Сергей Соловьев — человек-фонтан. Энергия, идеи, высказанные его особыми, соловьевскими словами и словечками, бьют из него — не остановишь. Ну кто, кроме него, мог придумать снимать сразу два фильма и один сериал, да еще одновременно разорить три дома — свою квартиру, свою дачу, квартиру Татьяны Друбич? Правильно, никто. В его жизни сейчас все стремительно меняется каждый день. То он в Ялте снимает продолжение “Ассы” (в гостинице, где, по его словам, висит табличка “В этом номере Татьяна Друбич замочила Станислава Говорухина”). То уезжает в Питер — в заброшенном НИИ снимать сцену грехопадения Анны Карениной. И обо всем этом Сергей Александрович поспешил рассказать читателям “МК”.
— Откуда взялась идея спустя 20 лет после первой “Ассы” сделать продолжение?
— Я снимал “Анну Каренину”, снимал-снимал и вдруг понял: вот я столкнулся с теми реальными переменами, которых я вроде бы так хотел и рвал голосовые связки, Витя Цой орал, и тысячи людей требовали. А сейчас все свершилось. Время устаканилось. Я и сам тому способствовал. Валить не на кого. И “Асса” вторая будет в общем-то про то, чем все кончилось. Иными словами, про то, что мы называем нормальным в сегодняшней жизни. А формально? Почему “Асса-2” и “Анна Каренина” вместе? Почему, можно сказать, это дилогия? Ну, скажем, потому хотя бы, что в “Ассе-2” все время снимают какую-то “Анну Каренину”. Кстати, одновременно с выходом обеих картин в начале 2007 года — в одну пятницу будет премьера “Ассы-2”, а в следующую, я надеюсь, — “Анны Карениной” — мы вспомним ту старую, 20-летней давности презентацию “Ассы”. И перед выходом дилогии в 2007 году проведем художественную выставку под названием “20 лет спустя” и серию концертов. Думаю, в Москве, в “Олимпийском”.
— Сергей Александрович, а как бы Лев Николаевич отнесся к вашей экранизации своего романа?
— Я думаю, он хорошо отнесся бы. (Улыбается.) По крайней мере, не враждебно. Потому что я не насилую роман ни одной собственной концептуальной идеей. Что Толстой хотел сказал, того же и я хочу. Просто несколько другими средствами разговор ведется. У него было слово. А у меня — по определению Тарковского — экранное время и пространство экрана. И ничего такого экстраординарного, как теперь модно, я не придумываю. Да и не хочется дурью маяться: например, утверждать, что Анна — латентная лесбиянка. Или, скажем, наркоманка. Недавно я читал дневники Рихтера. Он через каждые несколько строк, как заколдованный, повторяет: “Когда играете великих, не надо самодеятельности. У великих все в партитуре написано. Ваша задача только в том, чтобы внимательно и любовно ее прочитать”. И я совершенно с ним согласен.
Но роман не партитура, страниц-то больше: как по нотам каждую не сыграешь.
— Ну почему, можно что-то и сократить. Главное — чтобы никакие операции не противоречили созидательной энергии автора. Я думаю, Льву Николаевичу не о чем со мной было бы спорить, хотя я к нему в Ясную с удовольствием ездил бы на консультацию, якобы что-нибудь уточнить... (Улыбается.) В этом великом романе, конечно же, любому человеку всего достаточно. Вот меня, скажем, волнуют и бередят мотивы великой романтической драмы. И я уверен, что “Анна Каренина” — самый первый и самый совершенный роман Серебряного века. А ведь и самого-то века еще и не было...
Впрочем, моя экранизация первый раз начиналась целых 15 лет назад. Теперь, когда все вроде бы идет к завершению, я посмотрел на материал и историю съемок картины и вдруг понял, что нужно бы затеять выставку “Мой XIX век” в Доме Нащокина — с картинами мастеров того времени, с предметами быта, чтобы представить потенциальному зрителю сам воздух эпохи XIX века.
