В МХТ им. Чехова поставили “Лес”, в котором почти ни одного родного напева, ничего исконно-посконного. Лес как российское богатство нарисован, но при этом имеет конкретное музыкальное воплощение, которое в свете последних перемен в стране несет более чем актуальную политическую нагрузку. Впрочем, как и весь спектакль, сделанный по пьесе Островского XIX века.
Этот лес высадил режиссер Кирилл Серебренников, пока что еще ни разу не проколовшийся на столичных сценах с классикой, которую он перешивает и выворачивает более чем оригинальным способом. Его фэшн-театру позавидует любой продвинутый авангардист, а классик почтенно поприветствует — так Серебренников чтит традицию.
Итак “Лес”. В нем заблудились старые и новые русские, буфетчицы, привокзальные музыканты и даже пионеры. Как только улетает под колосники лесная живопись, открывается современное жилье индивидуальной застройки, однако с предметами быта 70-х (отличная работа Симонова — сценография и Панфиловой — костюмы). Радиола “Регонда” или завода ВЭФ орет голосом Рэя Конниффа “Blue lady”. На диване вальяжно возлежит помещица Гурмыжская — Наталья Тенякова. Она — вылитая новая русская, но из старых: скажем, владелица модного салона, выросшая из советских косметичек.
Прикид от кутюр, замашки — советские, лучше всего проявляющиеся в обращении с бедными. Их, как щенков, она тычет мордами в свое... добро.
Тут же снуют крепкие домработницы в белых наколках, пара небедных соседок, приживалка, бедная родственница, будущий любовник — пока тоже приживал Буланов (Юрий Чурсин). Зал хохочет с первого же момента, и с первой же минуты ясно, что начинается бенефис Теняковой. Актриса хороша во всем — в интонациях, движениях... Потянула голосом — смех, скинула туфли — смех, повела глазами — еще больше. Капризная, усталая, хитрая, сексуальная. А когда к ней присоединится приживалка Улита — Евгения Добровольская, — начнется парный бенефис.
— Что ты думаешь о мужчинах?
— Правду прикажете говорить?
— Приказываю!
Добровольская выдает сальный, но элегантный этюд воображаемого совокупления и оргазма, который переходит в эффектное танго двух особ, которые на самом деле — одно целое. Однако с этого момента лирическое дамское кабаре с элементами фарса переходит в свою более жесткую фазу. И обозначена она не чем иным, как шлягером социалистического реализма времен застоя — “Беловежской пущей” Пахмутовой. Милейший мотив, качая торсом, сначала напевает юный любовник Буланов.
— Заповедный мотив, — руки в сторону, наклон корпуса. — Мне понятна твоя вековая печаль, — упражнение с гантелями. И тут в распахнутые двери вламывается пионерский хор — белый верх, темный низ, только без галстуков. Подхватывает: “Беловежская пуща, Беловежская пуща”.
Слеза течет по зрительской щеке не только от умиления, но и от сожаления: какую страну прос...ли. А режиссер между тем дальше давит на патриотизм — у Аркашки Счастливцева в кармане книжечка с цитаткой про большевиков (аплодисменты), клеши и цветастые рубахи (бурные аплодисменты) и, конечно же, вокальная нетленка из СССР “Беловежская пуща”, которая грянет в финале.
Однако до него далеко. Пока можно наслаждаться другой парой, уже мужской — Александр Назаров (актер Несчастливцев) — Авангард Леонтьев (актер Счастливцев). Встречаются на вокзале, где четверка музыкантов наигрывает нечто обаятельное, и тут открывается уже мужское кабаре под названием “А не удавиться ли мне?”. Эта неозвученная мысль Аркашки материализуется в виде неоновой вывески. Дуэт отправляется к тетушке Несчастливцева — той самой Гурмыжской, чтобы в конечном счете обнаружить наивное благородство бедной актерской натуры и ханжество и жадность новой русской.
Вообще, Серебренников свой “Лес” удачно построил на дуэтах. Хороши Мохов—Мазуров (отец и сын Восьмибратовы). В других дуэтах партнеры меняются: Добровольская переходит к Леонтьеву, а к Теняковой во втором акте присоединяется Юрий Чурсин. И молодого артиста, приглашенного из Театра Вахтангова, можно поздравить с удачным дебютом на мхтовской сцене. Чурсин — свободен, легок, но при этом дает глубину образа, который почему-то в зале всем знаком. Особенно в финале — свадьбе Гурмыжской с Булановым. Впрочем, здесь так много узнаваемого.
Например, в последнем выходе Гурмыжской по залу ползет шепоток: “Пугачева, Пугачева”. Хотя откровенного сходства не наблюдается, но весь образ (пальто выше колен, черные сапоги — тоже) несет информацию о народной героине с ее непростой женской биографией. Да и сам ее молодой и хваткий избранник читается в финальной сцене однозначно. Худощавый юноша в строгом костюме, приложив правую руку на сердечную область, трогательно выводит вместе с детским хором: “Я тебя принимаю, Беловежская пуща” (бурные продолжительные аплодисменты). В таком лесу смешно и страшно.
