Уважаемый Владимир Владимирович!
Когда вы только собираетесь на работу, нас уже сгоняют с дороги (хотя нам тоже на работу). Нас выстраивают в гигантские (километровые) очереди на Рублевском шоссе, на Кутузовском проспекте, на съездах с МКАД, на всех дорожках и улицах, которые вливаются в вашу (и немножко нашу) трассу. Повезет — простоишь минут 20, а не повезет — и все 40.
Вы привыкли. Наверное, даже не замечаете. Но люди меняются. То есть люди вроде бы те же, но их настроение изменилось. Слышите, как мы гудим, когда вы мимо нас летите? Впрочем, ваш “Мерседес”, наверное, звуков не пропускает.
Года два назад мы уже подсчитывали убытки, помните? Чтобы вас пропустить, стоят 50 тысяч машин. В среднем по 30 минут утром и вечером. Это 50 тысяч часов. Получается 6 тысяч рабочих дней. Если 22 рабочих дня в месяц, выходит 270 месяцев. Наших месяцев за ваш день.
Те, у кого своя машина, обычно получают не меньше тысячи долларов в месяц. А многие жители Рублевки (у которых еще и водитель) — больше десяти. Выходит, минимум 270 тысяч долларов в день теряем мы в вашей пробке. Если за год вы 200 раз съездите на работу, это обойдется нам в 50 с лишним миллионов долларов. Только за потерянное время. А сколько сгорает бензина, а сколько моторов работает вхолостую...
Это я считал, пока вы первый срок отрабатывали. А теперь думаю: как же это я поддался веяниям времени? Почему соглашаюсь все мерить на деньги — и свободу, и жизнь? Вы заперли меня в пробке — значит, я не свободен. Этот час ежедневно вычеркивается из моей жизни; она становится короче. Ради чего?
Свобода и жизнь — очень важные льготы. Мало кто согласится обменять их на деньги. Даже если бы нам предложили получать за час стояния в пробке 300 рублей — нет! Это не ското-часы и не собако-часы. Это человеко-часы. Это важно понимать.
На заднем сиденье ребенок; ему в школу. Если ребенок не получает зарплаты — он что, ничего не теряет? А здоровье? Мы вместе дышим ядом (в середине шестирядной километровой пробки воздуха нет, только выхлоп).
А что у него творится в голове и душе, когда он видит...
Уважаемый Владимир Владимирович, вы ежедневно культивируете (насаждаете) рабство. Ужасное, бессмысленное. Что приходит в голову ребенку, когда он добирается наконец до школы и проходит Египет?
При приближении фараона (египтяне считали его живым богом) следовало пасть ниц. Но ведь не на полчаса. И людей с улиц не выметали.
Следовало не только пасть ниц, но и глаз не подымать. Мол, “нечистый взгляд” может осквернить, оскорбить фараона. Возможно, египтяне верили этому объяснению.
Но настоящая причина могла быть иной. Что, если дело было не в нечистом, а в ненавидящем взгляде? Очень неприятно вдруг валиться ниц в пыль, в грязь — на колени! руки на землю! лбом в землю! Лица этих людей, распластавшихся в грязи, вряд ли выражали обожание и радость. Ну хоть у одного из ста. И фараон, поймав ненавидящий взгляд, мог огорчиться. Лучше пусть никто не смотрит.
Если так, тогда “нечистый взгляд” — это липовое объяснение, приятное фараону, не подрывающее порядка. Ибо не подвергается сомнению всеобщее обожание. Они, ваше величество, падаль; они вас обожают, закрыв глаза, ибо боятся ослепнуть от вашего сияния.
(Извините, Владимир Владимирович, отвлекусь от Египта. Помните пьесу Пушкина “Борис Годунов”? Там в самом начале Годунова уговаривают, чтобы он согласился стать царем. Устраивают ему всенародное избрание. И там, на площади, в толпе происходит очень важный разговор:
ОДИН ИЗ НАРОДА. Дошло до нас; скорее! на колени!
НАРОД. Ах, смилуйся, отец наш! властвуй нами! Будь наш отец, наш царь!..