“Снимать лучше молча”
— В “Ассе” вы запечатлели воздух конца 80-х ХХ века. Абсурд советского образа жизни вы подчеркнули образом жизни персонажей тогдашнего андеграунда — Африки, Цоя... Во второй “Ассе” нынешний андеграунд появится?
— Может, как раз в результате “Ассы-2” я и узнаю, какой он сегодня. Я как-то спрашивал у рок-н-ролльщиков 70-х: а куда делся весь тот советский андеграунд? “Он сидит в консерватории”, — небезостроумно отвечал мне пожилой рок-н-ролльщик. А Сережа Шнуров, который у нас в фильме сейчас снимается в главной роли, печально мне сказал: “Какой мы андеграунд! Вот я сейчас довольно много по России езжу и слушаю, что молодые ребята сочиняют, вот это, едрена матрена, андеграунд”.
— Да сам Шнур уже буржуазный персонаж.
— Не скажите. Про него можно всякое говорить. Но вот когда мы познакомились, он пришел ко мне, чтобы отказаться: “Я понимаю, вам нужен герой. Я сейчас уже не герой. Я уже с ними связался”. — “С кем с ними?” — спрашиваю. Он мне: “С этим обществом, а связываться с ним нельзя. Потому и я уже не тот”. Я ему: “Ну пока ты так соображаешь, уже герой”. Мне кажется, Сергей — один из самых интеллигентных, внутренне чистых и честных людей нового поколения. Я уж не говорю о том, какой великолепный это артист.
— Вы знаете, как он ваше кино называет? “В кассу”.
— Не знал. (Смеется.) А это, кстати, очень важно. Про ту “Ассу” еще покойный Паша Лебешев, оператор, который ее снимал, говорил: “Асса” — в массы, а массы — в кассу”. А и в массах, и в кассах Паша понимал.
— Но вы-то сильно разбогатели с той “Ассой”?
— Вы же видите — шикарные золотые зубы, вставные брильянтовые зрачки, сигара, набитая свеженькой тропической марихуаной. (Хохочет.)
— Блондинки, собственный остров...
— А куда же без блондинок? Конечно, они. И вообще я тут теперь только временами придуриваюсь, инкогнито выезжая с острова.
— Значит, андеграунд-то в картине все-таки будет?
— Сережа же меня обещал познакомить, как он говорит, с “нормальными людьми из провинции”. Если они и на меня произведут впечатление... Эта картина, как и первая “Асса”, снимается без “железного сценария”. Странная история — я всегда пишу для себя сценарии сам, но, написав, никогда их не перечитываю. Даже во время съемок. Что удалось — запоминается, а если не всплывает в памяти — значит, ерунда какая-то неважная. И зачем тогда в него смотреть?
— Артистам дозволяется что-то предлагать?
— Конечно. Но только в определенных рамках. Если бы артисты столько же думали над всем этим, сколько и я... И вообще, разговаривать во время съемок с актерами надо с крайней осторожностью. Потому что одно неточно сказанное слово может увести актерскую доверчивую душу черт знает куда, и оттуда ее уже не вернуть. Ну просто для красоты слога, для станиславщины что-то вмажешь этакое, а артисту — опаньки, и запало... Я стараюсь придерживаться правила: снимать лучше молча. Потому что заговорить до повального бреда можно все.
— Но вы же сами мне говорили, что ночи напролет со Шнуром...
