Bсе думали, что он давно умер, ведь Николай Панченко был первым, кому в СССР поставили диагноз ВИЧ, — это случилось в 1987 году. А он жив и вовсе не думает о смерти. Сейчас, в 53 года, Николай выглядит гораздо лучше многих своих здоровых сверстников: стильная одежда, обесцвеченные короткие волосы и задорная мальчишеская улыбка.
Не было бы счастья, да несчастье помогло. Так получилось, что СПИД стал для Панченко образом жизни и любимой профессией. Николай возглавляет общество “ВИЧ-инфицированных и больных СПИДом” в Санкт-Петербурге, его знают во всем мире, о нем снимают документальные фильмы иностранцы, на него, как на эталон, равняются российские ВИЧ-позитивные...
Отличная карьера для бывшего милиционера, которого выгнали из органов за гомосексуализм.
Сегодня, в День борьбы со СПИДом, Панченко рассказывает о своей судьбе.
— Трудно быть примером для тысяч ВИЧ-инфицированных?
— Быть на виду всегда очень тяжело: ты должен постоянно улыбаться, не имеешь права на ошибку и плохое настроение. Иногда хочется все бросить. Но я понимаю: если уйду из организации, то она просто развалится. Панченко — это бренд, за счет которого существует наше общество. Найти замену моей фамилии очень сложно: людей, открыто живущих с ВИЧ, в России наберется не больше десятка. Вот если приезжают в Санкт-Петербург зарубежные журналисты, их сразу же ведут ко мне в офис: мол, посмотрите, какие у нас ВИЧ-инфицированные активные и жизнерадостные!
— То есть вы положительный во всех смыслах слова?
— Я самый обычный. Все как у всех: родился и вырос в Калининграде, закончил там же в университете юридический факультет, работал в милиции, женился в 23 года.
— Долго себе супругу искали?
— С Валентиной мы встречались три месяца. Помню, у меня женился друг, я был на свадьбе у него свидетелем, а моя будущая жена — свидетельницей со стороны невесты. Наши отношения были какие-то спонтанные: я даже не понял, как все произошло: познакомились, пообщались, бах — и уже в загсе. А расстались через 13 лет из-за того, что так и не смогли понять друг друга.
— Тринадцать лет это выясняли?
— Мы разошлись бы и раньше, но у нас были маленькие дети. А когда сын и дочка подросли, больше ничего не удерживало. Начались ссоры — Валентина очень скандальная женщина. Я практически не жил дома — то оставался на работе, то уходил ночевать к маме или друзьям. Интимные отношения между нами к тому времени давно закончились. Кстати, именно из-за Валентины мне пришлось оставить органы: от доброжелателей она узнала, что я гомосексуалист, стала устраивать истерики и строчить жалобы на работу. Сами понимаете, как реагировали в 80-е годы на такие заявления. Мне пришлось уволиться и уйти на вольные хлеба.
— Может, ее просто задевало, что у всех мужья как мужья, а у нее — гомосексуалист?
— Валентине надо было просто выжить меня с жилплощади — на работе я получил хорошую квартиру в немецком особняке. Я ушел к маме, потом узнал о своем диагнозе, а потом и вовсе оказался в тюрьме.
— Как это получилось?
— В 1987 году попал в больницу — у меня началось обострение остеохондроза. В то время анализы на ВИЧ-инфекцию брали в Калининграде у каждого больного: все-таки опасный, портовый регион. Меня пролечили, выписали домой. Вдруг на следующий день приезжает милицейский “уазик”, и участковый мне заявляет: “У тебя ВИЧ”. Меня отвезли в поликлинику, врач поставила на учет. А на следующий день снова приезжает тот же “уазик” и снова везет в больницу.
— Выходит, милицейский “воронок” был вместо “скорой”?
— Наверное, чтобы я сам нигде пешком не ходил! Потом меня отправили в Москву, на Соколиную Гору, где я провел три месяца. Нас там лежало человека четыре.
— Вы знали тогда, что такое СПИД?
— Слышал, что ВИЧ есть где-то далеко, там, в Америке. Но я оптимист, старался не воспринимать диагноз всерьез. Да и все мои соседи по палате восприняли страшную новость совершенно спокойно. Первые ВИЧ-инфицированные в СССР были в основном гомосексуалисты. Как правило, они адекватно реагируют на такие сообщения, не впадают в депрессии, которые случаются у наркоманов или у женщин. Гомосексуалисты всегда были более информированы о ВИЧ-инфекции, знали, что эта болезнь распространяется среди геев.