...ПЕРВЫЙ (тихо). Все плачут. Заплачем, брат, и мы.
ДРУГОЙ. Я силюсь, брат, да не могу.
ПЕРВЫЙ. Нет ли луку — глаза потрем.
ДРУГОЙ. Нет, я слюнёй помажу... Что там еще?
ПЕРВЫЙ. Да кто их разберет!
Эта интонация очень знакома. Так говорят “да пошли они все...” И заметьте: хором “Ура!”, а между собой... гм.
Некоторые недоумевают: почему пьеса была 50 лет под запретом? И при Николае I, и при Александре II... Ведь о Романовых там ни одного дурного слова.
Может, дело не в том, что в пьесе есть, а в том, чего в ней нет. Нету там народной любви к властителю. Не важно, как его фамилия.)
H H H
На трассе полно отличных машин, способных ехать со скоростью 200 километров в час, 250, а у особо богатых — и 300!
Но, жаль, вы не видите, как десятки тысяч этих шедевров техники и мощи ползут со скоростью пешехода. 20 миллионов лошадиных сил, засунутых в пробку, уходят на перемещение людей со скоростью меньше, чем у неандертальца.
Тысячи людей из-за вас стоят (сидят) с мощью в миллионы лошадиных сил.
Вы остановили всю страну, чтобы самому одному (с охраной) лететь. У вас скорость 200 километров в час. У нас — ради вас — ноль. Вы один, нас сотни тысяч. Вместе у нас с вами средняя скорость полтора сантиметра в час. Сантиметра! Как же мы догоним кого-то? Разве что Северную Корею. В направлении ликующего поедания травы.
Нет? Не полтора сантиметра? Ну пусть министры пересчитают. Недавно они обсчитались на несколько миллионов льготников, пусть исправятся. Только бы не закричали, будто некие провокаторы вывезли и поставили вдоль вашей трассы тысячи машин.
Понимаем, что вы нуждаетесь в безопасности. И чем быстрее едете, тем труднее попасть. А вертолет не годится из-за всяких штучек типа “земля—воздух”.
Но по совести, и при минимальном сочувствии к людям — решение простейшее: живите в Кремле, как Ленин, как Буш в Белом доме. А мы скинемся на горный воздух, на морской воздух — вам в баллонах будут доставлять.
H H H
Бывает, попадешь в пробку на Большом Каменном мосту — роскошь! Хоть и дышишь ядом, зато с видом на Кремль. Стоишь 10 минут, 20 — понимаешь, что за спиной стоит уже весь Ленинский проспект от Гагарина, а подо мной стоит вся набережная — насколько хватает глаз — вдоль Кремля, вдоль России (гостиницы), вдаль — к Яузским воротам, к Таганке...
И вот — наконец! Из Боровицких ворот вылетает что-то черное. Слава богу, думаешь, разведчик понесся, сейчас вы с десятком джипов охраны... Нет! Трогаемся! Едем! Это значит, ради вот этой одной машины нас держали?! Кто в ней? Может быть, вы что-то забыли на диване? Телепрограмму? Телефон Буша? Важный указ?
...Как подумаешь утром о предстоящих мучениях — нет, поеду лучше на электричке. А по радио вдруг говорят, что вы в Белграде (в Бишкеке, в Киеве...) — ага, значит, пробок не будет, поеду на машине.
Но ни хрена надежды не сбываются (в “Литературной газете” в таком месте написали бы “увы”) — перекрыто, пробка.
Это ваша вертикаль, извиваясь, несется по резервной; все кусочки вашей вертикали — Фрадков, Зурабов, Кудрин, Дума, Счетная палата... Стекла черные, лиц не видно, но список у вас, конечно, есть. Мы видим только их номера — ААА, ООО, ССС, видим их мигалки, слышим сирены, за каждым джип с охраной растопыривается на полторы полосы. Боятся, гады. Кого? Народа, конечно. Нас. Потому что нас много. И потому, что мы их не любим.