— Да нет, мы не о роли гутарили. Для удовольствия. Мне кажется, мы разговариваем на одном языке и хорошо понимаем друг друга. Вот снимали мы в отделении, где по прихотливому развитию событий оказывается Шнур. Ну дежурный милиционер у него спрашивает: “Как твоя фамилия?” В сценарии написано: “Штырь”. Сережа возмутился: “А почему я должен говорить, что я Штырь, я же Шнур!”. Я объясняю, что написал, подумав: может, ему, Шнуру, неудобно в картине именно Шнуром называться. Он удивился: “Да нет, в сценарии ничего такого нет, что бы лежало за пределами моих имени и фамилии. Можно я буду говорить нормально: Шнур — я и есть Шнур, а никакой не Штырь”. А, допустим, второй главный герой в “Ассе-2”, его играет Юрий Башмет, по сценарию, тоже великий альтист (он даже будет играть в фильме концерт для альта с оркестром), но в фильме он не Башмет, поскольку то, что происходит с ним там, с реальным Башметом вряд ли могло произойти. И его героя зовут Артем Белый. Так они сами вот и разобрались, кому какое имя носить.
— Ничего себе! Вы же мне говорили, что уже чуть ли не половину картины сняли.
— Да. Ну и что? Каждый день все двигается, все живое, ну и появляется что-то новое.
— Партнерство с “хулиганом и матерщинником” Башмета не смущает?
— Я думаю, Юре чем-то понравилась сама история. Вдруг стало интересно и это попробовать. Юра вправду очень крупная человеческая личность. Именно поэтому он и человек живых интересов. Между прочим, Шнура он откуда-то знал и до наших съемок. Насколько мне известно, они с большой симпатией относятся друг к другу и могут беседовать “о возвышенном” часами. Сидят себе в актерском вагончике и беседуют.
— А потом “и немедленно выпили”?
— Бог его знает. Может, и так. (Смеется.) Но все разговоры про запои и тотально неприличный образ жизни Шнура — позорная ерунда. Тем более у нас вообще расслабиться трудно. То, что мы у Башмета выкроили 20 дней на съемки, это немыслимо! У Юры расписан каждый день до какого-то там две тысячи лохматого года. И мы с ним выгрызали даже не дни, а ночи и часы. Он прилетает с другого конца земли к нам, а утром улетает...
“Кино — омут, в который всегда тянет”
— Сын Митя у вас в “Нежном возрасте” играл, в “О любви”, почему же в новые фильмы сына не позвали?
— Митя — дизайнер, он сделал прекрасный логотип для картин. И потом, моя дочь Аня совершенно незаметно выросла, теперь ее черед... Мне в “Ассе” нужна была девочка на роль дочери героини — пианистка. Ну зачем, скажите, я буду брать другую девочку на такую роль? И вообще, я никогда не скрывал, что очень люблю снимать своих, потому что за них переживаешь сильнее. И по-настоящему.
— Аня — пианистка, а вы ее от классической музыки оторвали и бросили в сомнительный омут кинематографа. Не жалко дочь?
— Ну, во-первых, они там вместе с гениальным Башметом плавают, со Шнуром... Я почему-то вспомнил, что Аня заинтересовала меня как человек, однажды, когда ей было лет 12, по-моему. Мы шли с просмотра “Титаника”. Лето было. Воскресенье. Пустая Москва. Тишина. Солнечный день. А она все идет и молчит. Я говорю: “Ань, тебе что, так сильно картина понравилось?” Она говорит: “Да”. Я забурился: “Слушай, ну как тебе не стыдно?! Ты с младых ногтей “общаешься” с Моцартом, с Бахом, я видел, как ты дома книжки хорошие читаешь: Акутагаву Рюноскэ. И как тебе могла понравиться эта вздорная галиматья для детей и пенсионеров?” Аня молчала долго. Потом вздохнула и говорит: “Если бы ты знал, как охота любви и катастрофы!” (Хохочет.)
— И все-таки она согласилась во второй “Ассе” играть, потому что Башмет или потому что папа?
