых встреч. Все — в ресторанах. И каждые пять минут — тост. И надо пить, да еще опрокидывать стопку вверх дном, чтобы показать, что она пустая. И без выпить — никаких переговоров, решений и контрактов! Если не пьешь — на тебя уже косо смотрят. Приходилось часто напиваться, и это было очень тяжело. Мне начало казаться, что трезвыми в Москве вообще никто и никогда не бывает. Все вокруг пьяные. Музыканты на концерт не приезжают, потому что пьяные. Водитель пропал, потому что где-то напился. Многие вещи рушились в жизни из-за того, что все пьют. Я тогда сильно от этого устала.
— Все знали, хотя в газетах тогда об этом не писали, что Ленинградский рок-клуб создан КГБ, чтобы держать под контролем все это питерское диссидентствующее рок-сообщество вместе с твоим разлюбимым БГ. Как тебе чувствовалось под колпаком у КГБ те семь лет, пока не рухнул совок?
— Мне, конечно, об этом сразу сказали мои друзья в Ленинграде. Действительно, об этом все знали. Но никто не паниковал и ничего не драматизировал, потому что все понимали, что избежать этого нельзя. Такая страна и такие порядки. Для нас это была больше игра. Они знали, что мы знаем, но делаем вид, что не знаем. Было даже весело. На всех концертах были агенты в костюмах. А один раз меня даже украли. То есть задержали. На фестивале рок-клуба. Во время одного из моих первых приездов. Прямо в зале взяли под руки и увели в комнату. Я по-русски еще совсем не говорила. Минут двадцать меня о чем-то спрашивали и не верили, что я не понимаю русский. Когда я начала громко требовать посла, они испугались и отпустили. А потом мы должны были ехать на одну квартиру, тусоваться, и Гребенщиков мне говорит: “Давай погуляем, а то за нами — хвост”. И дальше — как в кино. Так смешно было. Мы идем, а за нами — шпик. Мы останавливаемся — он тоже. Мы оглядываемся — он тут же голову кверху задирает и крыши начинает считать. Прямо Джеймс Бонд. Потом на ту квартиру, где мы были, эти агенты из КГБ приходили, допрашивали хозяев: почему у них иностранцы в гостях были, что хотели, что делали, что говорили?
— В какой момент все-таки ты окончательно поняла, что вместо задуманной карьеры в американском шоу-бизнесе реальностью твоей жизни вдруг становится рок-карьера в Советском Союзе с совершенно непонятными перспективами?
— Все случилось безо всяких размышлений и очень быстро. Сперва были тусовки, потом — песни с Гребенщиковым, потом — песни с Виктором Цоем, идеи превращались в дела, дел становилось все больше, и они превращались уже в настоящую работу. Была любовь, романтика, все это искусство, поэзия, музыка. Это очень захватывало. Я думаю, что тогда атмосфера в Ленинграде очень была похожа на то, что мне рассказывали мои старшие друзья о том, как было в Нью-Йорке и Сан-Франциско в 60-е годы, когда там был расцвет молодежной контркультуры. Для меня это была фантастика, и я уже не могла жить без Ленинграда и той атмосферы.
— Чего было больше в той романтике для тебя — творческого или все-таки личного? Ты же ведь сильно влюбилась не только в ленинградский рок-н-ролл, но и в одного из его героев — “киношного” Юру Каспаряна.
— Все-таки — творческого, а личное — потом. Я и в Гребенщикова сильно влюбилась. Но между нами никогда не было романа. Потому что я знала его жену.
— Это была платоническая страсть? Как у студенточки — к дряхлому, но божественному профессору?
— Ну, он был не дряхлый. Но по сути правильно… И Курехин — тоже.
— То есть ты всех любила?
— Очень любила!
— А что, в Америке таких объектов обожания не нашлось?
— Там, конечно, тоже много хороших, интересных людей, но они очень простые и предсказуемые. А вот эта русская душа стала для меня настоящим наркотиком.
— Когда ситуация в стране изменилась, рок вышел из подполья, наступило время и возможности, о которых только мечтали, ты вдруг уехала. Почему?