H H H
Там, в пробке, нет (почти нет) бедствующих, стариков, инвалидов Великой Отечественной. В основном — благополучные. У них хорошая работа, хорошая зарплата — иначе бы их не было там, в “Ауди” и “Тойотах”. Но есть чувство, объединяющее этих благополучных в толпе иномарок с толпой стариков, вышедших на улицы от бедности, — ненависть к тупому насилию. Так и ждешь, что из передовой машины, которая, проверяя зачистку трассы, летит на километр впереди вашего кортежа, раздастся громовой голос из мегафона: “Руки на руль! Голову вниз!” Нечистый взгляд?
Если отбирать льготы — так у всех. Иначе несправедливо. Однако есть льготы (привилегии), с которыми никто не спорит. “Скорая” и пожарные едут на красный, и все считают это правильным — ведь речь идет о спасении чьей-то жизни. Но если врач и пожарный едут на работу — привилегий у них нет.
Вы едете 12 минут. Но ради этого 50 тысяч людей полчаса жгут в пробках бензин и нервы. Полчаса стоим, а потом еще час ползем (пробки рассасываются медленно). Не говорю об опоздавших на самолет, как-нибудь дождутся следующего рейса. Но где-то в пробке стоят “скорые”, в которых, быть может, кто-то умирает от инфаркта, а где-то умирают, не дождавшись “скорой”. А где-то в этой пробке орут роженицы... Вы каждый день обеспечиваете кому-то родовую травму; не задумывались?
А сотни гаишников? Они, вы думаете, рады? Перед тем как окончательно перекрыть, они должны полностью очистить трассу. И они машут палками, как вентиляторы: давай! давай! Идешь со скоростью 100 километров в час (а по правилам здесь 60). А гаишник машет: давай! давай! Идешь 120, 140 — душа радуется. Летим! Кто ж из нас не любит быстрой езды?!
Но радость, увы, минутная; скоро упираемся в хвост на Поклонной горе, а перекрыто у Триумфальной арки... Стоишь и с запозданием приходит в голову: ведь какие виражи! Ведь они предпочитают, чтобы мы разбились, лишь бы скорее убрались с трассы...
А если попал за городом, где разрешен один ряд, мы выстраиваем второй — по обочине, по канаве, а “Лексусы” и Мерседесы” выстраивают третий — по встречной. И гудим, гудим.
Раньше стояли молча. Нервничали, но признавали ваше право. А теперь гудим. Все висит на волоске. Глядишь, скоро поедем. И если поедем, то не остановимся.
Это тот самый случай, когда ваша власть держится только на нашей покорности. Ни на чем больше. Гаишник — символ. Силы у него нет. Если мы выйдем из повиновения, то даже танками не удастся перекрыть. И танков не хватит, и, главное, организовать не смогут. (Где их хранить? В каких дворах, на каких газонах?) Остановить можно стрельбой. Но очень сомнительно, чтобы решились стрелять — в 2005-м повторять 1905-й.
Что будет, когда передний ряд машин тронется (а за ними сразу двинутся следующие)? Что будет делать гаишник, когда на него поползут десятки машин? Если тронется один из нас — наверное, расшибут ему палкой стекло, а то и голову. Но если поедут несколько сразу... Если мы все вдруг выйдем из рабства и поедем...
Что будут делать эти, с палками? Лица их измучены. Наша ненависть, наша ярость обрушивается на них, и они орут в лицо озверевшим водителям (если стоишь близко к гаишнику, то слышно):
— Я на службе! Это — слуги народа! А я — подневольный!
“Слуги народа” — это он про вас. Он не решается произнести “президент”, и мы его понимаем. Но ясно и то, что душою он с нами. Он не идейный ваш, а подневольный. Значит, наш.
...Письмо, к сожалению, получилось длинное, виноват. Но как подумаешь о длине пробок, как вспомнишь, сколько в них отстоял...
И вот, Владимир Владимирович, решаюсь сказать вам то, с чего начал. В вашей пробке звучат наши гудки. Будете проезжать мимо нас — послушайте. Всего год-два назад мы стояли молча. Но все чаще слышу (и сам жму на клаксон) рев сотен гудков. Это мат. Нечленораздельный, но громкий.
Слышно? Если слышно, то, наверное, вам объяснили, что мы вас приветствуем.