— Да нет, потому что омут, в который всегда тянет. И Аня булькает там у нас, в этом омуте, несмотря на то что у нее самый тяжелый год. Она заканчивает учебу в Мюнхене. И может приехать на съемки так же, как Башмет, — на день или даже на часы. У нее в Зальцбурге вот-вот сольный концерт, что немыслимо почетно — на юбилейных концертах памяти Моцарта она будет играть его девятый фортепьянный концерт... А 20 лет назад, когда я снимал ту “Ассу”, Ане только-только был год... Представляете, что за эти 20 лет ее короткой жизни у нас переменилось... И, между прочим, полностью ушел, скомпрометировав себя, смешной революционный закон контраста, на котором все тогда строилось. 20 лет назад мы верили, что должны решить: то или это? Что будем строить: социализм или капитализм? Какой должна быть экономика: рыночной или плановой? Кем быть лучше: богатым или бедным? Андеграунд или реализм проповедовать? Старый или молодой знают истину? И все шло, двигалось по этому комическому принципу. И решалось по нему же! Но закон контраста скомпрометировал себя очень скоро. Я думаю, что произошло это ко всеобщему нашему счастью.
— Вы довольны нынешней жизнью?
— Я доволен тем, что на смену закону контраста все фундаментальнее и мощнее приходит закон, который действует по отношению ко всему. Определи для себя, с чем ты имеешь дело: с фуфлом или с настоящим?
— Имеете в виду кино или жизнь?
— Да и кино, и жизнь. Я всегда стараюсь прежде всего увидеть, где кончается фуфло и начинается настоящее. И поэтому никакого контраста и экзотического переплетения обстоятельств в том, что Шнур и Башмет у меня в картине вместе, вовсе нет. Оба они исключительно настоящие.
— Вы хотите всех перевоспитать? Произвести культурную революцию?
— Нет, совсем не хочу. И задача моя значительно более скромная. Задача — и фильма “Анна Каренина”, и выставки “Мой XIX век” — дать подышать чистым воздухом желающим, уставшим от смога. Согласитесь, ведь это великий кайф — просто дышать чисто.
“Представьте, Каренина — полная идиотка!”
— Ради съемок вы буквально порушили квартиру Татьяны Друбич. Вам не хотелось в обмен на такие жертвы с ее стороны сделать Татьяне подарок — скажем, портрет ее заказать?
— С заказным портретом вы в самую точку попали. Это целая история. У Толстого написано, что когда Вронский вышел в отставку, то вдруг решил, что по призванию он живописец. Ну они поехали в Италию, и он там стал писать портрет Анны. Мне сказали, что есть компьютерщики, удачно занимающиеся фотоживописью. Они предложили: “Ну вы снимите ее так, как вам нравится, остальное мы доделаем”. Я сказал: “Что значит доделаете? Я хочу живописной породы. Чтоб портрет был как у Веронезе, как у старых итальянских мастеров”. Они скромно поддакивали, а потом я ахнул, когда увидел. Вот поглядите!
— Ох! (Перед нами во всю стену — портрет Татьяны в образе Анны на фоне райского сада.)
— Я говорю Тане: “Я тебе дарю этот портрет. Не будь дура, найди у себя дома для него достойное место”. Она: “Я что, совсем неполноценная?! Будут приходить люди и видеть сбрендившую меня во всю стену”. Я убеждаю: “Никто не будет воспринимать это как твое сумасшествие, отнесись к этому сторонне. Это же офигенный декоративный элемент!” Никак не уговорю.
— Как она, деловая женщина, у которой свой медицинский бизнес, бросает все и идет к вам сниматься?
— На самом деле это я понимаю. Я, наоборот, с трудом представляю ее в той авантюристической, на мой взгляд, медицинской жизни. Мы знаем друг друга c 74-го года, и всего один раз, году в 84-м, я зашел к ней в клинику, когда она вела прием. У ее кабинета сидела очередь. Я скромно постучался. Она вышла на секунду, что-то шипела, чтобы я быстро убирался, что тут больные... Мне все это, честное слово, было странно. А то, что она “встает и идет сниматься”, — нет, мне не странно. Да и собственные квартиры мы с ней разоряем уже не раз.
— Фантастическая женщина!
— Думаю, да. Сейчас мы уезжаем в Питер снимать “Ассу-2”, возвращаемся ненадолго в Москву 17 июня, еще раз едем в Питер, чтобы закончить там и то, и то, и то.
