Фестиваль “NET”, несмотря на свое звуковое отрицание, идет в столице под знаком одобрения. Здесь вторую неделю дают спектакли один любопытнее другого. Лучшим на сегодняшний день остается “Ромео и Джульетта” Оскараса Коршуноваса. Самая печальная история на свете оказалась насквозь материальна и предметна.
По обе стороны сцены — металлические шкафы. Ножи, кастрюли, поварешки и сковороды в большом количестве. Подносы с булками и кренделями, разделочные столы с мукой. Согласно задумке литовского режиссера, две конкурирующие пекарни Монтекки и Капулетти вовсю выясняют отношения посредством хлебобулочных изделий. Мужчины здесь меряются... членами, отбивая их об оцинкованные столы. Члены чавкают — потому как из ноздрястого теста. А проказница Розалинда кокетливо лепит к ним с двух сторон парочку шариков, тоже из теста, тем самым завершая реалистический образ мужской плоти.
Надо сказать, что Коршуновас выбрал более чем универсальный для Шекспира образ — муку. Во-первых, как результат многолетнего перемола старинной истории. Во-вторых, как натуральный отбеливатель для лиц покойников — Меркуцио и Тибальда. И в-третьих, четвертых и пятых, — как место первого свидания трепетных влюбленных. В чане с мукой происходит первый поцелуй, и испачканные мукой платья кричат о том, что эта парочка вляпалась в историю под названием “любовь”. И, наконец, муку следует читать: Шекспир — хлеб наш насущный, у которого мука переходит в муку с ударением на первый слог.
Если режиссер Коршуновас ловко жонглирует мучным образом, то актеры его не менее ловко играют с ним. Текст произносится легко, очень современно, остроумно, особенно в сценах с кормилицей. Эдакой домашней гусыни, потакающей всем возрастным капризам своей воспитанницы. Она прикрывает 13-летнюю тинейджерку Джульетту, когда та втихаря покуривает, и уж тем более всячески пособничает ее первому пробудившемуся чувству.
На сцене кипят страсти, воздух заполнен мукой, а события — чем дальше, тем больше — мукой. И это слово заменяет исходный продукт, когда по очереди гибнут все, а оставшиеся в живых запоздало посыпают голову мукой, как пеплом. Правда, у зрителей балкона, куда не доходит синхронный перевод, возникает некоторое недоумение по поводу вольной трактовки при каноническом тексте, когда во втором акте кормилица вступает в близкие отношения с братом Лоренцо. И почему именно он, а не князь, произносит сакраментальную фразу: “Нет повести печальнее на свете...? Если бы в центре Мейерхольда, где играли спектакль, существовал занавес, то Коршуновас его сделал бы тоже из муки.
“NET” на десерт приготовил публике блюдо не из дешевых — “Нору” Ибсена в постановке одного из дорогих немецких режиссеров, Томаса Остермайера, на сцене Театра им. Моссовета.
Событие пьесы образца 1879 года радикал Остермайер перенес в современную немецкую квартиру: интерьер и техника по последним каталогам, розовощекие забалованные детки и огромный аквариум с сине-красно-золотыми рыбами. Ясно, что в данном случае эта емкость выступит в качестве ружья, которое должно выстрелить. Выстрелы, не предусмотренные у драматурга, тоже были произведены.
Краткое содержание классического произведения: чтобы спасти больного мужа и получить крупную сумму, Нора — мать троих детей — подделывает подпись на расписке. Но карьера супруга-банкира поставлена под угрозу: ее шантажирует человек, которого муж увольняет со службы. Подлый страх обнажает истинную суть вещей аккурат под святое Рождество.
Вот такая история, в свое время ставшая манифестом женского населения Европы, в свете достижений феминизма, увы, малоактуальная. И тем не менее Остермайер не мог не отметиться на эту тему, но перевел стрелки в сторону критики зажравшегося потребительского общества, которое уже не знает, какого рожна ему надо. Впрочем, “рожон” ни на какой язык не переводится, и российская зажратость с немецкой несопоставимы.
“Нора” по-немецки, в богатом интерьере и с водными позвоночными, выглядит грубо, стебно и, как часто бывает в немецком театре, натурально. Кровища на рождественских костюмах — шутка, волосатые мужские руки под юбкой — нешуточное постоянство, бесконечное траханье тремя самцами одной самки, правда, поочередно, ну и, естественно, натурально исполняемые рвотные рефлексы с демонстрацией рвотных масс. Вот таким образом господин Остермайер выражает свое презрение к современному обществу, потребительская суть которого и в самом деле добропорядочность превратила в скотство. Правда, мы, россияне, эту суть со своей начальной стадии потребления не в состоянии осознать и поэтому задаемся вопросом: какого рожна?..
Из всего напряженного, но затянутого повествования запоминается сцена безумной тарантеллы в исполнении обезумевшей Норы. Актриса Анне Тисмер под техно истерично мечется по лестницам своего пентхауса и наконец падает в аквариум. Спустя какое-то время там освежится и ее муженек. А вернее, остынет, потому что вопреки финалу Ибсена Нора уходит из дома) финал Остермайера окажется с трупом. Нора, на протяжении всего спектакля с удовольствием удовлетворявшая секс-претензии мужа, вдруг осознает, с каким скотом имела дело, и разрядит револьвер в этого похотливого козла. Рыбки будут плавать уже в крови.
Каким жутким, но при этом более чем правдивым может быть памятник нашему современнику, показал на “NETe” француз венгерского происхождения господин Надж со своим “Дневником неизвестного”.
Из “Дневника” ничего не цитируют. Из “Дневника” — показывают. Сначала ладони, нервно перебирающие старую ширму, потом — лампочку, возможно, что и Ильича, к которой тянется рука. И ровно час один на один с залом очень странный человек в черном пиджаке на голое тело, в брюках и босиком. Ни единого слова, странные движения, далекие от изящной пластики. Их конвульсивность — как сбивчивый сигнал SOS. Его тело — как болезнь души, которая непременно приводит к суициду.
В очередной раз один из лучших режиссеров Франции Джозеф Надж показал публике и специалистам от театра, как простыми и грубыми на первый взгляд средствами передать смятение и неустроенность человеческой особи в этом мире. Надж, разложивший на рваный и нервный пластический рисунок беспросветность одиночества, бесконечность поиска гармонии с самим собой, таким образом поведал историю о двух своих друзьях юности, покончивших с собой. Во всяком случае, его скрюченный человек на табуретке, неловко поджавший и вывернувший босые ноги, смотрится памятником нашему современнику.