— А как новость о вашем диагнозе восприняли родные?
— Мама только сказала: “Чего хотел, того и добился!”. С женой я в то время уже не общался, а настоящие друзья все поняли. Хотя всем — и родственникам, и знакомым — пришлось сдать анализ на ВИЧ-инфекцию, чтобы выявить источник заражения. Но так и не нашли: я был единственным больным в Калининградской области.
— Но вирус же не ветром задуло!
— Думаю, меня заразил иностранец — единственный опасный контакт у меня был в Москве. Я приехал в командировку, познакомился со студентом из Юго-Восточной Азии. Наша связь длилась всего два дня. Случайный роман: встретились, разбежались.
— Если бы вы встретили его сейчас, что-нибудь ему сказали?
— Еще неизвестно, жив ли он. Да просто в глаза бы посмотрел. Не стал бы кричать, угрожать — он ответит за все перед Богом. Я же не заразил ни одного человека, могу смело смотреть в глаза людям, потому что не услышу ни от кого: “Идиот, ты сделал меня ВИЧ-инфицированным!”
— Но вас все равно посадили в тюрьму...
— Время было такое — 1987 год. Меня осудили на четыре года по двум статьям: 112-я — поставление в опасность заражения СПИДом, и 121-я — гомосексуализм. Когда я спросил, почему мне дали такой срок, то адвокат пояснил: “Судья не судит, он согласовывает”. Нашли даже одного фиктивного свидетеля, который утверждал, что я вступал с ним в половой контакт. Его просто запугали: ведь за гомосексуализм в СССР сажали без суда и следствия. Либо ты идешь в тюрьму, либо даешь показания против того, на кого тебе укажут. По иронии судьбы, тот свидетель умер через несколько лет от ВИЧ-инфекции. Я встретил его в клинике в Усть-Ижоре почти при смерти. “Ну что, — говорю, — дорогой, хорошо против людей давать показания? Я вот бодрый и здоровый, а ты в тяжелом состоянии!” И это несмотря на то, что мне пришлось пройти через тюрьму, где устраивали настоящую “охоту на ведьм”.
— Говорят, вас даже пытались сжечь?
— По замыслу администрации меня должны были уничтожить сами зэки — меня отправили в колонию строгого режима, чтобы заключенные совершили надо мной самосуд. Якобы таких, как я, заразных, должны облить бензином и подпалить… Но вышло иначе: я сидел вместе с рецидивистами, пил с ними чай и мило общался. Когда этот план провалился, меня перевели в одиночку, где я провел три года и семь месяцев.
— Рецидивисты пили чай с геем?!
— Рецидивисты тоже люди. Видимо, мне удалось найти к ним подход, поговорить по-человечески.
— Каково было находиться столько времени в одиночке?
— Я занимался собой: аутотренинг, зарядка... Но место было ужасное: камера 2 на 3 метра, деревянный топчан с матрасом, туалет тут же. Зарешеченные окна, сквозь которые свет практически не пробивался. Мне выдавали газеты, журналы, но обратно ничего не забирали — боялись, наверное. Так что, когда меня выпустили, в камере осталась целая гора литературы... Я писал жалобы, но начальство колонии их никуда не отправляло. Тогда объявил голодовку — 17 дней ничего не ел. Как раз в это время к заключенному, который содержался в соседней камере, пришел прокурор. Я стал стучать в дверь, просить, чтобы открыли, выслушали меня. И прокурор услышал! Меня немедленно перевели в больницу при ГУИНе, где были все удобства — душ, туалет. А за два дня до освобождения мне объявили: “Поздравляем, вы амнистированы!”
* * *
— После освобождения “охота на ведьм” продолжалась?
— В то время в Калининграде моя фамилия звучала со всех каналов и со всех страниц газет. Пресса нагнетала истерию — писали то, что было и чего не было. Естественно, я не мог нигде устроиться на работу. Мне пришлось переехать — я выбрал Петербург, потому что это мой любимый город.
— То есть ехали наобум: Санкт-Петербург — город хороший, поеду-ка я туда!