— Здесь на “Мосфильме” снимаете, а в Питере где?
— Везде. Я ж Питер очень хорошо знаю. Я думаю, что это самый прекрасный город мира. Я там провел не только молодые годы, но в общем-то благодаря Питеру я по-человечески сформировался. А где могло происходить то, что описано в “Анне Карениной”? Ну конечно, я знаю где. Вот была смешная история. Приехал я в Царское Село на пушкинскую дачу, иду, а за мной бабушки, которые в залах на стульчиках сидят. И я опять, по новой, кому-то все объясняю: “А здесь у нас будут стоять большие ведра...” И вдруг бабушка позади меня громко заканчивает фразу: “...с сиренью”. (Показывает в лицах и хохочет.) Видите, она уже все знает наизусть, где что будет, потому что сколько раз я все это уже выбирал.
— Сергей Александрович, смотрю я на платья Карениной — это ж какая талия у Татьяны, какая фигура! И главное, на что вы ее обрекаете — за все годы, получается, ей нельзя добавить ни лишнего сантиметра, ни килограмма. В отснятом-то материале уже ничего не переделаешь, да и такие роскошные костюмы уже не сошьешь.
— Да, Таня жестко поддерживает физическую форму. И вопрос этот даже не обсуждается.
— Но годы-то идут. Морщинки появляются. Не придется Тане пойти на пластическую операцию?
— Она тут мне недавно говорит: “Может, мне сделать какой-нибудь укол в лоб?” Я говорю: “А не боишься? Морщины разгладятся, но ты же рискуешь навсегда стать идиоткой”. Ведь сильный вариант, согласитесь! Представьте, Каренина — полная идиотка! (Смеется.) Да, много забавного и с “Ассой” уже. У меня было несколько заявлений “на воскрешение”. Я сказал: “Ребята, ну не могу я клонировать!” А те, кто остался жив в финале первого фильма, будут и во втором. У Саши Баширова очень большая роль. Ну и у Тани. Как вы понимаете, в свое время Таня села за убийство Крымова в тюрьму, в тюрьме родила дочь...
— Заканчивается опять все плохо?
— Да нет, заканчивается так, как все должно заканчиваться в жизни: с одной стороны, конечно, плохо, а с другой — конечно, хорошо. И обязательно будет финальная песня. Сережа уже написал ее для фильма и нигде не исполняет.
А кроме тех, кого играют Шнур и Башмет, появился еще один новый интересный персонаж: кинорежиссер Горевой, который когда-то вытащил Таню из тюрьмы. Я предложил эту роль Сереже Маковецкому, он прочитал сценарий: “Так вы мне предлагаете вас играть?” Я его разубеждаю: хотя Горевой похож во многом на меня, в частности тем, что снимает “Анну Каренину”, Горевой, конечно же, Горевой. А я — это я.
— Что же сами в кадр не решились войти?
— Никогда меня в кадр не тянуло! Но Маковецкому я передал часть моих личных вещей — любимую тюбетейку, драный халат, портфель, который мне Аня когда-то подарила, — светская помойка называется...
А вам не тяжело — два фильма сразу? На площадках не путаетесь?
— Иногда заскоки, конечно, случаются, я вдруг спрашиваю: “А это к какой картине мы крупный план снимаем?” Артистам легче — у них все-таки есть и костюмы и грим. И операторам, они — разные. (Смеется.) “Ассу” снимает Юра Клименко. “Каренину” — Сережа Астахов, с которым мы работаем впервые, я получаю от этой встречи огромное удовольствие.
Да, хоть с “Карениной” история эта уже лет пятнадцать длится, уныния все-таки нет. Даже, знаете, странное бойцовское какое-то настроение время от времени появляется.
И вообще, мне одна истина в этой жизни очень давно понравилась: все, что ни делается, — все к лучшему. А теперь вот и еще одна: в России надо жить долго. Чего я и желаю — и себе, и вам, и всем читателям “МК”.