— Свою жизнь в России я бы разделила на три периода. Первый — коммунизм, когда было очень интересно смотреть, как это все работает и как в этом живут люди. Второй — гласность, когда было очень весело, очень дешево, мало перемен, но все могли говорить что думают. А потом наступил капитализм, и он мне понравился меньше всего. Я жила уже в Москве. Все ездили на больших “Мерседесах” и вечерами напролет говорили только о долларе. Ужас! Все думали только о деньгах, а я купила на рынке помидор, в который сделали инъекцию, чтобы из зеленого он стал красным, и чуть не умерла. Стало опасно жить. Мне начала звонить мафия и хотеть денег. Они думали, что я очень богатая и должна им платить. Но больше я боялась даже не мафии, а простых хулиганов. Если мафия тебя захочет убить, она сперва официально предупредит. А хулиганы просто убьют без предупреждения. А я уже была беременна. И подумала, что лучше уехать домой и спокойно рожать.
— У тебя в России было два больших романа с русскими рок-музыкантами, от одного из них ты родила, но в итоге ушла от обоих к американскому бойфренду. Ты все-таки разочаровалась в русских мужчинах? Поднапрягла эта волшебная русская душа?
— Знаешь, нет. Просто Америка и Россия — очень разные страны, и люди в них живут по-разному. До рождения Мадди я была другим человеком, жила другой жизнью. А когда родилась Мадди, во мне все переменилось. Для меня стали важными вещи, о которых раньше я не думала. Семейный ужин, например, каждый вечер. Воспитание, образование. Тусовка, которая была естественным образом жизни в прошлом, перестала меня волновать. Теперь я хочу быть очень хорошей мамой.
— То есть русские мужики для традиционной семейной идиллии не подходят?
— Здесь тоже есть хорошие отцы. Галанин вон хороший отец. Просто я не хотела семейной жизни в рок-среде. Это не то, что я хочу для своей дочери. Она должна хорошо спать, ее должна окружать чистота, она не должна видеть, как вокруг все курят и пьют.
— А дочь с отцом встречается? Саша Васильев ведь тоже живет в Лос-Анджелесе.
— Да. Не очень часто, но встречаются.
— А с Юрой Каспаряном ты увидишься?
— Конечно. Я ему звонила еще из Лос-Анджелеса. Мы не виделись больше 10 лет!
— Я недавно его видел, на церемонии MTV Russia. Он слегка располнел.
— У него была прекрасная фигура. Но мне все равно, какое у него сейчас тело. Я просто хочу встретиться. Он был моей первой, настоящей, сильной любовью. Когда мы познакомились, он не говорил по-английски, я не говорила по-русски. Но это было как сказка. Я была совсем молодая, а он был моим принцем. Я очень хотела бы увидеть его маму — простую, добрую русскую женщину, которая о нас так заботилась, когда мы жили в его маленькой квартирке, еще раз сказать спасибо. Но она умерла. Для меня это было потрясение. Так жалко! И еще мне очень важно познакомить Юру со своей дочерью. Он видел ее фотографии и очень радовался, что у меня такая хорошая дочь.
— Но почему все-таки эта красивая сказка о любви и принце, за которой тогда с таким умилением следила вся страна, так быстро закончилась?
— Полгода мне не давали в Союз визу, когда у меня уже была назначена свадьба. И когда мы все это наконец преодолели, и я примчалась, и вот мы уже муж и жена… Но что-то уже сломалось. Было странно… Скажу сейчас, наверное, то, что раньше не говорила. Я всегда была в гуще нашей компании, где все остальные рок-музыканты — мужчины. У многих были жены. И жены сидели по домам. А я с их мужьями — в компании. И я видела много, чего не видели их жены. Сразу после свадьбы со мной в машину села какая-то девушка, она модель была, и тут же мне сказала, какой прекрасный секс у нее был с Юрой, и какой он классный, и что мы теперь с нею — как сестры... Какие сестры?! Я его жена!.. В общем, вот так… Это была жизнь в стиле рок…