— Практически так и было. Правда, в Питере у меня были друзья, которые нашли мне работу, приютили на первое время. Они работали в общественной международной организации, которая занималась проблемами ВИЧ, устроили меня туда же. В 1996 году закончился этот проект, и мы зарегистрировали собственное “Общество ВИЧ-инфицированных и больных СПИДом”. Уже больше десяти лет мы занимаемся проблемой “чумы XXI века”, боремся против негативного отношения к ВИЧ-позитивным в обществе, через которое я когда-то прошел.
— А сейчас эта дискриминация есть? Вам, например, поджигают входную дверь, звонят по телефону с угрозами?
— Со мной лично ничего подобного не происходило. Хотя знаю случаи, когда родственники, узнав о диагнозе близких, запрещали им появляться дома. Бывает, к ВИЧ-инфицированному в больницу приходит мать. Поставит еду на подоконник: “Все, пока, я тебя больше не знаю”. Не поцелует, даже пакет в руки не даст. Но это происходит в отношении наркоманов с вирусом иммунодефицита, которые просто достали родственников. Проблема ВИЧ, например, в Санкт-Петербурге огромна: только по официальным данным здесь живет 35 тысяч человек с этим диагнозом! К тому же основной контингент в России заразился вирусом в 2000—2001 году. Значит, через пять-шесть лет эти люди почувствуют себя плохо — так что наплыв больных СПИДом в России еще впереди.
— А сколько человек наблюдается у вас сейчас?
— Все зависит от сезона: летом люди уезжают из города, много солнца, свежего воздуха, фруктов, люди заряжаются какой-то энергией, а осенью ложатся уже на обследования. У нас в отделении лежит 30—60 человек, есть 17 инвалидов, которым мы оказываем помощь на дому. Вот, например, на учете стоит 22-летний ВИЧ-позитивный мальчик, он парализован. У него есть девочка, но она общается с ним, понятно, только из жалости.
— Вы сами общаетесь со всеми больными?
— Мне приходится выполнять всю работу — у нас в штате всего 5 человек. Да и сложно подобрать специалистов, которые бы адекватно реагировали на проблему СПИДа. Дали недавно объявление: “Ищем помощника юриста”, но пока никто не откликнулся.
— Почему к вам неохотно идут работать? По-прежнему боятся СПИДа или не устраивает зарплата?
— Оклады, конечно, невысокие. Да и переносить смерть и горе ежедневно могут не все.
— Как сами–то все выдерживаете?
— На работе я всегда в белом халате — он, как зеркало, отражает боль больных. Я оделся, застегнулся на все пуговицы, и реагирую на человека только как на пациента. А как только выхожу из офиса, выбрасываю все из головы. Наверное, именно поэтому я и живу один: целый день общаешься с человеческими проблемами, вечером хочется уединения. Я такой вот барсук-одиночка. К себе в квартиру приглашаю только близких людей. Хотя и их выдерживаю сутки, а на вторые говорю: “Идите домой!”.
— Может, из-за любви к одиночеству и отношения у вас ни с кем не сложились, из-за этого и с семьей порвали?
— Защитная реакция на страдание — уединение — появилась у меня несколько лет назад. Но, например, с дочерью у меня прекрасные отношения: когда я только освободился, она ушла из дома и какое-то время жила у меня. С сыном общаемся реже — бывшей жене удалось настроить его против меня. Но это никак не связано с моим характером: Валентина просто боялась потерять его так же, как и дочь. А что касается любви, то у меня были и есть друзья. С ними мы видимся и сейчас, проводим вместе время, но не живем вместе — мне так удобно. Кстати, почти все мои друзья — ВИЧ-позитивные.
— Почему? Боитесь кого-нибудь заразить?
— Просто с этими людьми я общаюсь каждый день. Но у меня есть знакомые среди здоровых — зная и соблюдая правила, не заразишься. Например, известно, что пассивные гомосексуалисты заболевают чаще, чем активные. Да и презерватив обеспечивает 99% безопасности. Хотя секс не является для меня самоцелью. Может, лет до 40 это было интересно, но когда человеку за 50, меняется и образ мышления, и желания.
— И какие у вас желания сейчас?
— Дожить до 80 лет. Я веду здоровый образ жизни: гуляю после работы до полуночи или уезжаю в лес, не пью, не курю, не ем после семи. Антиретровирусную терапию стал принимать, хотя и не делал этого 13 с половиной лет. Хочу работать до старости — не собираюсь в 80 лет лежать на печке. Мне кажется, что я умру в движении. Надеюсь, что в собственном офисе.
