Он молод, хорош собой и невероятно обаятелен. В свои 36 он может похвастаться солидной фильмографией и не менее серьезным набором фестивальных призов. Датчанин Томас Винтенберг, пожалуй, самый известный соратник Ларса фон Триера по “Догме”. “Торжество” Винтенберга получило сертификат “Догмы” под номером один и приз жюри Каннского кинофестиваля. На минувшем Московском фестивале его последний фильм “Дорогая Венди”, снятый по сценарию Триера, завоевал “Серебряного Георгия” за режиссуру. Драма о пацифистах, поклоняющихся оружию, вышла в столичный прокат. О Триере, оружии и Дании Томас рассказал в эксклюзивном интервью “МК”.
— Ларс написал сценарий для самого себя. Но, как он сам сказал, ему недоставало реализма, и потому он попросил меня “привнести жизнь” в идею. Мы с ним совершенно разные. Он — гений концептов. Он выстраивает фильмы с математической точностью с самого начала и до конца, и все у него подчинено главной незыблемой идее. Я же начинаю с персонажей, с атмосферы и постепенно через них интуитивно нащупываю путь к сюжету. Поэтому наша совместная работа — эксперимент, направленный на то, чтобы разбавить концептуализм “абсурдом реальности”, как говорит Ларс.
Мы с ним как братья. Мы всегда делимся друг с другом своими соображениями о жизни и творчестве. Так было всегда: я рассказывал ему, что думаю по поводу “Догвилля”, старался чем-то помочь в работе над другими фильмами. Так же как и он — я приглашал его на съемочную площадку, на монтаж и всегда был рад его компании.
— И никто из вас не чувствовал себя в тени другого?
— Конечно, нет. Мы давно знакомы и чувствуем себя братьями.
— Не спровоцирует ли фильм подростков взяться за оружие?
— Пацифисты с пистолетами — это, мне кажется, доступная даже для подростков аллегория, которая должна дать им понять, что “Дорогая Венди” — не боевик про крутых парней, а что-то другое, что-то, над чем стоит поразмышлять. Подростки — вовсе не такие тупицы, как нам представляется. Они много читают, участвуют в политической жизни страны — в Америке, например...
— Поэтому вы перенесли место действия в Америку?
— Меня действительно интересует эта страна. Так же, как и Ларса. Там все разложено по полочкам и имеет свое место. Я, правда, не хотел бы там жить. Хотя та Америка, которая показана в фильме, — иллюзорная, из сновидений Ларса. И по-моему, эта Америка интереснее, чем настоящая.
— Принципы “Догмы” живы для вас и сегодня?
— Для кого-то они актуальны и сейчас. Но не для меня. Когда “Догма” создавалась, это был по-настоящему революционный проект, нечто принципиально новое. Сей“Догма” превратилась в бренд, стиль, в чем я усматриваю иронию, и для меня это мертво. Но есть люди, которых “Догма” по-прежнему вдохновляет, и я рад, что сейчас кто-то переживает то же, что мы переживали когда-то.
— Была ли для вас “Догма” своеобразным побегом от реальности?
— Для кого-то побегом, для меня — спасением. Я чувствовал, что задыхаюсь от того, как построен обыкновенный процесс кинопроизводства, мне было тесно. Так много людей задирают носы только оттого, что они выучились чему-то, но не готовы вложить душу, потому что этому не научишься — она или есть, или нет. “Догма” дала нам возможность почувствовать свободу. Она открывала поле для игры, в которой могли проявляться все наши фантазии, смелость, вызов...
— Вы говорите о “Догме” как о религии...
— Нет, нет. Как я и сказал — это игра, свободная игра ума. Но в какой-то момент и она стала навязчивой, перешла на другой уровень. И когда я придумывал более-менее игровую идею, приходилось искусственно выдумывать, как бы поставить ее так, чтобы это соответствовало нашим правилам — без актеров, без музыки и т.д. И я понял, что мне это только мешает, и был рад освободиться от устаревших принципов.
— Это как-то связано с датским менталитетом?
— В Дании в самом воздухе витает дух противоречия. Нам нужно разрушать границы. Это стало для нас делом жизни. Не знаю, с чем это связано. Возможно, с традициями страны и с тем, что мы все время боролись за расширение территорий. Сам я вырос в коммуне и с детских лет чувствую себя социально зависимым.
— Ларс фон Триер очень ценит русский кинематограф — Эйзенштейна, Тарковского... Можете ли вы сказать, что их творчество оказало влияние и на вас?
— Вряд ли это влияние можно проследить в “Дорогой Венди”. “Сталкер” Тарковского — один из немногих фильмов, которые я могу пересматривать много раз, и он не теряет, а прибавляет смысла для меня. В последнее время я совсем не могу смотреть кино, а Тарковского могу. Это великий режиссер. Но боюсь, что если сравнивать “Дорогую Венди” с его фильмами, то моя работа покажется дешевкой. Я не хочу ничего плохого сказать про свою картину — я люблю ее и горжусь тем, что вложил в нее всю свою душу. Просто сравнения неуместны.
— Вы не думали что-то менять в сценарии — например, не смущал ли вас голос за кадром, который относит нас к “Догвиллю”, а там, в свою очередь, напоминает о “Барри Линдоне” Кубрика?
— Конечно, подобный прием — вызов, и вызов прежде всего мне как режиссеру, проверка моих способностей. Создавая на экране иллюзию реального мира, голос за кадром дистанцирует этот мир от зрителя, не дает погрузиться в него здесь и сейчас. Но именно к этой идее прием, по-моему, подходит, потому что главный герой для меня — подобие Ларса. Мне показалось очень уместным, что герой будет говорить голосом Ларса, так сказать, то есть за кадром будут звучать мысли и слова самого Триера. Он обожает этот прием прежде всего потому, что первое, чему нас учили в киношколе, — никогда не прибегать к такому методу. Ларс всегда восхищался “Барри Линдоном” Кубрика и тем, как там использован закадровый текст.
— “Дорогая Венди” — фильм о чистоте или порочности?
— В нем страшно сочетается и то и другое. Фильм о страшной притягательности оружия, о неумолимой тяге выстрелить из пистолета, когда он так удобно умещается в твоей руке, и о том, какие последствия это за собой влечет. Но в то же время самое интересное, что оружие попадает в руки невиннейших созданий, ранимых и во всех смыслах достойных сострадания.
— С кем из персонажей вы себя персонифицируете?
— Я — каждый из них. И Ларс тоже. Невозможно сделать кино, если ты не чувствуешь в себе каждого из своих персонажей. Ну, может, только за исключением толстухи Кларабелль. (Смеется.)
— Если бы у вас был пистолет, как бы вы его назвали?
— Кристина, например. Я точно бы не стал называть его именем жены или дочери. Отношения с оружием — своего рода роман.
— Если револьвер Венди — женщина и отношения главного героя с ней похожи на отношения мужчины и женщины, значит ли, что быть убитым из любимой Венди — любовный акт для главного героя?
— В некотором смысле это самое что ни на есть “глубокое проникновение”.
